Выбей из себя всю дурь

Цоканье когтей о монолитный бетонный пол. Лязганье натягивающейся цепи. Рваный хрип, вырывающийся из глотки. Рявканье, затяжной вой, гулкий лай. Вонь мочи, свалявшейся шерсти, застывшей крови. И всепоглощающий голод, которым наливаются чернильные глаза. Ушиджима глубоко втягивает воздух, заставляет себя прислушаться, отдалиться от рассыпающегося пузырями шампанского, от неподходяще громкого смеха людей, от бархатных черных платьев и строго выглаженных костюмов. Он самовольно обращает себя к центру, проникает за границы клетки, вклинивает свою лишенную тела оболочку между сцепившимися псами и смотрит, как заточенные клыки раздирают чужую глотку. Бежевая шерсть окрашивается в бурый, собака бьется в конвульсиях, скрипяще скулит, елозит лапами по бетону, надрывается. Вторая льнет к ней стремительно, вырывает кусок плоти с тянущейся за ней красной лентой связок, и, дергая мордой, обрывает жизнь. Бой окончен. Ушиджима возвращается в свое тело, обнаруживает, что опирается о стенку на подогнувшихся коленях и спешит поправить себя. Оттягивает вниз костюм, мнет пальцами бордовую бабочку на шее, теребит пуговицы на рубашке цвета слоновой кости и опрокидывает в себя остатки алкоголя. Ему двадцать пять, когда отец позволяет посещать его собачьи бои без присутствия самого главы семьи. Это большая честь. Труп заматывают в черный полиэтилен, выкидывают прочь с арены. Второй псине вкалывают дозу аминазина и утаскивают вниз. Там рядами стоят тесные клетки, едва ли позволяющие собакам вставать, клубится тошнотворный запах испарений дерьма, грязной шерсти и мешающихся с пеной слюней, а ухо режет непрекращающийся вой. Там псин морят голодом и жаждой, взращивают в них неконтролируемую агрессию, закидывают им кости, заставляя за них сражаться. Победитель забирает все. Там их воспитывают. – Ведь псы всегда должны оставаться голодными, – спокойный глубокий голос. Отец останавливается перед ним, окидывая чуть притуманенным от алкоголя взглядом располагающиеся зрительские ряды и арену под ними с вышестоящего балкона. Улыбается собственной Империи. – То же относится и к людям, Вакатоши. Их нужно держать на короткой привязи и не позволять утолять этот голод. Иначе они теряют жажду жизни. – Это выживание. Не жизнь. – Ты неправильно смотришь, – отец кладет запястья на позолоченную балку, свешивая крупные ладони. – Ты видишь арену. Бойню. Подыхающих созданий. Но не заглядываешь в глубины их сознания. Думаешь, будь эта дворняга невоспитанным дитем улиц, боролась бы до конца? Нет, – строгий взгляд, брошенный через плечо. – Она бы оставила эту кость и бежала бы, поджав хвост. Мы взращиваем в них силу характера. Бьется стекло. Доносится непринужденный женский смех. Ушиджима прикусывает губу, поднимает голову, впивается в тяжесть глаз отца. – Это всего лишь собаки. Они лишены сознания. – Именно поэтому, Вакатоши, – отец делает резкий выпад назад, оборачивается, в два шага настигает его, вбиваясь ладонями в плечи, жмет сверху, заставляя того опуститься вниз, и смотрит так же, с уничтожающей властностью. – Именно поэтому у меня есть ты. Люди – интересные существа, они горделивы, своенравны, умны, но, как и эти псы, подаются дрессировке. Воспитай в них жажду крови. Они должны захотеть жить. Через три года главу семейства находят внизу с разодранной в мясо глоткой, полоскающимся в луже липкой крови. Старик с лопнувшими глазными яблоками слепо пялится в бесчувственное лицо Ушиджимы. Рядом с ним обнаруживают пса, наконец утолившего голод. Псину застреливают. Лишь один из них умирает сытым. Бизнес переходит в руки Ушиджиме. Ему двадцать восемь, когда он уничтожает отцовскую Империю, чтобы на ее руинах взгромоздить собственную. *** – Здравствуй, Ойкава, – произносит Ушиджима. – Здравствуй, Тоору, – ему вторит Хендлер. Желудок сводит, его откровенно мутит, Ойкава отводит взгляд от вызывающих глаз Ушиджимы, сглатывает подступающий рвотный позыв и упрямо пялится в набитые коробками и папками шкафы. Они стелятся неподобающе ровными рядами, слишком ровными для этого места, кажутся такими же сюрреалистичными как и весь кабинет, в его ухоженном устройстве глохнут вопли поверженных, хруст костей, ошметками падающая на пол кровь. Уютом не веет, но здесь тепло, вовсе не так, как было в первой клетке. Там холод мешался с голодом и истощал, изводил, убивал. Мазок взглядом по напряженному лицу, четким, крупным скулам, орлиному носу, широким бровям, чуть сжавшимся губам. Человек перед ним лишен эмоций, но не пуст. В глазах играет ядерная смесь страха и отчаянной, загнанной надежды. Ойкава шагает назад, отшатывается, задевая поясницей косяк двери и, шипя, прислоняется к стене, едва удерживая вновь ослабевшее тело от падения. – Ты в порядке? – голос знаком до ноющей боли в желудке, но человек перед ним – другой, тот, что встретил его в подворотне и предложил помощь, оказался в опасной близости в его новой жизни, не тот, что остался в старой. Клетка душит, сверлит его взглядом одинокого окна, окунает с головой в воду не отпускающими приступами паники. И ему страшно. До чертей. Потому что попытки вспомнить внешность Хендлера тщетны. Перед глазами – мутный облик, испещренный разрешающими видение линиями, отсутствующими чертами лица, человек-черная-дыра, человек-не-личность, человек-утраченное-воспоминание. – Может, присядешь? – Ушиджима говорит с хрипотцой, указывая на диван с жесткой обшивкой. – Может, добьешь его? – Хендлер вторит ему низким голосом, кивая в сторону скулящего парнишки. Тошно. Дурно. Жарко. Человек из утерянного прошлого. Человек из путанного настоящего. Это мешается, давит на виски, сводит с ума. Во что был одет Хендлер? – В голове все тот же размытый блеклый облик. Чем пах Хендлер? – Он касался Тоору сотню раз, проводил пальцами по худощавым плечам, гладил ключицы и выпирающий позвоночник, но Ойкава не может вспомнить ощущения тактильности. В мозгах – вбирающая в себе все пустошь. Непроглядно-черная, беспросветно-мутная, безнадежно-душащая, в ней можно лишь тонуть, и он тонет, теряется, захлебывается. А после, когда ноги уже касаются каменистого дна, его запястье сжимают холодные пальцы. – Ойкава, – прокуренный голос с пронизывающейся сквозь тональность привычной хмуростью. – Прекращай в обмороки падать. Опять ни хрена не ешь? Я же предупреждал, что... – Голод, Хаджиме, явление вполне естественное и, более того, нужное, – его обрывают. – Подними его, пусть скажет, зачем пришел. На талии – холодная ладонь. Его левую руку перекидывают через крепкие плечи и, придерживая, поднимают. Ойкава рассеянно клонит голову на бок, упираясь в изумруд узких глаз. Иваизуми кусает нижнюю губу и, слегка проводя взглядом по чужому лицу, тихо цокает. Отнимает ладонь от поясницы, слегка придерживает ее около лица и, хмурясь, с фальшивой грубостью проводит большим пальцем чуть выше губы. – У тебя кровь идет. Ойкава скомкано мажет пальцем по носу, задевает губу, ощущает липкую влагу на коже и въедающийся привкус металла. Иваизуми негромко хмыкает, привлекая внимание, и, поймав взгляд Тоору, с почтительной вежливостью кивает в сторону Ушиджимы. – Благодарю, Хаджиме. Ты можешь быть свободен. Оставь нас с Ойкавой наедине. Отнимать руки от него практически больно, ему неуютно, холодно, мутно, мозги кипят, и вместе с тем остывают до температуры, в которой живой организм выжить не в состоянии. Иваизуми отходит, со странной нежностью проведя пальцем по затылку, вороша волосы, становится поодаль, тянется к дверной ручке. – Ты ничего не забыл? Дверь остается приоткрытой. Иваизуми застывает. – На столе. Тяжелая обувь камнем бьет по вычищенному полу, эхом отдается в стихшем пространстве. Иваизуми огибает Ойкаву, склоняя голову вниз, не видя или игнорируя непонимающий взгляд, останавливается чуть поодаль от Ушиджимы, практически вслепую тянется рукой к столу и, беря белого цвета баночку с таблетками, выходит прочь, не произнося и слова. Дверь отдает холодом, но Ойкава ее не касается. Смотрит, хочет уйти следом, но сдерживается, напоминая себе, с какой целью явился. Он нужен парням. Поможет выбраться им – обеспечит выход на поверхность себе и Иваизуми. – Итак, Ойкава. Хендлер звал его Тоору. – Зачем ты пришел? Он мнется, вновь задыхаясь от неизвестности, сквозящей на лице Ушиджимы. Понять, о чем думает этот человек, невозможно. В глазах, отполированной зеркальной поверхности, ни единой тени былого страха, и Ойкава сомневается, видел ли он эту эмоцию. Он вновь трясет головой, игнорируя зудящую боль в висках, чуть поправляет мокрые волосы на затылке, вытирает потную ладонь о футболку. – Хотел напомнить, что заслуживаю доверия, – голос не дрожит, но руки предательски трясутся, и он прячет их в карманы, расправляя плечи. – Я все еще готов идти к рангу А. – Врач говорит мне обратное. Зубы чуть скрипят, когда он их сжимает. Иваизуми не должен вмешиваться в их игру. – И что же он говорит? Ушиджима пожимает крупными плечами, выставляет перед собой руки, скрепленные в замок. – Что ты эмоционально нестабилен, имеешь отвратительную привычку недоедать, легко выходишь из себя. – Псы всегда должны оставаться голодными, так ведь? – роняет Ойкава и тут же тонет. Тонет в ужасе, которым полыхают глаза Ушиджимы. В диком страхе, пронзающим его на доли секунды, но он видит его, ощущает его, чувствует на собственной шкуре. Ушиджима напуган. – Откуда ты... – он громко сглатывает. – От кого ты услышал это? Ойкаве кажется, что эта фраза всегда была в его голове, въевшаяся в мозг, отпечатавшаяся в черепной коробке. Он жмет плечами. – Не знаю. Вероятно, прочел в одной из книг, что нашел у Укая. – Вероятно, – кивает Ушиджима. Глаза – вновь стекла. – Так, говоришь, ранг А? Зачем тебе взбираться на него, Ойкава? Чтобы проникнуть в ряды псов, выявить всю грязь на тебя, прочесать скрытые на карте участки Империи, узнать, кому ты продаешь органы, вытащить отсюда Бокуто, Акааши, Куроо, Иваизуми и выбраться самому. – Чтобы стать сильнее. И показать другим, чего я достоин, – говорит он стойким, чуть дерзким голосом, и сам поражается тому, как правдиво это звучит. Мания величия, а? – Если ты действительно этого хочешь, Ойкава, – улыбка "босса", чуть снисходительная, но уверенная. – Я ни в коем случае не стану препятствовать. Но мой тебе совет. Расставь приоритеты правильно. Тому, кто хочет оказаться на вершине, нельзя цепляться за тех, кто тянет его на дно. *** – Мы тянем на дно?! – Бокуто шипит, выплевывая слова. – Что он о себе возомнил?! – его кулак с оглушающим хлопком ударяется о твердую поверхность боксерской груши. Прижимаясь голой спиной к стене, Куроо разминает покрасневшие костяшки и кидает непримечательные взгляды на разбитую губу Бокуто. Вновь обращается к Ойкаве. – Ничего полезного не узнал? – Сомневаюсь, что он скажет хоть слово до моего вступления в ряды ранга А, – Ойкава делает выброс вперед, целясь Акааши в грудь, но попадает в плечо. Тот морщится и бьет в ответ. – Я повторил вам то, что он донес до меня, уже раза три. – Верю-верю, – уже спокойнее произносит Бокуто. – Просто не нравится мне это. Хочется поскорее убраться отсюда. И, Куроо, заткни пасть, я все еще не принял твой план. Боксерская груша раскачивается, вбиваемая тяжелыми кулаками мужчины. Он хрипит, нанося последний удар. Отходит, потирая лоб мокрой футболкой, обнажая торс. По перекатывающимся мышцам стекает пот, оставляя солоноватые блестящие струйки. Ойкава слышит, как шумно сглатывает Акааши, и оборачивается к нему с шельмоватой ухмылкой. – Ни слова, – обрывает он и вновь становится в стойку. В тренировочном зале никого. Бокуто с Куроо провели их в отдельное помещение для высшего ранга, и раннее время суток обеспечило им полную уединенность. По их словам, "псы выходят ночью". "Прямо как мафия", добавил Бокуто и посмеялся с собственной шутки. Ойкава наносит удар, заставляя более щуплого по телосложению Акааши напрячься, и едва не оступается, когда тот, огибая его, бьет в спину. Ноги подгибаются, и колено пронзает вспышкой боли. – Блять. Здоровый глаз испуганно кривится, слепой немного ведет в сторону. Акааши протягивает ему ладонь. – Ты в порядке? Его рука холодная и потная, пальцы длинные и красивые, даже эстетичные, Ойкаве практически страшно касаться этой прекрасной кисти. Боится, что сломает. Но Акааши крепче, чем выглядит. – Да. Но, думаю, на сегодня хватит, – Ойкава виновато прячет глаза. – Иваизуми убьет меня, если я вновь выверну колено. – Тебя проводить? – Акааши придерживает его за плечо, позволяя размять ногу. – Может, принести лед? – Не стоит. Спасибо. Тонкие губы прельстительно улыбаются лишь на мгновение, вновь возвращая лицу привычное выражение холодной незаинтересованности. Акааши кивает, делая шаг в сторону и возвращаясь к Бокуто с Куроо. – Если выяснишь что новое, звякни, – Куроо издевательски тянет сложенную в виду телефона кисть к уху под взрыв смеха Бокуто. Акааши закатывает глаза, но не прячет улыбки. – С вашим пристрастием к выпивке, вам на телефон в жизни не хватит, – парирует Ойкава и едва уворачивается от запущенного в него мотка бинтов. Дверь тренажерного зала, закрываясь, глушит дружеские препирания Бокуто с Куроо, и их, с Акааши, искренний смех. *** Таблетка скользит по языку, льется с глотком воды в горло. Иваизуми прячет пузырек между верхними рядами коробок и вытирает запястьем мокрые губы. Часы раздражающим тиком бьют по ушам, отдаются в мозге, и ему стоит многих усилий сдерживать себя от того, чтобы не швырнуть те в стену. Ойкаву вновь втянули в нечто непредсказуемо-опасное. Иваизуми прикусывает губу, путает пальцы в жестких волосах и не понимает, почему его это заботит. Почему беспокоят залегшие под глазами мешки и выпирающие ребра, мелкая дрожь в теле, бледное лицо и горящие нездоровым блеском глаза. Словно увлеченная приманкой псина, но Хаджиме не имеет и понятия, чем может быть одержим Ойкава. Планом побега? Путем на высший ранг? Изнурением собственного тела? Во имя чего? – Блядство, – он шумно выругивается, тряся головой. – У меня и без тебя проблемы есть. Он неуравновешенный, поломанный, непонятный. Иваизуми не знает, что происходит у Ойкавы в голове, и это злит его до слепого остервенения. Он вновь кусает губу, ощущает привкус крови на языке, слизывает ее и морщится. Доверие – непомерно сложно. Иваизуми не понимает, в каких отношениях находится с троицей, замыслившей непосильное. Не уверен в собственной роли в плане, более того, не может знать, вовлечен ли он в него. И это изводит. Он опускается на твердую обшивку диванчика и шумно выдыхает, потирая виски. После таблетки клонит в сон. В Империи всегда было тесно. Воздух спертый и грязный, дышать тяжело, но сейчас он сгущается, осадком ложится на пыльные стены. Ему мерещатся глаза. Стеклянные, неверящие, горящие угрозой. Ушиджима подозревает его. Иваизуми не уверен, в чем, но ощущает, что контроль усиливается, несмотря на всю ту ложь, что он с праведным лицом вываливает самопровозглашенному императору на дубовый стол. От страха тошнит. От неизвестности тошнит. Раздирает глотку и прорывается наружу. Иваизуми сглатывает горький приступ и сонно косится на приоткрывшуюся дверь. – Свободно? – вопрошает знакомый голос. – Занято, – рычит Иваизуми, откидываясь на диван. Голова гудит до сводящих скул. Дверь скрипит. – Значит, свободно. Ойкава проскальзывает внутрь с виновато-игривой улыбкой и мягкой поступью шагает к Иваизуми. С легкой тревогой заглядывает в его прикрытые глаза и косится в сторону. – Ты в порядке? – Да. – Мигрень? Из глотки вырывается стон, Иваизуми прячет кулак за спину, чтобы не ударить себя им по виску. – Хуже. Ему отвечают шепотом, практически над ухом. – Что же? – Ты, – Иваизуми чуть распахивает глаза и скалится Ойкаве. Губы последнего изгибаются в театрально-обиженной манере, но в глазах пугливо играет нечто искреннее. Словно воспринятые всерьез слова покрытыми ядом клыками вгрызаются в мозг. Ойкава кивает куда-то в сторону и чуть отходит, и, прежде чем он успевает скрыться, Иваизуми непроизвольно выбрасывает руку вперед, хватая того за кисть. – Шучу. Просто шутка, боже, – он приподнимается на диване, все еще удерживаясь за Ойкаву. – Зачем пришел? – Что ты, что Ушиджима, – Ойкава нервно теребит пальцами свободной руки край футболки, когда Иваизуми отнимает руку, неловко пряча ту в кармане. – Вечно вам отчитываться нужно. Кстати об Ушиджиме. Тошно. От страха. От неизвестности. От подозрительной заинтересованности, блещущей в карих глазах – Что о нем? – Что он передал тебе? – Ойкава вновь косит взгляд, бегло касаясь им стола и полок. – Какие-то таблетки. – Поставка. – Почему не общим тиражом? Иваизуми хмуро изгибает брови. Ему не хочется врать Ойкаве, но еще меньше хочется видеть отвращение на его лице. – Особая поставка. В чужих глазах оседает обида. Иваизуми вновь мутит. Он отворачивается, но слышит сдавленное дыхание Ойкавы, ощущает на себе его пытливый взгляд и через мгновение чувствует теплое, практически горячее, прикосновение чуть дрожащих пальцев к ладони. Он нервно одергивает руку и испуганно пялится на застывшего игрока. Тот кусает губы, в немом вопросе открывает рот, тут же затыкается. – Не надо, – хрипло проговаривает Иваизуми, потирая ошпаренное место. – Почему ты врешь мне? – Говорю же, не надо. Осадок растет. Карие глаза штормит, завлекает мутным туманом, и Иваизуми кажется, что он в нем тонет. Жадно глотает воздух, но его не смертельно хватает. – Ты не объясняешь, как здесь оказался, избегаешь расспросов про Ушиджиму и эти странные таблетки, гонишь меня прочь, но при этом хватаешь за руку, когда я собираюсь уйти. Говоришь, что я тебе омерзителен, а после заботишься о моем здоровье. Что с тобой не так? Чужое тело трясет, скомканные слова дрожат, Ойкава заламывает руки и обиженно всматривается в лицо Иваизуми. – Со мной? Себя давно слышал? – выходит грубо. Иваизуми врезается ногтями в кожу ладони и просит себя заткнуться. – Неуравновешенный. – Может, и так, – чуть тише, хрипло выплевывает Ойкава. – Зато я определился с тем, чего хочу. Иваизуми хочется прекратить просыпаться от ноющей боли по всему телу. Хочется не смотреть на выпотрошенные собственноручно трупы ребят, с которыми он тренировался и делил выпивку. Хочется перестать трястись от тошнотворного страха перед Ушиджимой. Хочется оборвать связь с Империей. Хочется спокойно уснуть. Хочется прижать к себе кого-то и не отпускать, пока дыхание не собьется и мозг не поплывет от удушающего ощущения близости. – С тем, что я не хочу выбираться отсюда в одиночку, – грубо выкидывает Ойкава, делая резкий выпад вперед. Он наклоняется совсем близко, касается лбом лба Иваизуми и дышит, горячо, напряженно, рвано. – Заберу тебя с собой. – С чего ты, – слова путаются, и Иваизуми жадно сглатывает, бегая взглядом по карим мутным глазам, опускаясь ниже, на бледно-розовые губы, и старается дышать-дышать-дышать. – С чего ты взял, что я соглашусь? – По глазам вижу. Чужое дыхание ощущается на губах, он практически касается их, прикрывает глаза, дрожит всем телом и смотрит испуганно, неверяще, непонимающе. – А если... Если ты ошибаешься? Ойкава трепетно проводит пальцами по его скуле, затрагивает нижнюю губу, чуть одергивает ее, и Иваизуми обжигает. – Поэтому я хочу, чтобы ты сам мне об этом сказал. Изо рта вырывается стон, когда Ойкава касается его щеки второй ладонью, практически припадая губами к его приоткрытому рту. – Ива-чан... – Ойкава произносит едва различимым шепотом, мажет губами по скуле, опаляет жарким дыханием ухо. – Ты хочешь сбежать со мной? Произнести "да" слишком страшно. Припасть к чужим губам до боли необходимо. *** Имя, деньги и связи прокладывают ему дорогу. Трон отца с осыпающейся золотой отделкой он выбрасывает. От псин избавляется самостоятельно – сквозным выстрелом промеж чернильных глаз. Ему тридцать, когда полыхающие огни сжирают провонявшую кровью арену. Уходит немало времени, прежде чем две влиятельные семьи подписывают с ним соглашение, становясь спонсорами многообещающего предприятия. Ему тридцать четыре, когда перед его глазами вновь устанавливается клетка. Здесь тесно и дурно, и обездоленные глаза смотрят моляще, скорбяще, просят приюта. Ему тридцать пять, когда за решеткой появляется новая псина. Потерявшая дом и хозяина, оставленная семьей, блохастая, голодная, невоспитанная. С самодовольной ухмылкой вместо оскала, горящими гордостью глазами, но провонявшая притворностью. Эта псина не знает зачем существует. Ему тридцать пять, когда он впервые встречает Ойкаву Тоору. И, ставя его на колени перед собой, Ушиджима обещает себе взрастить в нем жажду жизни.