одуванчики

      Казуха видит его каждое утро; он приходит в их кофейню в одно и то же время, без задержек и опозданий, с одинаково хмурым выражением лица, заказывает один и тот же вид кофе — латте без сахара, но со сливками, и молча сверлит его взглядом, пока заказ готовится. Казуха видит его каждое утро, но всё ещё не знает его имени, и на стаканчики аккуратным подчерком выводит ‘для вечно хмурого солнца’, и глупое черное сердечко рядом. Парень усмехается, оставляя чаевых больше, чем положено обычному баристе, и исчезает также, как появился, появляясь лишь на следующее утро.       По крайней мере, так было до этого момента; у кофейни остается ровно полчаса до закрытия, и все остальные работники уже уходят, остается только Казуха (он всегда был слишком ответственным и предпочитал уходить только после закрытия), когда дверь открывается, и на пороге появляется его вечно хмурый постоянный клиент. К кассе он не подходит, лишь усаживается за первый попавшийся столик, и Казуха подходит сам.       — Хэй, это первый раз, когда ты пришел вечером. Все в порядке? — интересуется он.       — Просто сделай мне ебанное кофе, — вздыхает поздний посетитель. — Я так много прошу от тебя?       Казуха покорно исчезает за стойкой, но вместо кофе приносит две чашки чая и усаживается напротив него; на вопросительный взгляд он лишь усмехается.       — Для кофеина слишком поздно, поэтому я сделал чай. За счет заведения, — жмёт плечами Казуха. — Мое имя, кстати, Казуха.       — Скарамуш, — отзывается в ответ собеседник. — Тебя не будут ругать за то, что от работы отлыниваешь, ещё и с клиентами болтаешь, а, Казуха?       — В это время почти никогда не бывает посетителей, так что нет, — усмехается он. — Рад наконец-то узнать твое имя, кстати. Теперь буду писать на стаканчике его.       Скарамуш в ответ фыркает, делая глоток чая, а потом на Казуху смотрит, и говорит:       — И все же чай у тебя получается заваривать хуже, чем кофе.       — Правда? Ох… наверное, ты прав, чай я завариваю гораздо реже.       Казуха неловко смеётся, потирая затылок, и Скарамуш на секунду замирает; этот мальчишка — такой светлый-светлый — его своим теплом обжигает буквально, любой лед растает в тепле, любая тьма свету сдастся, и это его пугает. В его планы никогда не входило сдаваться светлым мальчишкам из дешевых кофешопов; свои амбиции ему всегда были дороже.       — Кхм… Что ж, спасибо. Мне пора идти, так что… тебе оставить чаевых, может?       — Не стоит, — улыбается Казуха. — Эй, ты ведь придешь утром, да?       И Скарамушу ужасно хочется сказать, что да, разумеется, он придет; но он лишь загадочно усмехается, и выскальзывает за двери кофейни. Возвращаться Скарамуш явно не планирует; не хватало ещё привязываться к какому-то мальчишке-баристе.

***

      Впрочем, надолго его не хватает; очередной день выматывает до чертиков, и все, чего ему хочется, это добраться до квартиры, но ноги сами несут к дверям кофейни. Как назло, начинается дождь, и зонта у Скарамуша, разумеется, нет, поэтому в кофейне он появляется уже мокрый и дрожащий. Казуха смотрит на него удивленно, а Скарамуш лишь бурчит в ответ:       — Что? Я подумал, что хочу ещё раз выпить твой дерьмовый чай, так что шевелись давай.       А Казуха в ответ улыбается так солнечно-солнечно, что дыхание перехватывает, и отзывается:       — Сию минуту! И с возвращением, я ждал тебя!       С ответом Скарамуш не находится, и лишь глаза опускает, усаживаясь за столик; Казуха первый, кто все его грубости мимо ушей пропускает, и всё равно усмехается так, словно видит в нем кого-то хорошего, кого-то, кто заслуживает всей этой доброты и искренности.       Мальчишка-бариста кажется ему странным; и Скарамуш не знает, почему снова пришел сюда.       Но Казуха ставит перед ним чашку чая, и сам усаживается напротив, довольно усмехаясь; Скарамуш в ответ лишь глаза закатывает.       — Ты слишком довольный. Раздражаешь, — вздыхает он. — Что?       — Ничего, — жмёт плечами Казуха в ответ. — Я просто рад, что ты всё же вернулся. Почему тебя так долго не было?       Скарамуш в ответ устало вздыхает, роняя голову на стол; говорить сил нет совсем, и пить дурацкий невкусный чай — тоже. Зачем он сюда пришел — сам не понимает. Просто усталость вдруг наваливается с огромной силой, и всё, чего хочется, это услышать голос этого мальчишки снова; хотя бы немного, он может поговорить ещё?       — Эй, все хорошо?.. — интересуется Казуха осторожно.       — Просто расскажи мне что-нибудь, вот и все. Я скоро уйду, правда, — вздыхает Скарамуш, не поднимая головы. — Просто говори.       — О… Хорошо. Итак, что же мне тебе рассказать?..       И его голос, тихий, спокойный и успокаивающий, дарит какой-то покой ему в этот ужасный день, и Скарамуш прикрывает глаза, надеясь, что Казуха не замолчит хотя бы какое-то время. Этот мальчишка… его, Скарамуша, солнцем звал, но единственным солнцем здесь был именно Казуха; Скарамуш солнцем не был, он был тьмой, одинокой и холодной. Свет и тьма никогда не были совместимы; солнце и луна никогда не смогли бы быть рядом.       Впрочем, Казуху это не останавливало; он разговаривал с ним так, словно не видел в нем никакой тьмы — и это весь воздух из легких вышибало, дышать не позволяя. Скарамуш в нем задыхался, и не уверен, что с этим бороться мог.       А потом чужие теплые руки коснулись его волос, перебирая между пальцами, и гладя по голове так, словно обещали, что целый мир может в этот момент подождать. Скарамуш на него глаза поднял, а Казуха в ответ лишь усмехнулся.       И, черт, этот мальчишка был слишком хорошим для него, но… он дарил Скарамушу покой одним своим присутствием, и поэтому отпускать его никуда от себя не хотелось.       — Эй, Казуха, сходишь со мной куда-нибудь завтра после работы? Я приду. Обещаю.       Казуха в ответ улыбается.       — Я уж думал, не дождусь и позову тебя сам. Да, я определенно схожу с тобой куда-нибудь.       Скарамуш усмехается; Казуха слишком хороший для него, но отпускать его от себя совсем не хочется.