Птица свободного полёта

Солнце всего пару минут назад светило ярко и оживленно над макушками проходящих вдоль высочайших стен замка студентов, а сейчас, словно предатель, спряталось за толстой пеленой мрачных, плотно сжатых друг с другом туч. Атмосфера изменилась: погода стала тускнеть, ветер не на шутку рассвирепел, понес свои неугомонные безжалостные, будто сбежавшие с цепи псы, порывы и обволок ими все, до чего сумел дотянуться. Навстречу ему пронесся прожигающий до костей холод, леденящий отныне не только кожу, но и душу. Гермиона прижалась к толстому стволу дерева и плотнее укуталась мантией. В ее руках довольно толстый фолиант, который та так привычно поглощает взглядом. «Снова читает» — проносится на лице подходящего ближе рыжеволосого парня. Он громко фыркает, показушно закатывает глаза, и на его лице расцветает теплая привычная улыбка. Подходя ближе, он наконец понимает: глаза той не бегают по строчкам, не выискивают нужную информацию или кружат около знакомых слов. Девушка смотрит сквозь бумагу, сквозь буквы. Будто она и не здесь, будто в другой реальности. Фред подходит так близко, что заставляет ее поднять голову, взглянуть на него, и останавливается всего в паре футов. А затем он медленно и так обыденно наклоняется к ней, желая поцеловать ту в щеку. Но она отворачивается, сглатывает ком в горле и смотрит вдаль. Парень отстраняется, вскидывает брови в вопросительном жесте и замирает, когда встречается с точь-в-точь своим карими глазами. Он пытался рассмотреть в ее взгляде что-то помимо холодного безразличия, попробовать копнуть куда глубже, лишь бы не обжечься о ее жесткий лед. И ему кажется, он находит что-то на задворках ее разума, ведь в ее взоре блеснуло что-то помимо отчуждения. Быть может, это был страх или гнев, ужас или смятение, а может, все вместе с чертовой неопределенностью. Но вдруг все эмоции померкли, спрятались в ее карих, словно слабо заваренный кофе, глазах, в которых тот тонул раз за разом, и больше не норовили выбраться. Гермиона нахмурилась, поджала губы и закатила глаза вверх, лишь бы не заплакать, не позволить слезам вырваться наружу. Не здесь. Не перед ним. Поперек горла встал очередной ком, который ей не суметь проглотить еще какое-то время. — Хей… — в своей привычной, заботливой и милой манере произносит он и делает шаг к ней, а затем слышится гулкий хлопок ее ладони о его щеку. Парень останавливается и чуть ли не пятится назад от внезапного жжения. Кожа на месте удара сначала такая же бледная, как и всегда, только, по-видимому, до невозможности зудит. С каждым мгновением щека приобретает розоватый оттенок, будто обращает внимание, глаголет: «Ну же, посмотри, что ты наделала». Фред приходит в себя и поднимает на нее непонимающий, растерянный взгляд. Видит, как она потирает ладонь и смотрит на него с примесью гнева, отчаяния и боли, которую удается разглядеть невооруженным глазом. Но причин ему не понять. «Да что с ней не так?» — он делает шаг, чуть выставляет руки вперед, пытаясь успокоить, отвлечь. Но воздух рассекается от звука очередного хлопка. Еще громче прежнего. — Н-не смей… — шепчет она что-то невнятное, а затем орет во все горло. Так, что ее слышно по всей округе. — Не смей! Слышишь? Не смей подходить ко мне! Ее голос дрогнул на предпоследнем слове, будто она не верила, не хотела допускать каких-либо объяснений. Словно ей было до невообразимости обидно, и она не находила слов просто рассказать об этом. По ее щекам струятся слезы; льются, как ненормальные, одна за другой, оставляют за собой мокрый и соленый от горечи след. — Ненавижу… — продолжает шептать она настолько тихо и неразборчиво, что парень не понимает, робеет и почему-то боится спугнуть. На его губах больше не виднеется и задатка смеха. Он закусывает внутреннюю сторону щеки — что, черт возьми, всегда было его излюбленной привычкой — и подходит ближе. Снова шлепок ладони о нежную кожу лица. Снова шаг, за ним другой. Хлопок за хлопком, удар за ударом. И она бежит; ноги срываются с места, так и норовя сбежать куда подальше, спрятаться там, где не найдет. Она испуганно смотрит вниз, чувствует зуд и покалывание в ладонях. Ей страшно, больно, тоскливо. И она не понимает, что делать дальше. А он всего в паре футов. Она проскользнула между его телом и стволом дуба, побежала от него прочь. Словно в попытках спастись, да еще и от кого. От того, кто заставляет ее храброе сердечко уже несколько лет стучаться в бешеном темпе, не замолкая даже на секунду. Ветер подбрасывает длинные кудрявые волосы вверх, опускает вниз, а затем повторяет все вновь. Вдруг ее бледное запястье крепко сжимают, а все ее тело резким толчком тянут на себя. С ее губ слетает достаточно громкий, но недолгий писк, после чего она замолкает, теряется в его крепких объятиях. Он что-то неразборчиво мямлит, будто извиняется, молит о прощении. Да вот только она не слышит, не понимает, да и не хочет. Вскоре он отстраняется, нежно касается ее лба губами и уже громче и четче молвит. Говорит, что был не прав, что должен был рассказать раньше, даже если это ничего не изменило бы. Пытается донести, что ему тоже грустно, что если бы был шанс, он бы даже не думал о подобном. А затем произносит самую едкую и ядовитую для нее фразу: «Все равно уже ничего не изменить». Парень зашипел, когда Гермиона со всей силы наступила каблуком ему на ногу. Она бы с радостью извинилась, сказала бы, что не специально, и в игривой форме, наклонившись к самому его уху, добродушно рассмеялась. Но, видимо, не в этот раз. Она смотрит с нескрываемым гневом, с горьким и сиплым отчаянием, все еще мечтая, что этот день — лишь кошмар, созданный ее восприятием. Будто этого дня никогда не было и быть не должно. Губы инстинктивно поджались, чтобы ни за что не позволить гребаному разочарованию вырваться наружу. Фред Уизли был тем, кто наносил ей порой самые глубокие и болезненные раны. Но, помимо этого, был словно дикий кот — приходил и зализывал их же, горланил от сожаления и терся о ее руки. Возможно, именно он был ее патронусом, к которому та подсознательно взывала раз за разом. Гермиона поправила сумку на плече, громко вздохнула, махнула копной кудрявых волос, что хлестнули по веснушчатому лицу, и унеслась прочь, сжимая руки в кулаки и жалея, что все же не врезала по лицу еще раз. А он остался стоять. Стоять и не до конца понимать, что же сделал не так, где сглупил. Он запустил ладонь в свои рыжие, вечно неугомонные волосы и тяжело вздохнул. На его лице будто огромными буквами выведена фраза: «Я не виноват». Эта была одна из его черт: до самого конца не верить в свои ошибки. Фред громко выругался и медленными, но широкими шагами, вследствие своего роста, отправился к главному входу Хогвартса, где, вероятно, уже караулил старина Филч.       Я устала наблюдать за подобными сценами. Они угнетали; я громко фыркнула от этого спектакля и подняла голову к небу. Поскольку балкон был в самом верху башни и находился довольно высоко, порывы ветра здесь были в разы сильнее и холоднее. По коже прошелся табун мурашек, но такой приятный и успокаивающий. Он будто сладко нашептывал: «Ты жива, Иллин Рокхарт». А позже тише добавлял: «Если, конечно, тебя зовут именно так». На лице расплылась усмешка предвкушения. Что-то грядет, и это что-то чертовски темное. Я развернулась, хотела было пойти прочь, как поняла, что темно-карие глаза впились в мои болотно-зеленые. Инстинктивно рука сжала железные поручни, и я оперлась на них, чтобы не упасть. А он все продолжал смотреть. И глаза его были отнюдь не обычные, пронзительные — словно не человечьи, орлиные. Он походил на хищника, высматривавшего свою добычу с бескрайних высот. Я непроизвольно вздрогнула. В сознании вновь всплыли сцены прошлой ночи, которые я так отчаянно пыталась забыть: когда он сжал мою руку, силком дернул в сторону, отчего сырая холодная стена врезалась мне в спину. «Больно» — думалось мне тогда, хоть я и не понимала, что жжет больше: запястье или содранные плечи. А затем я почувствовала что-то мокрое на своей ладони. Света дальнего фонаря едва ли хватало, чтобы увидеть рядом с собой высокую фигуру. «Люмос», — затаив дыхание, прошептала я. Мои глаза округлились, должно быть, стали напоминать блюдца: с моего предплечья стекала алая с темными вкраплениями жидкость. И теперь-то в нос ударил сильный запах железа. Казалось, все внутри свернулось, сжалось после дикого танца чечетки на других органах. К горлу подступил ком, кажется, рвотный позыв. Я взглянула на него с примесью ужаса и презрения. Его темно-карие, вечно проницательные и словно скрытые за завесой тумана глаза не выражали ни капли забавы. И сейчас он смотрит, как ястреб наблюдает за ситуацией, за миром вокруг, за мной. Мой взгляд падает ниже, на его протянутую мне ладонь. Он ждет, что я возьмусь за нее. Я знаю, вижу, понимаю, но боюсь. Оборачиваюсь и впиваюсь взглядом в светлую кожу своего предплечья. Оно чистое, нет ни намека на кровь. Будто никогда не было, будто померещилось, приснилось. Я сглотнула накопившуюся в горле слюну, выпрямилась и напомнила самой себе привычные слова: «Я не Грейнджер и никогда ей не стану». Эта фраза всегда действовала в нужном направлении. Порой раздражала, но действовала. Он подал руку, как самый настоящий джентльмен, а я приняла иное решение. Я всегда все прекрасно видела, слышала, понимала, просто порой не хотела признавать. И именно его я боялась не как мышь удава, а как ворона — орла. Я боялась того, чья рыжая голова всегда была для меня сплошной загадкой, над которой я не властна, бессильна. Будь он ключом от башни Когтеврана, я бы жила под дверью в палатке сутками напролет. Это выводило из колеи, злило и, черт возьми, угнетало. Должно быть, я буду искренне сожалеть о своем решении. Быть может, он заставит меня возненавидеть свой же выбор в будущем. Но сейчас мне плевать. Я проигнорировала его жест и пошла прочь, специально задев плечом. А возле лестничного пролета медленно остановилась, повернула голову в сторону, чтобы видеть боковым зрением его фигуру, и произнесла: — Ты передумал идти? Не знаю, опешил ли он, а может, улыбнулся, будто знал и просто ждал. Я хмыкнула, повернулась обратно и пошла по лестнице вниз. Уверена, на моих губах застыла усмешка. Почему-то с ним я не могла сдержать ее. Нет, мне не жаль. Все, что я знала: «я не Грейнджер» — потому, очевидно, не сбегу. Равно птице, парящей в небе, я буду стараться найти твой ответ, раскрыть самую страшную тайну, от которой, наверное, буду всем сердцем горько сожалеть. Скорее всего, мне может не понравиться увиденное, мне вздумается, что совершила ошибку. Но я не сбегу. Ведь бежать уже поздно. Противник сделал шаг: выдвинул фигуру на шахматном поле, а теперь ждет, затаив дыхание, когда я ступлю по его белым и чистым клеткам. Джордж Уизли, я не пешка. Отныне я игрок.