Птица свободного полёта

      Я спустилась с перрона, когда мои попытки стащить чемодан увенчались успехом. Конечно, ожиданий как таковых не было, но на задворках сознания оставалась маленькая крупица надежды, что хоть кто-нибудь соизволит встретить. Только вышла за пределы Кингс-Кросс, как ко мне тут же поспешил подойти знакомый мужчина средних лет. — Ох, госпожа, простите, что заставил ждать, — он взял мои вещи и поспешил к обычной магловской машине, такой излюбленной мной. Гарольд — так его звали. Сколько лет он уже работает на нашу семью, мне и представить сложно. Помнится, ещё с самого раннего детства он стал мне отличным другом, тем, на кого я полагаюсь полностью. Мы сели и спустя мгновение поехали. Пейзажи за окном сменялись один за другим. Небо — сегодня оно наиболее летнее, голубое, облаков почти нет. Так и норовит пошутить о его неполноценности. О том, как легко утонуть в его бескрайних просторах. Но почему-то с языка не сходит ни словечка. Вот пейзажи сменились на более узнаваемые, а спустя пару мгновений на горизонте показался старый особняк. В зеркале блеснули глаза Гарольда, устремившиеся на меня. — Мне сообщить мадам о вашем визите? Я промолчала, пыталась подобрать слова, мысли, но как ни крути, ответ знала изначально. — Нет, я чересчур устала для встреч с ней. Теперь замолк мужчина, но эта тишина была скорее знаком согласия, нежели осуждением или незнанием. Он всегда был таким: понимающим, чутким, тихим. Возможно, потому он мне и нравился, что никогда не говорил лишнего. Вскоре мы остановились, и я, не заботясь о вещах, поспешила в дом, пока Гарольд доставал огромный чемодан из багажника. Серые мрачные стены и блеклые окна всегда служили мне уютом. Я выросла в них. Часто играла со старшим братом и отцом, порой приходилось идти на бессмысленные чайные вечеринки матери, но их я тоже любила. Вот только с того времени прошли годы, я выросла. И не только я. Мой брат повзрослел, спорю, даже забыл о существовании непутевой младшей сестры. Его интересовал статус Маркиза, который на данный момент принадлежал матери. Стоило вспомнить его улыбку, сверкающие синие глаза и пшеничного цвета волосы, и становилось душно. Он был точной копией матери. — Ох, молодая госпожа, это вы? — дверь на кухню со скрипом приоткрылась, и из-за неё показалась бледная женщина тридцати с лишним лет. Ее рыжие непослушные кудри так и норовили выбраться из тугого пучка и пасть на полноватое лицо. — Да, Мэри, давненько не виделись. Небрежная улыбка скользнула по губам. Только сейчас я начала осознавать скоротечность времени. — Я как раз несла лекарства вашему отцу, — Мэри вытерла руки о белый передник и скрылась за дверью кухни, вскоре вернувшись с железным подносом и фарфоровой чашкой на нём. — Не хотите?.. Она не договорила, я забрала поднос из её рук и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Сразу свернула налево и легонько постучала по деревянной двери, после чего надавила на ручку и зашла. — Можно? — я поставила лекарства на прикроватный столик, а сама села на кровать рядом. Его лицо было неестественно бледным, а под глазами залегли ужасные синяки. — Как ты, отец? Он прохрипел что-то невнятное, но вскоре взял себя в руки и, прокашлявшись, заговорил. — Могло быть и лучше, ты же знаешь, — я подала ему фарфоровую чашку с полупрозрачной жидкостью, которую он выпил залпом. «Ты же знаешь». Конечно, знаю. Я всегда все знаю, да, пап? Горькая усмешка проскользнула в сознании. Вернув чашку на место, я сжала бледную руку. Вдруг он резко подал голос, такой привычный и свойственный ему. — Как тебе школа? Отвратительно. Хуже места не сыщешь, вот только ему так не ответишь. — Хорошо, — отец улыбнулся искренне, заботливо. — Расскажи что-нибудь, хочу послушать тебя подольше. Я на минуту растерялась, ведь врать совсем не умела. — Что ж… Там все не как дома. Люди… Они интересные, разные. Многие из них самые умные из тех, кого я когда-либо встречала. Мне нравится наблюдать за окружающими, смотреть закаты с Астрономической башни, а порой и восходы. И я… Не знаю, чем еще дополнить свой рассказ, — я остановилась, так и не сумев поднять глаза и посмотреть на отца. — Знаешь, ты говорил, что все люди разные и что лучше быть слабым, чем грешником, но… Я не согласна с тобой. Я часто лгу себе и окружающим, много завидую, желаю, и я не считаю это неправильным. Скорее наоборот, мне кажется, вернее, я уверена, это совершенно нормально. Человек не идеален, помнишь? И быть слабым, я думаю - это непозволительная роскошь. Не знаю, какой реакции я ждала, однако думалось мне, что меня осудят, во мне разочаруются. Но ничего не произошло. Я посмотрела на отца с некой тревогой, вот только в ответ на меня уставились заботливые, полные нежности и гордости болотно-зеленые глаза, точь-в-точь как мои. — А ты выросла, — неожиданно произнес он и сжал мою ладонь сильнее, выводя своим большим пальцем узоры по коже. — Ты права, милая. Даже слишком. Мне сложно выразить все чувства, но знай: я до безумия горжусь тем, что ты моя кровь. И я рад, что именно ты стала волшебницей, а не твой брат. Да, он умен и коварен, хороший стратег и лидер, но он не создан для магического мира. Маркиз — его призвание, как и твое — быть Рокхарт. Когда-нибудь придет время, не сомневайся, и ты познаешь вкус волшебства. Ты влюбишься, осознаешь реальность, повзрослеешь, добьешься того, чего не смог достичь твой непутевый отец. И тогда ты будешь счастлива. Искренне, правдиво. Теперь он затих, когда его глаза, загадочно мерцая на свету, смотрели в потолок, а до меня наконец дошло, что я плачу. По моим щекам бесконечным потоком льются совсем незваные слезы, стекая одна за другой по шее, падая на пышный подол моей чёрной юбки. Мы просидели так еще пару минут, после чего я решилась выйти, укрыться у себя в комнате и теперь уже лечь спать. Утро вечера мудренее, да? Открыв дверь, я протиснулась внутрь и устало упала на кровать. Для сна еще слишком рано, но силы уже вовсю покидали меня. Закрыла глаза и провалилась в сон.

***

Время шло совершенно медленно, предыдущий день напоминал следующий. Мать я не видела: уезжала она на рассвете, а возвращалась спустя пару дней глубокой ночью. К отцу я заходила по вечерам, относила лекарства, желала доброй ночи и уходила вновь к себе, стараясь не засиживаться там слишком долго. Каждый рассвет я проводила у окна. Ночью было спокойно, тихо и безмятежно. А стоило солнцу взойти из-за горизонта, как наступало время хаоса. Не понимаю, как отец мог бы оправиться в такой обстановке. А мог ли он вообще? Конечно, сознание вовсю кричало о том, что тот справится, встанет на ноги и вновь покажет свои излюбленные изобретения, расскажет о возможных планах по направлению продукции на восток и, конечно, еще не раз прочтет нудные нотации о безопасности и гуманности. Мы еще съездим на пикник, покатаемся на лошадях и устроим бурные дискуссии на ежедневном семейном ужине. Но где-то глубоко в душе я знала терзающую меня изнутри правду: ему уже не прийти в себя. Это лишь вопрос времени. Никто и заметить не успеет. В дверь постучали пару раз. Тихо, ненавязчиво, будто стараясь не потревожить, не нарушить покой. — Да, входите, — спокойно отозвалась я и перелистнула страницу книги. В комнату вошли, но и слова не сказали. «Значится, не Мэри», — сделала вывод и устало подняла глаза. Моему удивлению не было предела, ведь у двери стоял брат, переминался с ноги на ногу и прижимал к себе небольшой пушистый комок. — Тайвин? — уж кого-кого, а его встретить я никак не ожидала. — Что ты здесь делаешь? И как давно приехал? Возможно, мой голос показался тихим и хриплым, но я не считала это чем-то важным. Скорее, моё внимание привлекло существо на его руках. — Давненько не виделись, Лин. — Верно, давно это было, — и про себя тише добавила, — два чертовых года… Тайвин подошёл ближе и сел на край кровати. Вдруг в его руках существо зашевелилось, перевернулось животом кверху и потянулось, выпрямив свои, как оказалось, длинные лапы. Поймав мой заинтересованный взор, брат улыбнулся. — Возьми, — сказал он и протянул этот комок шерсти. Я кинула на него косой взгляд, но все же аккуратно взяла на руки. Недовольный тем, что его побеспокоили, зверек медленно и сердито распахнул необычно голубо-зеленые глаза. — Похожие на топаз, правда? Я тихо хмыкнула в ответ. Кот замурчал и устроился поудобнее, позволив дотронуться до своей мягкой шелковой шерстки. Теперь мое внимание пало на него самого. Он был весьма необыкновенным: его шерсть была иссиня-серого цвета, а по телу и хвосту шли едва заметные чуть более светлые полосы. Он мурлыкал и извивался под моими пальцами, когда я, словно очарованная, не могла перестать, остановиться. — Тебе нравится? — произнес полушепотом Тайвин, заставив меня вздрогнуть. Подумать только, я и вовсе забыла о его присутствии. Стало настолько спокойно, что меня и вовсе стали интересовать лишь кот на коленях да легкое гудение ветра за окном. — А, да, очень. Он… удивительный. Брат улыбнулся и, наклонив голову набок, протянул пальцы к моей щеке, убрал выбившуюся из низкого хвоста прядь за ухо. На секунду мне показалось, что мы вернулись в детство. Такое счастливое, наивное, безмятежное. Улыбка на его лице заставила меня саму улыбнуться. В его глазах трепетали все те же чувства, по которым я так скучала: озорство, забота и явственное счастье. Неужели что-то могло быть таким прекрасным? Брат всегда был красивым, чистым словно ранним летом колокольчик. Как скоро он или я покинем дом? Будем ли мы так же счастливы? Эти вопросы терзали меня день ото дня, но только сейчас я смогла найти их глупыми и абсурдными, потому решила отложить в ящик к «никогда не вернуться вновь». — Я рад, с днем рождения. Прости, что не смог приехать раньше. Уверена, мои глаза еще никогда не были раскрыты так широко. Не знаю почему, но по моим щекам одна за другой потекли слезы. Тайвин прижал меня к себе, поглаживал по спине, а я не могла сказать ни слова, оправдаться этой глупой выходке. Я не любила, когда видели мои слезы. Отчего-то я чувствовала себя подавленной, и оттого же мне становилось легче. Я была рада, что он не забыл обо мне. Что меня вспомнили, не бросили на произвол судьбы, что значило — я была нужна кому-то. — Спасибо… — все, что удалось мне выдавить из себя. Правда, из горла так и норовили вырваться крики, бесчисленное количество вопросов: почему ты не приехал раньше? Почему заставил ждать? И почему ты даже не отправил сову? Кажется, за этот год я выплакала больше, чем за всю свою жизнь. Это было самое тяжелое время. Становилось страшно, но интересно, что же ждет меня дальше. — Ты была у мамы? — резко заговорил брат и повернулся ко мне лицом. Я бросила слегка растерянный взгляд на него, а после тихо хмыкнула в ответ и покачала головой. — Разумеется, нет. Эй, не гневайся на нее, ты ведь знаешь, она всегда была такой. — Да, но раньше, до того, как отец заболел, она была более открытой. А сейчас… — я на секунду остановилась и словно сжалась, — она ведёт себя так, будто у неё нет дочери. Он замолк, оторопел, точно обдумывая мои слова, а затем медленно поднял на меня взгляд своих светло-голубых пронзительных глаз из-под длинных ресниц. — А за тобой небось толпами девушки бегают? — неожиданно для самой себя задорно воскликнула я. Но это ведь была чистой воды правда — мой брат был точно ожившая статуя или спустившийся с небес ангел. Уверена, в Хогвартсе он был бы популярнее самого Седрика Диггори! — Да ты что! — он улыбнулся и тут же повеселел. — Лучше расскажи, как там, в Хогвартсе? Так же, как и рассказывал отец? Я сделала вид, что задумалась, и прошлась рукой по шелковистой шерстке кота. — Да, все в точности до мелочей. Знаешь, там нереально высокие потолки и длинные коридоры. Первое время я думала, что буду постоянно теряться в них, но вскоре привыкла. Многие занятия опасны, но тем интереснее. Недавно мы даже прошли хвосторогу. Эти драконы такие невероятные, я бы отдала все на свете, чтобы разок увидеть их вживую! — Говорят, таких полным-полно в Румынии. Так что съездим, не переживай. Тайвин игриво подмигнул, заставив меня расплыться в широкой ухмылке. — А как с парнями? Моей младшей сестренке нравится кто? — я отрицательно покачала головой, возможно, слегка покраснев у кончиков ушей. — Эй, давай колись! — крикнул он и кинул в меня подушку. Да ещё как: та приземлилась мне в лицо, а после упала на бедное, ни в чем не повинное животное. То громко вскрикнуло и побежало прочь, удобно устроившись под кроватью – возможно, он думал, что там безопасно. Мы громко и звонко засмеялись. Я обняла подушку и скрылась лицом в ней. — Мне нравится… один парень. Он красивый, умный, обаятельный, смешной, интересный, остроумный и популярный, — стоило прикрыть глаза, и в голове появились очертания его силуэта. Я вспомнила рыжие, как вечернее солнце, волосы, медово-карие глаза и его очаровательную улыбку. — …Но он по уши влюблён в другую. И я сомневаюсь, что это скоротечно. — Дерьмово, — резко выплюнул брат, и я удивилась, ведь редко могла услышать ругательства из его уст. Я подняла глаза на него, а он выглядел паршиво. Почему-то я почувствовала себя виноватой. Не стоило говорить ему об этом. В дверь постучали, я быстро привела себя в порядок, взяла книгу в руки и с невозмутимым лицом разрешила войти. Это была Мэри, она принесла стакан тёплого молока с мёдом. И сколько можно повторять ей, что я не ребёнок? Все же Тайвин счел ее приход знаком для завершения нашей милой беседы, как бы грустно ни звучало. Он попрощался и ушел по своим делам, кажется, он хотел навестить друзей в соседнем городке. В его планы я не погружалась, потому знать наверняка не могла. — Молодая госпожа, пришло время для лекарств Господина.       Было темно, комнату освещали лишь кое-как выбивающиеся из-за занавесок лучи заката и одна лампа, от которой исходил томный, приглушенный свет. Я сидела около темной отвратной кровати. Мои глаза так и норовили закрыться, но тихие стоны отца совсем рядом заставляли приходить в чувство. Бледный и до того морщинистый лоб морщился еще сильнее; брови хмурились, а губы поджимались. Я никак не могла понять, что же именно ощущала. Было ли мне его жаль, скучала ли я по прошлому или всего-то хотела сбежать. И вот, кажется, приступ прекратился, отец смог вздохнуть полной грудью и не закашлять снова. Это меня успокоило, потому с уст слетел облегченный вздох. За окном загудел ветер — негромко, не назойливо, мелодично. Я и сама не поняла, как уснула. Очертание комнаты стало расплывчатым, а после и вовсе сменилось мраком, глаза закрылись.       Парень на вид двадцати пяти лет стоял у окна. На гладкий бледный лоб спадали темные пряди, едва прикрывая болотно-зеленые глаза. Он увлеченно читал старую книгу в кожаном переплете, казалось, погружаясь в нее с головой. Он часто хмурился, удрученно вздыхал и выглядел так, будто хотел уничтожить вещицу в своих руках. Вдруг резко захлопнул ее и с некой тревогой уставился на тонкое письмо на столе. Его рука с небольшим хлопком бросила книгу рядом и с опаской схватилась за конверт. Там не было ничего содержательного, кроме единственной фразы, которую он достаточно громко прошептал: «Это все было одной сплошной ошибкой». Парень усмехнулся, горько и тоскливо, сделал шаг назад и уперся в книжную полку, по которой небрежно осел на пол. Его рука скользнула по волосам, он растрепал их и с досадой уставился в пол. Казалось, в его голове снова и снова, будто на повторе, воспроизводилась чертова строка. — Знаю, знаю… — зашептал он, а после поднялся, опираясь на стол. Под его взор пала все та же черная книга. Вдруг на его лице отразились ярость и гнев, он схватился за эту книгу, открыл страницы, начал вырывать одну за другой, бросать вокруг стола, а когда выдохся, остановился. Посмотрел на хаос вокруг себя, облегченно выдохнул и вновь уставился на том. Его ужасу не было предела: все страницы были на месте. Стоило поднять лист и взглянуть на него, а на нем не было ничего — он был чист. В его горле застыл ком.       Я смотрела, не в силах что-либо сказать. Что здесь происходило, почему я должна была это видеть? Я не понимала, оттого в моем рассудке крутились тысячи надоедливых и абсурдных мыслей. Но ситуация лишь усложнилась, стоило в этом парне признать собственного отца. Вот я хотела сделать шаг, приблизиться к книжонке, как почувствовала зоркий взгляд. Мои глаза так походили на его, что это пугало, заставляло поежиться, будто потерять рассудок. Но в этот раз все было иначе — мне казалось, что он смотрел сквозь меня. Я обернулась, хотела узнать, что же так привлекло отца. Но позади была лишь тьма. Стало жутко, непривычно. Я ступила к столу, а парень проследил за мной. Мои пальцы аккуратно коснулись кожаной обложки. Я наблюдала, как стремительно изменялись эмоции на лице помолодевшего отца. Стоило слегка приподнять форзац, и из горла того вылетели легкие хрипы. Вдруг я резко захлопнула книгу. Отец потянулся своей рукой ко мне, тут я сжалась. По его щекам катились слезы. Одна за другой они спадали ему на колени. — Клэр… Моя милая, Клэр… — это имя не было мне знакомо, но в нем слышалось столько боли, столько отчаяния и скорби, что мое сердце норовило разорваться на маленькие лоскутки. И сейчас я в самом деле поняла, что все, что знала до этого, было не более чем каплей в море. И, похоже, это море только начало открываться мне. Я потянулась пальцами к его лицу, а затем ладонями аккуратно, будто стараясь не сломать, обхватила его лицо. — Даммартен Рокхарт, — прошептала я, пока пыталась стереть чертовы слезы. — Не будь таким. Ведь тот, кого я знаю под таким именем, самый выдающийся человек во всей Англии. Он замер, будто услышал меня, будто видел. Его ладонь легла поверх моей, и он робко сжал ее, а затем благодарно и смущенно улыбнулся. В этот день, видимо, я осознала что-то крайне важное: это не его глаза похожи на мои, а мои похожи на его. Это я его копия — маленькая, не повзрослевшая и донельзя похожая не только снаружи, но и внутри. Вскоре все рассеялось, исчезло, унеслось куда-то прочь. Открыв глаза, я все так же сидела в той знойной комнате около отца — помолодевшего и вновь постаревшего на четырнадцать лет за двадцать с лишним минут. Заметить не успела, как поднялась и побрела по темной комнате. Я подошла к книжным полкам и, проводя пальцем и взглядом по корешкам, медленно читала старинные названия. После одной полки я перешла на вторую, затем на третью. Книг у нас было до безобразия много, но несмотря на все свои старания, я так и не сумела откопать нужную вещицу. Вскоре я дошла до стола и стала перебирать ящики один за другим, вновь и вновь рыская по чахлым бумагам. И тогда я уже подумала, что сбрендила, показалось, да и вообще сама себе напридумывала, и нет никакой книги. Но со стороны показалось несильное, едва уловимое свечение. Оно исходило с самой нижней полки, к которой пришлось наклониться. Теперь я смогла достать ее, вернее, что-то чертовски похожее на нее. Этот томик был немного толще и больше. Стоило раскрыть его на первой странице, и на выцветшем листе появилось кривое очертание расплывчатой фразы: «Умершим и проклятым». Очевидно, я думала, что это вымысел, бред сивой кобылы. Ведь в моей голове это никак не укладывалось. — Молодая госпожа? — послышалось сзади, и дверь отворилась. Я инстинктивно спрятала книгу за спину, ступила неуверенный шаг назад и сжалась, глубоко вдохнув. Наверняка я напоминала воришку или еще кого, сделавшего что-то весьма плохое. К моему удивлению, у входа стояла растерянная Мэри. Они взирала на меня с некой тоской, поджимая свои пухлые губки. — Я все уберу, пойдите отдохните. Я лишь молча кивнула и, пряча книжонку в пышном подоле своей юбки, вышла за дверь, скрываясь во мгле пустынных коридоров. Кто бы что ни говорил, а я поистине любила этот дом за его ночную мрачность. Хоть и стоит отметить, сейчас он казался куда страшнее. Зашла в комнату и первым делом закрыла дверь на замок, чтобы уж точно никто не побеспокоил, как это любили делать в последнее время. Свет настольной лампы, стоящей у кровати, освещал немного, но мне и его хватало, чтобы разглядеть буквы. Лежа на кровати, я открыла самую первую страницу, где начиналось содержимое. «Умершим и проклятым», — гласила верхняя строка. «Тысяча пятьсот девяносто пятый год от Рождества Христова. Мое имя — Бентон Рокхарт. Наверное, то, что я расскажу, покажется чересчур бредовым и смазливым, но такова моя история» Мое внимание было поглощено этой книгой, вернее, дневником. Кто он? Почему отец так страдал из-за него? Я понять не могла. «История моя начинается с момента, когда ко мне в невесты подобрали прекрасную Лилиен. Она была нежной, красивой и изящной, словно цветок, кроткой на нрав, покладистой и по-детски чистой, невинной. К тому же за ее плечами стояли обеспеченность и чистота крови. На тот момент я и представить не мог женщины прекраснее, как и сейчас… Мы подготовили свадьбу, и тогда уже велся отсчет до конца моей свободы — так я думал. Вскоре я пришел до своего приятеля. Мы встретились, выпили, говорили по душам и рассуждали о смысле бытия. Именно тогда я и встретил ее. Она работала обычной прислужницей — разносила блюда, принимала заказы, да к тому же была маглорожденной. Но я сам и не заметил, как влюбился в нее. Как-то нам довелось даже поболтать, она казалась милой, приветливой, в какой-то степени игривой и до ужаса сексуальной. Вскоре я стал приходить все чаще и чаще, проводил с ней время, подолгу засматривался на нее, пока она работала. Я влюбился по уши. А кто бы нет? Но потом я возвращался к Лилиен. Да, их сходство определенно было налицо: они обе обладали полными губами, ровным носиком и выразительными глазками. Только у Кэтрин оно казалось совершенно иным: соблазнительным, манящим и опьяняющим. Рядом с ней я не мог себя контролировать. А Лилиен же была другой. Она мне нравилась, но не более того. Я чувствовал жажду, постоянно, хоть было и другое чувство — я не смог бы напиться». Что же я читала? С каждой строкой меня настигало отвращение. Мне казалось это мерзким, неправильным. И при этом я изо всех сил считала себя обязанной дочитать. Прочесть, чтобы понять отца. «И вот оставалась всего неделя до свадьбы. Вдруг я понял, что не смогу протянуть без нее, без моей милой чарующей Кэтрин. Я взял букет лучших свежих цветов, маленькую коробочку с кольцом и пошел к ней. Я в самом деле думал разорвать эту свадьбу, ведь она принесла бы одни лишь несчастья. И вот я захожу, прошу позвать Кэтрин, но мне говорят, что она не вернулась этим утром. Я опешил, рванул с этим чертовым букетом к ее дому, который знал наизусть. Захожу — дверь открыта — в моей груди летают тревожные пташки, норовящие вот-вот разбиться вдребезги. Она лежала на полу, истекающая кровью. — Несчастный случай, — говорили соседи. Но я не мог этого принять, не смел. Я найду и убью эту тварь, будь он проклят самим Дьяволом! Правда была в том, что я её любил — искренне и беззаботно, словно малое дитя. А сейчас ее не стало. После я вернулся домой. Конечно, милой Лилиен я не сказал ни слова: не хотел, да и незачем было. Тем же вечером я решил, что, видно, Мерлин гневался, раз не послушал я его. Отныне я хотел заковать свои былые чувства, запрятать их так глубоко, откуда ничто не сможет достать их. Я говорил себе, что это от супруги, что хотел защитить ее. Хоть это и была явная ложь с моей стороны. Время шло. Я любил и лелеял Лилиен, но, боюсь, это так и не смогло стать той самой «любовью». А затем у меня родилась дочь. Это было странно, я и подумать не мог, каково быть отцом. Возможно, я сожалел. Но каждый раз, когда видел свою кроху, я не мог думать ни о чем другом. Хоть я и знаю, что смерть Кэтрин случилась по моей вине, и я виню себя. Ведь стоило мне честно признаться во всем и выбрать ее, она бы осталась жива». Я перелистнула страницу. «Меня зовут Эмилия Рокхарт. Прошлой ночью тысяча шестьсот седьмой год от Рождества Христова мой отец — Бентон Рокхарт — скончался от тяжелой болезни». И вновь я перелистнула, ведь углубляться не стремилась. «На самом деле, я нахожу это странным. Мне семнадцать, потому меня считают ребенком. Но с самого начала я знала о таинственном заболевании отца, а самое странное, что он умер ровно на годовщину смерти своей возлюбленной. Я не думаю, что это проклятие, хоть порой, признаюсь, в мою голову проскальзывают подобные мысли. Я верю в науку, а не в магию, несмотря на мою принадлежность к расе волшебников. Сейчас, закрывая глаза и томно вздыхая, я надеюсь, что это всего лишь чертово совпадение». Дальше я перелистывала страницы и проходилась по строкам поверхностно. Эмилия была единственной, кто привлекла меня. В этом дневнике я отметила для себя несколько закономерностей. Каждый второй или третий умирал в возрасте от тридцати до сорока лет. Также каждый из них так и не смог быть вместе со своими возлюбленными. В основном под эту неизвестную «болезнь» пали мужчины, но была закономерность, в которой девушки тоже подвергались подобному риску. Единственной, кто не заболел и не обезумел, была Эмилия. Она так и не смогла полюбить. Однако подобное казалось мне не более чем сказкой, вымыслом. Я переворачивала страницу за страницей, проходилась взглядом по датам и именам, старалась не найти ничего знакомого, вернее, надеялась. И вот, новая страница и новая. Дневник подходил к концу. И только я хотела перелистнуть вновь, как невольно наткнулась на до боли знакомую надпись: «Даммартен Рокхарт. Тысяча девятьсот семьдесят четвертый год». Эта надпись была в самом низу, предвещающая продолжение истории на следующей странице, но я замерла. Оцепенела, проходилась взглядом по одной и той же строке раз за разом, будто ошиблась, будто могла неправильно прочесть, будто у отца мог быть брат-близнец. Я не решалась перевернуть лист, услышать этот шелест бумаги и прочесть содержимое. Я нашла что искала. А теперь мечтала, чтобы это оказалось ложью. Мечтала оставаться в неведении. Челюсть сжалась, губы скривились, а брови нахмурились. Нет, нет, нет. Я не стану смотреть. И я не посмотрела; сразу перевернула страницы три, а то и пять, если и вовсе не десять. Теперь передо мной была самая последняя страница, до жути холодная и девственно чистая, пока та не окрасилась алым оттенком. Кривые пугающие фразы. Почему, зачем? Будто сама книга пыталась показать мне то, что я активно старалась избегать.       «Не отдана любовь, лежит на сердце камнем.       Кто не дал ей пути, того постигнет разрушение.       Лишь подарив ее другому, по выбору и личной воле,       ты обретешь надежду,       когда другого обречешь на смерть.       Иной дороги нет» С силой я захлопнула злосчастную книгу и, открыв ящик комода, бросила ее туда, прямиком на верхнюю стопку вещей. Перевернувшись на спину, я прикрыла глаза рукой, и с моих уст сорвался протяжный стон. Я устала. Мне не хотелось думать об этом, не хотелось усложнять себе жизнь. И вновь перевернулась на живот. Меня одолевал сон. Я бросила короткий взгляд на часы: сейчас около часа или двух ночи. Видимо, дневник забрал меня в свою реальность на долгие три с половиной часа. Только хотела войти в царство Морфея и забыться сладким сном, как тут же в мою голову одно за другим врезались воспоминания.       Я сидела на кровати и прижимала ноги к груди. Наверное, мне было лет девять. Это была самая первая и самая крупная ссора с матерью. Тогда в доме было в разы больше слуг, ведь их наличием по тем тенденциям определялись влияние и богатство. Энни — так звали любимицу матери — переворачивала всю мою комнату вверх дном. Кажется, они были уверены, что именно я украла ту злосчастную заколку. Смешно до абсурда. Мать обвиняет собственного ребенка в воровстве. Шутка удалась. Вот только мне было отнюдь не смешно. Я даже подумать не могла о том, чтобы возразить, попытаться доказать, что это была не я. «Вор… Хах, поверить не могу, моя дочь — наглая воришка» Эти слова звучали в моей голове детским слоганом, который я старалась забыть. Мои ноги поджались к груди, и я обхватила их руками. Возненавидеть было до безумия просто, наверное. Но я так и не решилась сделать это. Помню беспристрастное лицо матери, когда я сообщила, что поступила на Когтевран, факультет умных и амбициозных. Готова поклясться, что слышала ее тихий презрительный смешок. Сложно было поверить в талант своей дочери, которую ты недолюбливаешь, да, мам? И все же я не могла понять, когда наши с ней отношения дошли до точки невозврата. Я не могла вспомнить, словно это произошло настолько резко и, казалось, бессмысленно. Ах да, точно. Энни скончалась в один из дней. Не только Энни, многие другие погибли от стихийного бедствия. Теперь меня осенило: те, кто были с нашей семьей больше десяти или пятнадцати лет, умирали. Я не могла понять, почему раньше этого не замечала, не просила разъяснений у старших. Ах да, я была ребенком. Практически ничего не изменилось. На всякий случай я прикрыла дневник своей школьной мантией и убрала в дальний ящик комода. Мне казалось, так будет безопаснее.       Прошли дни. До моего отъезда оставалось всего ничего. Зачастую я сидела дома, играла с Чеширом — так я назвала кота, подаренного мне братом — мы вместе читали книгу и практически не отходили друг от друга. Порой мне казалось, что это все, что нужно мне для счастья. За три дня до отправления в Хогвартс мы с братом отправились в лес. Он решил, что напугать меня — это до жути гениальная идея. Конечно, было смешно, но я все равно сделала вид, что обиделась. И когда он подал мне руку, я надула щеки и с напыщенным видом проигнорировала его. А после благополучно упала в холодную воду озера. Брат попытался помочь, но вместо этого свалился вслед за мной. Мы не смеялись так звонко и задорно с тех пор, как я уехала из дома и наши пути разошлись. Мы пришли домой все грязные и мокрые, зато счастливые. А когда я хотела пойти в свою комнату переодеться, я онемела от картины, представшей перед глазами. Мать. Я не видела ее последний год, а когда приехала на лето, она не вышла даже поздороваться. Но прямо сейчас она спускалась по лестнице в домашней накидке поверх легкого платья. Она выглядела изнуренной, уставшей и скорбной. Не могла сказать, что меня пугал такой ее вид, но я привыкла к тому, что она словно ангел, спустившийся на землю, прекрасна и безупречна. И вот она подошла к нам, положила руку на плечо брата и, глядя в пол, прошептала невнятно. Я не разобрала. Попросила повторить. Она прикрыла глаза и, сглотнув, произнесла чуточку громче. Но снова не смогла разобрать. Я видела, как тяжело ей даются слова. Видела. Но не понимала, почему. Кулаки Тайвина сжались, его губы скривились, а тело пронзила мелкая дрожь. Но я не понимала, не слышала, хоть и видела. Я взглянула за спину матери; поодаль от нее стоял Гарольд, выглядевший поникшим, будто смирившийся с отчаянием. И вот мои уста вновь прошептали, словно проигрыватель, одни те же слова. Я просила рассказать мне: понятнее, доходчивее, громче — однако все осталось прежним. Губы брата и матери разомкнулись, переминулись и стали изворачиваться в фразах. В моих ушах была вода, гудел ветер, резвящийся по кустам. Я слышала, как что-то разбилось в соседней комнате. Слышала ржание лошадей и треск огня в камине. Я слышала и видела все. Все, кроме их трепа. В моих глазах горело непонимание, брови хмурились, а рот продолжал наговаривать заученные наизусть за эти мгновения слова. И вдруг брат вскрикнул, и его голос отразился в голове оглушающим и пронзительным воплем. И тогда мое счастливое восприятие вновь перевернулось с ног на голову, я видела, как Гарольд удерживает Мэри, наблюдающую за мной через пелену слез. Она рыдала, смотрела на меня с сожалением, с жалостью. А я больше не могла подать и ноты. Молча уселась у стены на пол, прижала руку ко рту, чтобы не проронить ни слова, и почувствовала, как по моему лицу одна за другой стекают теплые и такие горькие слезы.       Отец выглядел плохо, как смертник. А он и был им, смертником. Мы были там вдвоем, молчали, боялись заговорить. Удушливая атмосфера словно веревкой обвила мою шею. Я была уверена: вот-вот задохнусь и наконец убегу прочь, туда, где не будет ни этого дома, ни этой ненавистной мной комнаты. — Я… — заговорил вдруг отец, заставив меня поднять глаза на него, и нервно сглотнул. — Мне жаль. У тебя ведь вот-вот начнется новый учебный год. — Он произнес эти слова так, словно я могла уехать, оставить его здесь, как и все прошлое за своими плечами. Уверена, если бы пила или ела, точно бы подавилась, поперхнулась от его абсурдных слов. Он повернул голову, посмотрел на меня, и я вновь замерла. Ведь в его глаза я была готова смотреть вечно, и мне было бы плевать на весь оставшийся мир. — Уезжай, — произносит он и улыбается. А я громко фыркаю, закатываю глаза и продолжаю молчать, пока настенные часы назойливо бьют по голове. Тик-так. Тик-так. Тик-так. — Нет, — тихо, но достаточно громко и твердо, чтобы меня услышали, произношу. — Я ни за что не уеду, ты знаешь. — Знаю, — его пустой и почти безжизненный взгляд уставился в потолок, а с уст слетели тихие, почти немые слова. — А еще я знаю, что я твой отец. У меня замирает сердце, стоит просто посмотреть на него. А стоит услышать его почти безмолвный шепот, и я готова заплатить любую цену, чтобы остановить время. Я, прикрывая глаза, пытаюсь сглотнуть ком, намертво засевший в горле, но у меня не выходит ровным счетом ничего. А он продолжает говорить. Я вздрагиваю, поджимаю губы и мотаю головой из стороны в сторону, словно детская магловская игрушка на батарейках. — Как твой отец я не хочу, чтобы ты наблюдала за моей кончиной. Уез… — но он не успевает договорить слова, я сцепляю пальцы рук между собой и с силой давлю на них, будто стараясь сломать, а затем громко и отчаянно кричу. — Нет, ты не умрешь! — а после вздрагиваю от собственного голоса. Но на лице отца не дрогнуло ни единого мускула. Он знал. Знал все с самого начала, потому намеренно молчал. Не хотел сделать больно, ранить, но вышло так, как вышло. — Иллин, — повторил он спокойно мое имя, будто я могла его забыть. — Уезжай. Уезжай в Хогвартс самым первым поездом, как можно скорее. Я расплела пальцы и сжала их в кулаки, потому отросшие ногти больно впились в мои ладони. Я махала головой, старалась найти разгадку к этой непростой и сложной игре реальности, несмотря на то что уже знала ответ. Стиснув зубы, я встала, кивнула в знак прощания и рванула вон. В отражении окна я видела себя: стеклянные от слез глаза, искусанные губы и красные от волнения щеки. Я попыталась привести себя в порядок, но вместо этого лишь тихо всхлипнула. Я слишком много плачу.