Служить и защищать

Флоренция в году 1423-м от Рождества того, кто не рождался вовсе, полна сумасшествия и жизни и настолько похожа на Императорский Рим времен расцвета, что Люциферу впервые за много столетий хочется говорить на живой латыни. Воплощается в камень невозможный купол огромного собора. Десятилетия назад архитекторы понятия не имели как его строить, но были убеждены, что потомки разберутся. Потомки, к полному не удивлению Люцифера, и впрямь разобрались. Безумию этого купола позавидовали бы архитекторы и Агриппы, и Августа. В городе поговаривают, будто бы Брунеллески продал душу дьяволу за расчеты и знания — самому же дьяволу смешно это слышать. Он знаком с архитектором лично и лечит всю его команду, и вот уж без его советов тот прекрасно обошелся, а за обвинение в неоригинальности и плагиате и вовсе может набить морду кому угодно, до Господа Бога включительно. Художником здесь называется чуть ли не каждый третий, каждый второй бы продал душу за талант, но дьявол не покупает души. И максимум, что может сделать дьявол, он же врач-грек Люче Ксенакис, — это порекомендовать страждущих главам мастерских, а там уж — как сложится. Периодически главы мастерских просят его позировать для святых и ангелов. Донателло хотел ваять с него святого Георгия, и Люцифер едва отбился — и только потому, что нашел скульптору другого натурщика. Над ним подтрунивают — позировать совершенно нормально, со стен церквей смотрят на прихожан лица проституток и бедняков, окруженные золотом святости, под чужими именами из священных книг, чем же он хуже? В любой церкви и так есть его портрет, потому что в любой церкви есть хоть одна картина с низвержением дьявола, и если там еще будет святой или ангел с его лицом — то как бы стены не обрушились, разъеденные таким количеством иронии. Но такого людям не объяснить, и он обычно отшучивается. — Но ты должен дать мне возможность отдариться! — говорит ему Мазаччо, после того как Люцифер свел его с Мазолино, познакомившись с обоими в Корпорации врачей — к которой по непонятной человеческой логике относятся и живописцы. Было совершенно очевидно, что их таланты предназначены друг другу, и он с удовольствием понаблюдает за результатом. Право, тут совершенно не за что отдариваться! Но с ним не соглашаются, и он сдается: — Научи меня рисовать, — просит он. …У него нет никакого таланта, он знает об этом. У него твердая рука, прекрасный глазомер, его взгляд не обмануть ничем и он изображает ровно то, что видит, так, как видит — но и только. — Ты безжалостен, — говорит ему Мазаччо, посмотрев на тренировочные наброски. Люцифер рисует людей на площадях, и бедняков, и богатеев, но богатеев — чаще. — Так, наверное, Судия будет смотреть на человечество в конце времен… — Я врач, — криво усмехается Люцифер. — Теперь ты знаешь, как мы вас видим. — Ты забываешь о милосердии Господнем, друг мой, — говорят ему. — Разве мир не прекрасен? Разве свет Господень не великолепен, разве не дарует он радость? Мы полны грехов, но ведь и благодати — тоже. Благодати в людском ее понимании не существует— но ему хотелось бы хоть на миг поверить в нее. Хоть раз увидеть то, что, кажется, видят смертные художники, большинство которых ждет Ад, потому что они полны сожалений, а милосердие — человеческое изобретение и Небесам неизвестно. …Однажды утром он встает раньше Маркуса. Их комнаты заливает солнце, Маркус спит, раскинувшись на кровати, Люцифер смотрит на его невероятное обнаженное тело, на жгуты мышц под загорелой кожей, белые нитки шрамов — утренний свет сияет вокруг него золотом, свет целует эту кожу, будто сам Люцифер все еще продолжает целовать ее, будто он может никогда не отрываться от нее. Его руки сами тянутся к блокноту и грифелю. Это всего лишь набросок — всего лишь мускулистая расслабленная рука Маркуса на смятых простынях. Но Мазаччо, увидев его, смотрит на Люцифера ошарашенно. — Если ты пойдешь в живописцы, — шепчет он, — ты будешь сиять ярче многих и многих. Люцифер улыбается в шутит что-то в ответ. Он никому больше покажет свои рисунки, даже самому Маркусу. Но рисует его, как только предоставляется возможность. Им нужно скрываться, не показывать, что они друг другу, но рисуя, он может петь о любви, не говоря ничего, может прикасаться к любимому телу пусть и лишь мыслью, ласкать движением грифеля по бумаге. Сильные плечи, стройные ноги, руки с тысячью раз перебитыми пальцами, мозолистыми ладонями. Волосы, которых так приятно касаться, лицо, о, лицо, линии которого он знает наизусть. Он рисует Маркуса совсем юным, каким никогда не видел, но может представить, и от его нереальной красоты прерывается дыхание, нет ангелов прекраснее его, никого нет прекраснее его и светлее. Люцифер рисует его старым, каким Маркус никогда не будет. Седым и морщинистым, и прекрасным, все равно прекрасным, сияющим отблеском того Рая, которого нет. Лишь однажды он рисует себя рядом с ним, как если бы он был человеком. Римский врач и преторианец, лежащие вместе на обеденном ложе, в семейном доме в пригороде Рима, постаревшие и счастливые. Закончив, он вырывает этот лист и сжигает в руке. …Когда приходит время и они уезжают из Флоренции, в суматохе сборов он теряет тетрадь. Но, наверное, и к лучшему. Старые жизни нужно заканчивать окончательно. К рисунку он больше не возвращается.