Медведь

…А Федьку-то он попервоначалу любил не более морового поветрия. Рожа у царева любимца в венце буйных холеных кудрей была хитрая, как у чернобурой лисы, а руки изнеженные, как у боярской дочери: нет, кнутом разок хлестнуть или вот саблей ещё кому голову снести был способен, этому были свидетели, а чтобы за бердыш взяться или петлю из толстой веревки сладить — тут уж извиняйте, пальцы загрубеть могут, пусть кто другой исполнит. Сказывали, к тому ж, что не брезговал он и колдовством, хоть и вполголоса, и с оговорочками: за такой серьезный поклёп все ж никому пострадать не хотелось. Нашепчет царю Ивану Васильевичу про свою обиду — и поминай покойного недобрым словом. Словом, избегал он бесстыдную лисицу, пока то было возможно. Труда в том великого не было: пока Федька свою преданность царю доказывал плясками, льстивыми речами и чорт знает, чем ещё, сам Дашков из кожи лез вон, чтобы разделаться с государевыми врагами. Сделаем тут краткое отступление о том, кто таков наш герой, и как на своём месте оказался. Дашковым он звался не по воеводиной линии, (княжеской, то есть, чтоб того разорвало, как в очередной раз от гордости раздуется), а был он Луки Дашкова старшой сын. Лука тот славно проявил себя в колыванском походе, а годком позднее голову сложил, оставив их с братом Дмитрием круглыми сиротами. Осталось от отца не бог весть что, но и из того Дашков принял лишь татарскую жаркую кровь, крутой нрав и ещё — крепконогую сумную лошадь караковой масти, с тяжелой боярской поступью и глазами желтыми и прозрачными, как лёгкий камень ентарь; прозвание ей было Догоняиха. Эти три наследства послужили ему впервые, когда пошли войной на литовцев. Он помнил и после, много лет спустя, как брали Полоцк. Воздух был морозный, месяц сечень шел уже к концу, но весны ещё было не видать, ночную порошу снесло ветром и гнало над дорогою, и бороды индевели от дыхания. Но вот взметнулись в пяти и во шти местех языки пламени, и отряд, ожидавший только знака, вошел в подожженный город. В искрящем горячем дыму натолкнулись они скоро на бегущих прочь монахов чужой, неправославной веры, и рука его не дрогнула — а сердце, напротив, сладко встрепетало. Кровь в истоптанный снег впитывалась медленно, будто без охоты, и запах в воздухе стоял такой густой-густой, а по краям языка вдруг чуть сладко заныло, словно оловянную ложку нечаянно прикусил. …Усердная служба его окупилась сторицей. Две зимы спустя стал он служить в новосозданном Конюшенном приказе; место было хлебное, но и тут Дашков расслабляться не стал, изобличил пред царем заговор-другой (про кой-кого пришлось досочинить, но да кто был без греха: уж нашлось бы, и за что другое казнить) и выслужился до кромешника, сиречь опричника, государева полка. Славное время настало, превесёлое! Пёсий облезший череп, болтаясь у луки седла Догоняихи, скалился насмешливо, и от страха, с каким расступался перед ним земской люд, Дашков довольно скалился тоже. Тут-то Федька Басманов первый раз по его душу и явился. В Александровой слободе дело было. Шёл он через двор один и чем-то раздосадован: шаги быстрые, но неровные, с притопом, губы капризно сжаты, руки в воздухе круги чертят; будто бы беззвучно молился или бранился, не разобрать. Дашков хотел было с пути отступить, да малость нерасторопен оказался; остановились вдруг оба один против другого. — Где такое видано, — сказал Басманов, все ещё кривя губы, но глядя ему в лицо с нежданным живым любопытством, — чтобы этакие медведи лохматые по царскому двору без цепи и провожатого бродили? Борода у Дашкова и впрямь была черна, жестка и густа, будто клок медвежьей шерсти, подвязанный к щекам — да кто ж честному опричнику такие слова в лицо бросать станет! У самого подбородок голый, как у мальчишки, а смеет его хаять! — Где такое видано, чтобы печатный пряник человеческим голосом заговорил? — отозвался он бесстрашно, почуяв от собеседника сладкий запах, да такой крепкий, будто тот себе в шею и в волосы втёр смесь заморских трав. Глаза Басманова расширились, потемнели, взгляд вдруг из насмешливого и рассеянного стал цепким и пронзительным. Показалось на миг: смотрит Дашков в ствол пищали или в пушечное жерло; внутри всё скрутило, будто ледяная рука впилась в кишки пальцами и сжала кулак — а потом вдруг прошло всё, как и не было. — Печатный пряник! — повторил за ним Басманов и неприятно расхохотался. —Любо. Оголодал зверь, всюду еда мерещится. Ступай со мной, негодник, накормлю до отвала. А сам высунул кончик языка и губы облизнул так, словно сам его съесть хотел. — Нет охоты, — отвечал Дашков. — До отвала-то. Иной в миру и на пиру так налопается, а потом под ним конь спотыкается… Не давали б себе воли, уж всех мятежников бы повыловили. Разошлись; спиной Дашков чуял, что ещё обернулся Басманов, вслед поглядел. Собака. А бороду подровнял-таки.