Медведь

Другой раз видал его на пиру. Внесли как раз под сотню осетров, каждого на золотом блюде, каждый покоится в зелени, как в озерной тине; и были грибочки в остром, пахнущем на всю палату маринаде, и солёные огурцы с укропом, и россыпь мелких сизых слив в деревянных чашах с резными мордами вепрей и павлинов вместо ручек. Царь, благословив трапезу, опустился тяжело в кресло. Гости поглядывали на него из-за длинных столов с тревогою: был он мрачен, ел скупо, точно в пост, и только вино в его кубке не успевало иссякнуть: тотчас же Федька Басманов, как кравчий его, ловко подливал ещё и что-то нашёптывал, то на одного, то на другого боярина или опричника вдруг указывая. Иван Васильевич то хмурился, то кивал, то вдруг лицо его озарялось короткой усмешкой, и тут уже и Басманов, откинув прядь по-девичьи длинных волос с голой щеки, мог рассмеяться. Дашков отворачивался, смотрел на осетра. Осётр глядел уныло, точно вопрошая, достойно ли государю в таком обществе пировать, и на что ему такая доля выпала. — Отчего приуныл, Лукич? Дашков вздрогнул. Видно, что-то намешано было в винную чашу, что рыбина безмозглая с ним беседу завела! Ощутил толчок локтем в сафьяновый бок, тряхнул головой с облегчением: нет, господь милостив, не рыбина — всего только верный приятель по Ливонскому походу, моложавый татарин Эль-мурза, кому царь недавно Романов посад пожаловал. По происхождению был он выше, но не чванился, и Дашков его любил, был ему названный брат. Эль-мурза же был не по годам мудр, а вместе с тем хитёр, как змея и наблюдателен: всё-то примечал, про всё знал. И про друзей старых не забывал. — Ты ничего не бойся, — сказал он вдруг, глянув через столы на вьющегося вокруг Ивана Васильевича кравчего. — Чашу поднесут — до дна пей, а чего иное прикажут сделать — делай, как в последний раз. Не думай, будто это худо, что о тебе расспрашивают, а помни, что это честь великая. — В чём великая честь?.. Кто расспрашивает?.. Эль-мурза не объяснил, а может, не успел: царь вдруг хлопнул в ладоши, и высокие двери распахнулись; ввели двух медведей, черных и злых, как диаволы. Дашков нахмурился: медвежью потеху обыкновенно устраивали на псаренном дворе, где и глядеть было удобнее, но уж никак не на пиру. Что это государю в голову взбрело! Теперь понятно стало, отчего по центру палаты нынче пустое место оставили, убрали тяжелый стол для утвари. Медведи начали рычать и драться; лапы у них так и мелькали в воздухе, зубы вгрызались в шерсть, в мясо, пока кровь не полетела. В воздухе стоял тяжелый мокрый запах, какой бывает в бою или перед казнью, и у Дашкова от удовольствия задрожали ноздри, как у коня. Не все, знамо дело, его радость разделяли: Эль-мурза глядел равнодушно, будто куда более его занимало стоявшее перед ними блюдо худо прожаренного мяса; пара боярских сыновей из тех, кого лишь недавно к царским столам пустили, напротив, вовсе бросили пировать, да ещё можно было угадать, кто более всего боится государевой немилости: те бледнели и крестились. Когда царю надоело, одного медведя он приказал увести, и его вытащили во двор; второго же приковали цепью к кольцу, вбитому в деревянный столб посредине. Зверь бросился к гостям; цепь натянулась, зазвенела. — А ну-ка, — сказал Иван Васильевич. — Кто не побоится против моего мишки с одним ножом выйти, тому сукна на кафтан и вина пожалую. Что ж вы все мнётесь? Опричиные вы мои люди, или всё дети малые да девицы? Может, мне тогда уж Федьку отправить, а? Басманов картинно запричитал, или не картинно, кто его разберёт. — Колдун, — буркнул Эль-мурза под нос, совсем тихо, когда люди вновь зашумели за столами. Медведь рычал, царь дразнил тех, кто сидел вокруг него, но видно было, что если сейчас не начнется потеха, вытащат, кого попало. Басманов, видно, из предосторожности, куда-то исчез. — Я тебе секрет скажу, Лукич. Он бы колдовством того медведя и без ножа бы задрал… Только при государе не станет, ценит ещё свою голову и как она к плечам крепится. А на кой ему та голова? Только что серьги цеплять. Дашков рассмеялся, перекрестился, но сам подумал: «А вот бы мне так». За спиной их раздалось тут весёлое покашливание. — За что на меня хулу наводишь, Юсуф, — сказал Федька по-кошачьи вкрадчиво, без злобы. Голова его всунулась между ними, черные длинные волосы мазнули Дашкова по щеке. Запах был нынче не пряничный, а словно от цветочной клумбы. Продолжил, чуть картавя притворно: — Ах, прощения прошу — Эль, вечно имена забываю, на одно лицо вы у меня все… Обернулся к Дашкову, ухмыльнулся. Лисье лицо его было совсем близко, глаза смотрели в глаза. Показались они чёрными, бездонными, а вот хмеля в них и капли не было. — Я слыхал, ты у нас бесстрашный зверь, — сказал он добрым, ласковым голосом. — Похвалялся, помню, что хочешь всех мятежников повыловить? А тут один мишка неразумный. Неужто забоишься? Не был он самоубийцей, и не было в том стыда, чтобы отказать подначивающему его царёву полюбовнику, но вдруг увидел Дашков перед собой не тарелку с осетром, наполовину уписанным, не опята в уксусе, а окровавленную медвежью морду и клыки, каждый с его палец длиной; тяжелая когтистая лапа хватила его по левому плечу, разодрав кафтан и разворотив сустав. Потемнело в глазах от гнева. Колдун как есть! Затаил, видать, с прошлой встречи обиду-то! Но нет, не увидит Басманов его смерти, и бежать он не станет! Лапы нестерпимо больно сжали его рёбра. Нож вонзился медведю в налитый кровью глаз, и в голове у Дашкова зашумело. Потом понял вдруг: жив. Он стоял на коленях у недвижной уже медвежьей туши, сжимая в руке обломок ножа; подсыхающая кровь покрывала его с ног до головы, и не разобрать было, чья. При вздохе в горле что-то булькало, и вторая рука висела плетью, чужая, непослушная. И всё же – живой! В гробовой тишине Дашков услышал тоненькое хихиканье; Федька Басманов с жеманностью прикрывал рот сцепленными в замок кулачками и подергивал плечом. Жемчужные серьги его покачивались в такт смеху.