подушечками пальцев проведенными по щеке

и он убегает. хенджин снова убегает от реальности в которой есть феликс не потому, что он его не любит, наоборот, слишком сильно, чтобы быть правдой. ему страшно. он боится, что это закончится. после каждой ночи, он просыпается в холодном поту, что как липкий страх осел на коже и душит его также, как и феликс ночью. слезы не бегут. они не могут, как и сам хенджин. нет, он не несчастен, скорее, наоборот, чересчур счастливый. на столько, что жить не заслуживает и слезы явно бегут от радости, вьевшейся под кожу. он спросил, что феликс в нем любит и тот ответил — искренность. — искренность. — почему? — я ее чувствую. и он сломался. раскрошился на куски перед, черт возьми, идеальным ли феликсом, перед которым он не в силах устоять, потому падает. на колени в мольбе о пощаде, чтобы тот его оставил ведь это невозможно, чтобы такой феликс любил такого хенджина; чтобы ощутить иголки загнанные под кожу, как и сам хван, и пробирают до костей, давая осознание, что он жив. он правда хочет умереть. он даже подумывал о том, чтобы вычитать где-нибудь или что-то такое, но сила воли отказывается, кричит и бьет осознанием того, что тот не такой и он не может. разве он слаб? он слаб на столько, что не получается. каждый раз берется за эту чертову тетрадь и каждый раз срывает с цепи. вырывает страницу, рвет, сжигает, будто собственные вены, топит. как и себя. зарывая глубоко под землю. то ли воду. возможно он и правда ненавидит эту жизнь. но он не может ненавидеть феликса. феликса, что делает его жизнь по истине живой. феликса, что такой слабый в его руках, такой отзывчивый и нежный. феликса, что не может устоять перед его слезами, гладит по голове, целует и позволяет столько, что до нельзя много. феликса, что не сомневается и каждый раз наивно глядя ему в глаза клянется о вечной любви, что в за правду. и у хенджина. тоже. и хенджин в за правду. как бы не боялся, он ведь тоже в за правду. и феликс ему верит. доверяет всего себя, отдаваясь той ночью впервые, разрешая подхватить за бедра, подогнуть ноги и прижать к постели. боится, но позволяет. не потому, что любит (поэтому ведь тоже), — потому что хочет также, как и хенджин. и в правду безумие. на столько безумное, что пальцы на ногах подгибаются от того, как глубоко тот принимает. у него не выйдет. слезы сами текут с глаз, что тот подымает его с колен, на руки берет и прячет от всех. от мира, от проблем, от самого себя глубоко в душе. и он не может. он больше не может сдерживать крик, что рвется наружу. не может и молчит. хочется сорвать голос. и плакать. плакать так громко, чтобы было слышно им всем и ему, в первую очередь. он ненавидит эту жизнь на столько же на сколько самого себя, но феликс заверяет в обратном. он не оставляет и берет за подбородок, вынуждает смотреть прямо в глаза, не моргая. он охватывает его за шею и душит так сильно, чтобы тот почувствовал себя живым. он не оставляет, он помогает. вовлекает в мокрые поцелуи, кусает до крови и бьет до пятен, кидает на кровать, меняя местами и заставляя развернуться, прогибаясь в спине. оставляет поцелуи на пояснице, метит ягодицы, входит резко и размашисто, не давая привыкнуть, лишь вынуждая принимать. а после гладит по волосам, зарываясь в те носом; задыхается от запаха геля для душа, что вьелся в кожу на шее и пота; осевших на языке сигарет и алкоголя на губах. и хенджин терпеть не может алкоголь, пока дело не касается феликса. и после этого не больно. после этого хорошо. хорошо на столько, что хочется умереть; и не видеть больше уведомлений от которых на лицо налазит улыбка, сердце сжимается, ресницы подрагивают и прикрываются веки. и он судорожно нажимает по экрану в ожидании загрузки, от которой сносит тормоза. а тот рассказывает. делится очередной глупой историей о работе или учебе. обзывается на всех и вся, материться, флиртует, просит, но говорит-говорит-говорит. — и да, я соскучился. — по сну? — по тебе. и сердце трескается. оно дало сбой. оно не хочет больше, или не может на столько же на сколько сам хенджин. и он сдается. поддается родным рукам, льнет ближе в крепкие обьятья и сам прижимает, ведь скучал не меньше, но признаваться то страшно. тянет, терзает, трогает. любит. — черт возьми. — возьму. глаза закатываются, возбуждение нарастает, постельное стягивается в ладонь, что до побеления костяшек сжимает ту, представляя на том месте чью-то (читать, как: феликса) макушку, чуть ли не разрывает. и он выгибается, поддается на встречу, просит быть грубее и забыть о нежности, о которой сам еще вчера лил слезы. он снова умирает изнутри и ищет поддержку. даже такую. любую. на стену лезть готов от того, как хочет и не может, когда тот отказывает, откидывается на кровать и не целует. а сердце вновь предает, не может справиться с собой. он ждет. ждет, пока он вновь не касается губами разгоряченной кожи, в обещании сделать все, как джин попросит, только бы сделать. и ему невозможно.

***

у хенджина нет какой-то опухоли или смертельного заболевания. у хенджина есть феликс, как у феликса — хенджин. и им достаточно. хватает оглаживать костяшками пальцев несуществующий шрам на щеке или родинку под глазом, оставлять невесомые поцелуи на кончике носа, кусаться и извиняться. им просто нравится. — это прекрасно. — ты. он не прекрасный, самый обычный со своими недостатками, которого хенджин идеализирует до неправильного сильно и не может остановиться. он не считает себя красивым, он не неуверен, скорее просто раним, он просто для него. весь. но если бы феликс только мог хотя бы раз взглянуть на себя его глазами. он не может, потому не верит от чего сердце снова вдребезги. хенджин обещает доказать ему при встрече, что тот самый красивый. при встрече, которая да хоть сейчас. при встрече, что несомненно свершится и закончится, как они любят. но это будет потом, а сейчас он печатает, бегает глазами по клавиатуре в поисках заветных разделителей, проклинает свою память за то, что не может вспомнить какое-то выражение и передает чувства пускай даже так. только бы отдавать и только бы он чувствовал, не ждал. ждет долго. столько, сколько полагается не сказав ни слова. не делает замечаний и не оскорбляет. он понимает, входит в положение и верит. отдает второй наушник, который абсолютно ни к чему, ведь музыка, последнее на что они будут обращать внимание, но берет. и слушает, потому что хенджин об этом попросил и хенджин хочет. руки не трясутся, руки окольцовывают за талию, выгибая на себя, как тот вчерашней ночью и заставляет припечататься к себе же, ставая единым целым. неразлучным.