К услугам своего господина

Звезды видели падение Жавера на Мосту Менял. Тогда он считал их далекими и безжалостными, холодными стражами закона, всевидящими глазами мстительного Бога, склонного карать, а не миловать. Но после того, как Вальжан вытащил его из реки, Жавер понял — на самом деле Бог милосердно присматривал за ним все это время. Это Бог послал Вальжана разыскать его той ночью — Жавер безуспешно искал этого человека семнадцать лет, а Вальжан нашел сразу и привел к себе. Те же звезды были над домом Вальжана на улице Плюме, с его пышным садом и деревьями такими старыми, что казались старше самого Парижа. Там, защищенный от руин своего старого мира, Жавер позволил Вальжану собрать себя из осколков. Из останков их прошлого, из долгих лет бегства и преследования они построили новый мир: мир, в котором они могли жить вместе, больше не как враги, не как каторжник и надзиратель, беглец и полицейский, но как друзья, партнеры, любовники. Потребовалось время, чтобы преодолеть годы страха и ярости: одна ночь, какой бы невероятной она ни была, мало что могла изменить. Звезды пролетели над их головами раз и другой, Вальжан выдал замуж дочь и обрел сына, а его заклятый враг отправился за море, чтобы никогда не вернуться. Жавер оставался под крышей Вальжана и процветал под его опекой. Когда он не проводил тихие дни отставки, читая в библиотеке Мазарини на набережной Конти или помогая приводить в порядок полицейские документы для сопоставления с Национальным архивом, то лежал на спине в саду на улице Плюме под безмятежным небом, и наблюдал, как Вальжан ухаживает за почвой почти так же, как ухаживал за разбитым телом и сердцем Жавера. Так было и в доме, в спальне наверху. Под милосердными звездами, в самом сердце своего нового владения, они ласкали друг друга так осторожно, словно малейший неверный шаг мог навсегда разрушить это счастье. Их тела были незнакомы друг другу и, по правде говоря, им самим. Целомудрия шестидесяти зим Вальжана хватило бы на целую жизнь, он не знал другой руки, кроме своей, и не знал прикосновений любовника до первого поцелуя, который Жавер запечатлел сначала на его лбу, а затем на губах. Прошлое Жавера было наполнено иным целомудрием, порожденным насилием и самоотречением. Но Жавер знал, что Вальжан не желает оживлять старые воспоминания о боли и страхе, и даже не из-за роли, которую сам Жавер сыграл в них. Да и любом случае, какое место беспокойное прошлое могло занять в безмятежном новом мире? Итак, Жавер хранил их покой. Так было лучше. Конечно, так было лучше, если сравнивать прошлое с огромной радостью жить рядом с Вальжаном, сидеть за его столом и делить с ним улицы Парижа, посещать службы в Сен-Сюльпис и дом Понмерси в качестве почетного гостя. Тем более Жавер не хотел рисковать счастливой возможностью просыпаться с Вальжаном в одной постели по утрам и ложиться в эту постель ночью, держать Вальжана в своих руках и наслаждаться этим могущественным телом, которое каким-то чудом было отдано ему, которое он мог лелеять после стольких горьких лет. Эта ночь началась так же блаженно, так же гармонично, как и все другие ночи в их общем мире. Туссен оставила им пирог на ужин, они разделили бутылку вина из Бордо, а после, убрав тарелки, удалились наверх и вымыли друг другу спины последней набранной сегодня водой. — Вы бы хотели? — спросил Жавер, когда они закончили. — С удовольствием, — ответил Вальжан и уложил его на простыни своими большими руками каторжника, чья мягкость противоречила их невероятной силе. Жавер подавил дрожь. Он знал, что не может отдаться силе этих рук, как бы страстно ни желал этого. — Тогда иди сюда, — позвал он и Вальжан лег в его объятия, чтобы Жавер запечатлел несколько медленных поцелуев на жаждущих губах. Под звездным светом из окна спальни Жавер ласкал покрытое шрамами тело Вальжана длинными неспешными движениями, призванными разбудить в нем плотские желания. Когда он наконец налился краской, стал твердым и готовым к дальнейшему, Жавер потянулся за маслом и занял свое место между ног Вальжана. Тот был таким же податливым и благостным, как всегда, Вальжан открывался и принимал Жавера в свое тело так же легко и щедро, как принял в свою жизнь. Жавер не заслуживал этого дара; он мог провести пять жизней, отрабатывая его и все равно бы не расплатился за то, что этот добрый, мягкий человек настолько доверился ему, сложил оружие перед врагом, который преследовал его столько лет, позволил этому врагу коснуться себя и ласкать, пока Вальжан не задрожал и не выплеснулся в путанице белых простыней. Как обычно, Жавер вскоре последовал за ним. Он никогда не насытится этим человеком, Жаном Вальжаном, краеугольным камнем, на котором Жавер перестроил свой мир. После долгих ласк Вальжан неспешно поднялся с постели. Он медленно потянулся: руки вытянулись над головой, мышцы спины перекатывались под обнаженной кожей. Один из суставов щелкнул и Вальжан охнул с неудовольствием. — Жан, вы в порядке? — У меня болит спина, — сказал Вальжан, поводя плечами. Он повернулся к Жаверу, раскинув руки. — Я уже не молодой человек, знаете. — Ерунда, вы еще молоды, — начал Жавер, глядя на него снизу вверх. Он не знал, насколько это правда, пока не произнес эти слова. В свете звезд годы упали с Вальжана, тьма комнаты стекла к его ногам, погрузив лицо в тень. Стоя в ярком свете луны, он снова выглядел молодым, сильным и полным жизни, его плечи были почти такими же широкими, как окно за его спиной, массивная грудь покрыта каплями пота, а мужское достоинство темное и еще полутвердое. Волосы яростно торчали на макушке, как языки пламени. Неожиданно разум Жавера захватила иная картина, наложившаяся на эту, резкая и внезапная, как удар плети. Он видит мужчину в рваной красной рубахе, такой изодранной, что он почти наг, клейма тюрьмы пятнают его кожу. Он стоит на берегу Тулонского моря, его волосатая татуированная грудь ярко выделяется на фоне мрачного неба, его бритая голова вызывающе высоко поднята, несмотря на вес железного ошейника, заклепанного на шее, его бедра подобны стволам деревьев, толстая выпуклость его мужественности между ними выделяется, как зверь в поле. Старые воспоминания о Тулоне вспыхнули в Жавере, как молния: удары плетью, соленый воздух, пальцы, сомкнувшиеся вокруг его шеи. Рот наполняется водой; у него болит горло от того, как его использовали. Без перехода Жавер оказался на коленях на полу, словно в каторжной грязи. Судорога сотрясла мощное тело перед ним. Жавер пришел в себя и посмотрел в глаза Вальжана, в которых отражались годы, наполнившие жизни их обоих со времен Тулона. — Что случилось? Жавер, вставай, пожалуйста. Жавер неотрывно смотрел в знакомое, любимое лицо Вальжана и видел молодые жестокие черты каторжника под тонкой, как бумага, кожей своего друга. Он сказал, не осознавая этого: — Вы выглядите как Жан Домкрат в Тулоне. Глаза Жавера скользнули по широкому обнаженному телу и обнаружили, что он обхватил рукой налитую плоть Вальжана. Он нагнулся к ней неловко, взял в рот. Даже полутвердая, она был настолько большой, что Жавер не мог дышать, и когда он подавился, то почувствовал знакомый трепет. — Вы не… Нет! Вальжан поймал его за запястье и разжал его руку. Жавер открыл рот следом, отодвинулся назад, на корточки, встряхнул головой, чтобы избавиться от воспоминаний. Смущенный, обеспокоенный взгляд Вальжана не принадлежал сердитому каторжнику. Это был взгляд человека, искупленного епископом, который всю жизнь боролся за святость, спас врага, который годами преследовал его и забрал этого врага в свое сердце. Этот взгляд наконец-то обосновал Жавера в настоящем, на улице Плюме, в конце его жизни, а не в ее начале в Тулоне. — Жавер, что ты делаешь? Ради Господней любви! — Мне жаль, — прошептал Жавер. Внутри него была пропасть, которую не могло заполнить никакое количество покоя и уверенности. Вальжан выглядел потрясенным, обезумевшим от горя после того, как ему напомнили о Тулоне. Он попятился из комнаты; дверь спальни громко захлопнулась. Жавер знал, что должен пойти за своим другом и принести извинения. Это, несомненно, было правильным поступком. У него не было опыта даже дружбы, но он представлял, что, должно быть, именно так поступают товарищи, когда один из них делал что-то невероятно глупое или обидное и не мог объяснить, почему даже самому себе. Но он не смог найти в себе сил, достаточных на что-то, кроме того, чтобы встать с колен и залезть в кровать. Его зубы стучали, хотя мягкая февральская ночь не была холодной. Он накинул одеяло на свое тело, не заботясь о засохших следах на голых бедрах. Словно сияющая поверхность его мира раскололась, а внутри были покрытые водой булыжники, по которым он ступал двенадцать лет, соленый воздух, наполнявший его ноздри, ряды серых тел, с которыми он провел свою молодость, сладкая вспышка плети и неистовая, яркая радость служения. Он думал, эти ранние воспоминания похоронены в твердой земле Тулона, но, похоже, они все-таки последовали за ним домой.