К услугам своего господина

После той ночи в их доме не было покоя. Следующие два дня Жавер пролежал в постели, борясь с водами Сены. Его сон был прерывистым, его преследовали призраки других мужчин, чужих рук, прикасавшихся к нему в наказании и соблазнительном освобождении. Он соглашался есть, когда Вальжан приносил ему бульон и кашу, позволял ухаживать за собой, как в первые дни, когда Вальжан спас его из реки. Вальжан был так же терпелив, как и в те дни, и после вспышки гнева в первое утро он хранил молчание, чтобы не причинить Жаверу еще большей боли. Однако его хмурый взгляд, полный беспомощной озабоченности, был столь же красноречив, как и слова, и Жавер не остался равнодушным к той боли, которую он причинял своему другу. На третий день он согласился подняться. Его тело не было сломанным или больным, а потому, после того как он умылся и побрился, его охватило странное беспокойство. Он надел шинель и шляпу и пошел гулять по улицам Парижа в весенний холод, ступая в старом городском ритме, которому он следовал, когда впервые приехал в Париж из Тулона, между Бернардинской улицей и Госпитальным бульваром, а затем, после его возвращения в Париж, по бульвару Бон-Нувель, улице Сен-Дени и улице Шанврери. Движение тела, знакомое ощущение булыжников, тротуара и грязи под каблуками ботинок, ритм троп, по которым он ходил в молодости, успокаивали. Вальжан шел рядом с ним. Их руки время от времени соприкасались, и на четвертый день Жавер заговорил, описывая различные места, которые имели большое значение в годы его службы в полиции. Он нашел свою старую квартиру на улице Вертус и место недалеко от Лез-Аль, где провел первый арест крупной банды, а затем, перейдя Сену, магазин на улице Понтуаз, где впервые встретился с Мариусом и одолжил ему два пистолета. Вальжан отметил архитектуру полицейских зданий и то, что он никогда раньше не видел город глазами полицейского Жавера. Раннее апрельское солнце так же не прощало грязи улиц, как льстило парящей архитектуре крыш, сооружений и зубцов над городом. Жавер видел и банальное, и возвышенное, и что они могут сосуществовать бок о бок. На пятый день тропы Жавера вывели его в ночь, следуя за окольным патрулем самого младшего полицейского. Город Париж в далеком свете звезд был таким же непроницаемым, как его сердце и мечты. С Вальжаном у локтя, он шел, пока не вымотался и штаны не испачкались от уличной грязи, а потом рухнул в их постель. Изнеможение тела наконец принесло ему немного покоя. Наконец, в субботу Жавер привел Вальжана на улицу Риволи, где они пили хороший кофе и смотрели, как горожане проходят мимо по своим повседневным делам. Они вошли в Люксембургский сад и прошли мимо скамейки, где Вальжан и юная Козетта проводили свои весенние дни. Вальжан показал ему дом, который арендовал на улице Уэст, и они пообедали поблизости. Днем они пересекли мост, ведущий на остров Сите, прошли мимо мрачного фасада Префектуры полиции на набережной Орфевр и собора Нотр-Дам. Они шли, пока не достигли Моста Менял. Жавер указал на здание вокзала на площади Шатле, где он написал заявление об отставке, извинился за свою давнюю трусость и гордость за Тулон. Затем, на закате, Жавер подвел своего друга и благодетеля к парапету на берегу Сены. Они смотрели на красные блики солнца на обманчиво тихих черных водах, которые утопили так много людей и которые поглотили бы полицейского, ищущего отставки с пожизненной службы. Жавер мрачно сказал: — В ту ночь я оставил свою форменную шляпу на выступе. Знаете, я считаю, что она потеряна навсегда. Вальжан положил руку ему на плечо. На фоне заката он выглядел могущественным и неотразимым, шестидесятилетним мужчиной, который все еще достаточно силен, чтобы сорвать звезды с неба и повергнуть простых полицейских инспекторов в огонь. И все же, несмотря на это, он был мягче, чем любой мужчина, которого когда-либо знал Жавер. Он сказал: — Ты оставил здесь в ту ночь больше, чем одну шляпу. Ты потерял больше, чем только ее. Но ты также и приобрел. Жавер взял руку Вальжана, переплетя их пальцы. — Я это знаю. Я так и не поблагодарил тебя за то, что ты для меня сделал. Вальжан покраснел. — В этом действительно нет необходимости, Жавер. Жавер перевернул руку друга ладонью вверх, квадратную и достаточно сильную, чтобы потягаться с четырьмя мужчинами, способную вынести тяжесть жизни за них обоих. — Нет, есть, и я сожалею, что не сказал этого до сих пор. В ту ночь Жавер повернулся к Вальжану в их постели и обнял его. Ощущение знакомого тела друга, прижатого к нему широкой грудью, животом и сильными бедрами, наконец, снова пробудило к жизни собственное тело Жавера; он почувствовал, как кровь прилила к его паху, почувствовал, как напряглись мышцы живота, почувствовал, как его член растет, чтобы восстать. Вальжан неловко поерзал в руках Жавера и тот почувствовал прикосновение напряженной плоти Вальжана к своему бедру. — Извини, — пробормотал Вальжан. — Я не хочу тебя беспокоить. Я просто хочу лежать рядом с тобой, вот и все, как мы лежали все эти годы. Прости непослушание моего тела. — Значит, мне повезло, что твое тело так приветливо непослушно, — сказал Жавер, невольно улыбаясь. Он знал, что это правда, знал, что все его прежние признания были правдой — он не знал, что такого сделал в этой жизни или в прошлой, чтобы заслужить то неожиданное счастье, которое нашел с Вальжаном зимой своих дней, когда он стал таким сломленным и таким недостойным и не мог больше служить. Умиротворение, которое он узнал за эти два года под крышей Вальжана, проникло в него вместе с пробуждением его тела, медленным раскрытием первой зелени природы. Впервые с тех пор, как ему приснился сон о Шабуйе, о Монрейле Приморском, он почувствовал, что может наконец найти способ исправить свое прошлое. Он прижался губами к плечу Вальжана. — Будьте терпеливы. Скоро я смогу рассказать вам то, что вы хотите знать. Вальжан позволил себе небольшую шутку: — Ничего страшного: у меня терпение святого. Это одна из многих моих святых черт. Жавер усмехнулся, крепко прижал его к себе и сухо заметил: — Я так понимаю, смирение не входит в их число. На следующий день было воскресенье. Жавер надел свой хороший жилет и один из новых белых галстуков Вальжана, и они, как обычно, посетили церковь Сен-Сюльпис. Там отец Мишель-Мари произнес воодушевляющую проповедь о наказании и служении. Он противопоставил ветхозаветные представления о наказании, связанные с плетями, греховной природой человека и спасением через ритуалы жертвоприношения животных, новозаветному спасению через благодать, исповеди и покаяние. Затем он описал образ Христа на коленях, прислуживающего, омывая ноги своим ученикам. Жавер преклонил колени и поднял взгляд на скромную икону Христа в алтаре, прибитого к деревянному кресту, приняв на себя наказание мира. В течение двух лет Жавер пытался убедить себя, что это единственно приемлемое служение: на коленях в смирении перед Богом, а не унижаясь перед людьми. Два года попыток похоронить прошлое, веря, что ему нужно получить наказание за грехи этого прошлого, когда, как он теперь понял, на самом деле ему нужно было довериться человеку, с которым он делил постель. У Жавера никогда в жизни не было никого, с кем он мог бы свободно говорить о личном, не говоря уже о том, чтобы поделиться глубокими и сложными секретами. Стоило ожидать, что он будет феноменально плох в этом. В конце концов, однако, оказалось, что он готов: пять дней ходьбы по городу и его прошлое помогли ему подготовиться. В тот вечер они сели ужинать. Вальжан принялся за еду, приготовленную для них Туссен; Жавер обнаружил, что не может проглотить ни кусочка. Он играл с бокалом в надежде, что вино придаст ему смелости. Он не мог не размышлять о том, какая еда, питье или божественное вдохновение могли бы дать правильные слова жалко немногословному человеку. Наконец, когда еда была съедена, тарелки сложены в кучу, а вина не осталось, Жавер пришел к выводу, что несколько слов лучше, чем ничего, хотя он был почти уверен, что никакие слова не смогут правильно передать то, что ему нужно было сказать Вальжану. Он начал: — Я не знаю, как это объяснить. Я сам этого не понимаю. — Он собрался с духом, чтобы сразу перейти к сути дела: — Когда я был молодым охранником, желая подняться по служебной лестнице в Тулоне, я вступил в сексуальные отношения с моим начальством. К чести Вальжана, он не выглядел изумленным или напуганным, как опасался Жавер. Он продолжил, раз нужные слова, похоже, все-таки пришли к нему: — Я чувствовал, что это естественный порядок вещей — я служил им сексуально, как служил Власти и закону. — Ему было важно не скрывать самую значимую сторону дела: — Мне доставляло удовольствие служить им таким образом. Вальжан молчал. Жавер сказал: — Позже мсье Шабуйе принял меня в качестве своего протеже, привез в Париж, руководил моей карьерой. Я также служил ему сексуально, и он иногда наказывал меня физически, когда я давал ему повод для этого. — Он сглотнул. — Мне стыдно признаться, что и то, и другое доставляло мне удовольствие. Жавер замолчал; он знал, что его слова безнадежно недостаточны, но он не мог заставить себя описать свой опыт более подробно. Вальжан нерешительно спросил: — Это тот самый человек, который следовал за тобой в Монтрей-сюр-Мер, когда ты взял меня под стражу? — Да. И он приревновал к тебе, то есть к мэру, и потом наказал меня за это. Еще более неуверенно: — Что делал с тобой этот Шабуйе, что ты наслаждался этим? Жавер закрыл глаза. — Он отдавал мне приказы. Он душил меня и бил палкой. Он взял меня силой. Он требовал, чтобы я подчинялся ему и служил ему во всем. Мир не рухнул после этого заявления, как он отчасти опасался. Он открыл глаза и увидел, что Вальжан внимательно наблюдает за ним. Вальжан выглядел так, словно заставлял себя произнести эти слова. — А Жан Домкрат? — Я хотел служить и ему тоже, хотя это было нарушением Власти. Я хотел служить и подчиняться мэру точно так же. — Вальжан вздрогнул, и Жавер потянулся к его руке. — Мне очень жаль. Я говорил, что это будет неприятно слышать. Это мерзкие желания, которые наполнили бы любого смятением. — Они не мерзкие, — сказал Вальжан, и в его глазах не было осуждения, только тихая грусть. — Ты не мерзкий. Я слушаю и пытаюсь понять. Ты говорил, что ничего другого в постели не желаешь. Это вся правда? Ты можешь сказать мне, Жавер. Жавер какое-то время не мог говорить. Было жизненно важно, чтобы он был полностью честен со своим другом. — Я пытался убедить себя, что ничего другого не желаю, — сказал он наконец. — Я никогда никого не любил до тебя, и у меня это не очень хорошо получается. Такого признания он тоже раньше не делал. Его руки дрожали под этой тяжестью; зрение затуманилось. Глаза Вальжана тоже стали влажными, и он наклонился, чтобы поцеловать Жавера в губы. Борясь с проклятой слабостью, Жавер продолжил: — И я также знаю, что не должен хотеть служить таким образом, желать такого наказания. Это постыдно. Я боялся, что ты сочтешь меня отвратительным. По крайней мере, в начале. — Я определенно дал тебе повод считать, что я так думаю. Мне очень жаль. — Вальжан попытался улыбнуться. — Кажется, я тоже не очень хорош в этом. -— Нет, я виноват, -— честно возразил Жавер. — Я должен был сказать тебе раньше, а не пытаться игнорировать прошлое в надежде, что оно может уйти и что жизнь с тобой как-то излечит меня от него. Вальжан положил руку на лицо Жавера, осторожно, словно касался дикого зверя, который готов убежать или наброситься из-за малейшей оплошности. — Что с тобой сделали! Жавер замер неподвижно, позволив Вальжану касаться его щеки. Эта нежность дала ему силы сделать последнее признание. — Да, но это также и то, что я сделал с самим собой. Жажду ли я служить таким образом из-за того, что сделали со мной в молодости? Или я всегда был склонен желать служить, подчиняться, потому что я просто такой? -— Это неважно, -— сказал Вальжан, а затем нахмурился, поправляя себя: -— Нет, я не это имел в виду. Я имею в виду, давай выясним это, и выясним, что тебе нравится. Если ты действительно хочешь служить и подчиняться, тогда... что ж. Мы найдем способ. На мгновение он посмотрел вниз, как будто пойманный на чем-то постыдном, а затем снова встретился взглядом с Жавером. -— Ты знаешь, что в те годы на каторге я держался обособленно от всего и всех, и после того, как я наконец очнулся, у меня не было иной мысли, кроме ненависти, кроме побега. После епископа, после того, как я поселился в Монрейле Приморском, я проводил свои дни, посвящая тело и душу Богу — я знал, что никогда не смогу позволить себе быть с кем-либо, иначе они узнают мою тайну. Мне пришлось быть еще более осторожным после того, как я взял Козетту под свою опеку. Вальжан прочистил горло и сжал пальцы на скуле Жавера. — Что я пытаюсь сказать... Я всю свою жизнь до тебя избегал любви. Но я знаю о сексуальных практиках, даже о тех, о которых ты говоришь, с каторги и других мест. Не думай, что я ничего не знаю, потому что мне пришлось удерживать себя от желания ради безопасности. — Его глаза смотрели на Жавера, полные намека; он попытался еще раз слабо улыбнуться. — И не думай, что я не желаю теперь, когда у меня нет причин воздерживаться, попробовать все, что может пожелать мой партнер. Жавер с трудом мог поверить, что Вальжан произносит эти слова: его святой, скромный друг, которого он прежде считал свободным от грязных требований плоти, который никогда ничего не требовал ни в постели, ни вне ее. Было немыслимо, чтобы Вальжан действительно хотел обратиться к извращенному сексуальному прошлому Жавера, что он не отворачивался от него с отвращением. Он убрал руку Вальжана от лица и крепко сжал ее. — Поистине, я не заслуживаю тебя. Вальжан сказал с неуверенной улыбкой: — Пока не благодари.