К услугам своего господина

Восемь лет в Париже: его булыжники и его зубцы, одновременно верхняя и нижняя точка человечества. За это десятилетие Жавер повидал его высоты и его глубины — политику и власть наверху, на которые у него нет ни времени, ни смелости; преступление и наказание внизу, где он преуспевает. Остров Ситэ — жемчужина его короны, видение всей истории: начало и конец страстей и человеческого шума. Жавер ходил по этим тропам сто, двести раз, чтобы нанести визит своему патрону в префектуру полиции. Вызовы мсье Шабуйе с годами стали реже, но случаи, когда его вызывают на службу, по-прежнему приятны, и он ценит своего патрона так же сильно, как и всегда. То, что волосы обоих поседели за время их долгих отношений, для него имеет большое значение. А еще есть профессиональные успехи, которыми Жавер считает себя вправе гордиться. Привлечение преступников к ответственности — это, конечно, коллективное достижение полиции, механизм великой цивилизации; при этом нет ни одного полицейского агента, который провел бы больше арестов за бандитскую и подрывную деятельность, у которого было бы больше успешных судебных преследований, чем у инспектора (1-го класса) Жавера. Покровительство мсье Шабуйе привлекло к нему внимание других высокопоставленных чиновников префектуры; когда Жавер впервые вернулся в Париж из Монрейля Приморского, ему довелось встретиться с префектом Делаво, и в течение нескольких месяцев он играл неофициальную роль его личного полицейского шпиона. Однако после длительного периода стабильности в префектуре при Англе и Делаво, революция в политической структуре привела к тому, что не менее семи человек заняли, а затем покинули пост префекта. Теперь кажется, пришел восьмой. Жавер не видел мсье Шабуйе несколько недель, с тех пор как Анри Жиске был назначен префектом полиции в Париже, но он понимает, что новый префект, фаворит мсье Перье, влиятельного председателя Совета, был очень занят и в свою очередь, офицеры префектуры подвергались наибольшему давлению с тех пор, как их новый начальник вступил в должность. Он быстро взбирается по мраморным ступеням здания префектуры, держа шляпу под мышкой. Залы префектуры как всегда строги, они выдержали течение времени, и королей, и лейтенант-генералов полиции. Обшитые деревянными панелями стены и тяжелая мебель, величественный сводчатый потолок, строгий черно-белый мрамор полированных полов — все говорит о торжественном статусе их высокого призвания. Жавер присоединяется к потоку людей в форме и государственных служащих в коридорах префектуры. Он поднимается по парадной лестнице, затем по боковой лестнице и, наконец, достигает двери приемной Шабуйе. Официальный кабинет Шабуйе такой же мрачный, как само здание. Портрет Людовика-Филиппа I висит на стене над письменным столом, где всего два года назад находился более вычурный портрет Карла X в белом горностаевом плаще. Его покровитель встает, когда секретарь проводит Жавера в комнаты. Он выглядит усталым, хотя строгие линии его мундира по-прежнему безупречны. В предвечернем солнечном свете, струящемся из бокового окна, его красивая шевелюра почти полностью серебристая. — Как хорошо, что вы пришли так быстро, — говорит он, обходя стол и пожимая Жаверу руку. — Я знаю, что вы очень заняты грабежами на Госпитальном бульваре. — Не более занят, чем вы, мсье, — говорит Жавер. — Я слышал, что наш новый мсье префект приступил к изменению территориальных границ и перераспределению офицеров в иерархии, в том числе на уровне субпрефектов. — Новости распространяются быстро, — говорит Шабуйе с кривой улыбкой. — Ты выпьешь? Жавер не пьет на службе, но он никогда не мог толком понять, являются его визиты к патрону официальными или нет. Он сидит на шезлонге в углу комнаты Шабуйе, пока его покровитель наливает напитки; он берет хрустальный бокал арманьяка и делает осторожный глоток. Шабуйе садится рядом с ним, делает большой глоток и вздыхает. — Жавер, как давно мы знакомы? Это не требует долгих вычислений, хотя Жавер обычно не ведет счет прошедшим годам. — Семнадцать с половиной лет. — В самом деле. — Шабуйе смотрит в свой стеклянный стакан. — И они были удовлетворительными, не так ли? У меня были другие протеже, но я не держал никого рядом так долго, как тебя. Жавер знает это: в прошлом году он даже работал над делом об убийстве с одним из них, молодым горячим инспектором (2-го класса) Демаре, который в настоящее время находится в полицейском участке на площади Шатале. Насколько ему известно, Демаре до сих пор время от времени навещает мсье Шабуйе. Он искренне говорит: — Годы действительно были более чем удовлетворительными, мсье. Вы знаете, как я благодарен за ваше руководство. — И я тоже был благодарен, Жавер. Шабуйе трет лоб. — Можете ли вы вспомнить, что я сказал вам, когда мы впервые начали наши отношения? Впервые на своей памяти Жавер вспоминает те ранние дни в соленом воздухе Тулона, тихую комнату у камина, где он впервые служил своему покровителю. Он моргает, вспоминая гордость, стыд, пальцы на шее. — Вы сказали, что я не вернусь к тому, чем я когда-то был, пока вы не освободите меня от своего покровительства. — В самом деле, — снова говорит Шабуйе, и до Жавера доходит, зачем его вызвали. — Ты верно служил мне, — говорит Шабуйе, глядя в лицо Жавера. — И я полюбил тебя, мой протеже. Возможно, больше, чем это разумно для любого покровителя. — Он расправляет плечи под темно-синим жакетом. — В любом случае мсье Жиске просил взять на себя ваше покровительство, поскольку он новичок в своем положении и нуждается в протеже, компетентных в своей работе и верных ему, и я согласился передать вас под его власть. Жавер обдумывает это; думает о Монрейле Приморском и о наказании, свершенном ударами золотой трости. Помнит чувство вины и унижения, помнит полный ярости голос своего покровителя, угрожавшего скорее лишить его жизни, чем отдать другому. Он полагает, что время притупляет такие эмоции, или, скорее, его покровитель мог понять в последующие годы, что Жавер чувствовал не то же самое: желание убить для него, а не убить его. Что на самом деле чувствует сейчас Жавер? Он никогда не был особенно склонен к самоанализу, но считает, что никогда не поднимался до ревности и не склонялся к любви — даже по отношению к этому могущественному красивому мужчине, которому он обязан своей карьерой и всем, что у него есть. Тем не менее внутри него пустота, когда он думает об освобождении от службы Шабуйе. — Если вы считаете, что так лучше, то я доволен, — медленно говорит он. — Для меня было бы честью служить мсье префекту, как я имел честь служить вам. — Иного я от вас и не ожидал, — одобрительно говорит Шабуйе. Он встает, и Жавер тоже встает. Шабуйе протягивает руку, касается знаков различия, вышитых на воротнике униформы Жавера, и кожаного воротника под ними. — Я буду скучать по тебе, Жавер, но теперь твоим хозяином будет другой. Жавер кивает. Он обнаруживает, что ничего не может сказать. Шабуйе обхватывает его щеку и в первый и последний раз медленно целует его в губы. *** Префектура; ноябрь 1831 г. Комнаты мсье Жиске в префектуре недавно обставлены, богаты и почти роскошны, гораздо больше, чем у Шабуйе, даже больше, чем у мсье Делаво. Сам мужчина намного моложе и красивее, чем ожидает Жавер; на годы моложе Жавера, а что касается второго, то, хотя Жавер никогда не считал себя красивым, мсье Префект выглядит так, как будто он сошёл с картины. Он гибок, одет в искусно сшитую гражданскую одежду. Он мал за своим массивным столом. Жавер возвышается над ним. — Андре сказал мне, что вы служили ему семнадцать лет, — говорит префект, и через мгновение Жавер понимает, что он имеет в виду Шабуйе. За эти долгие годы ему ни разу не приходилось называть своего бывшего покровителя по имени. Жиске говорит: — Мне нужна помощь на моем новом месте, и он уверяет меня, что вы как раз тот человек, который подходит для этой работы. — Для меня большая честь служить господину Префекту, — отвечает Жавер. — Надеюсь, — говорит Жиске. — Я префект с простыми требованиями. После революции государству нужно больше глаз и ушей, склоненных к земле, чем когда-либо. Нам нужны такие люди, как вы, близкие к народу, чтобы сказать нам, кто верен старому королевству, а кто — государству, и какая фракция готова создать проблемы, чтобы мы могли обеспечить стабильность и безопасность в нашем великом городе. Жавер кланяется неглубоко, правильно. — Я постараюсь сослужить вам хорошую службу в этом качестве, мсье. — Опять же, я надеюсь на это. — Жиске улыбается маленькой, тревожной улыбкой. — Кроме того, я человек с простыми вкусами. Вы найдете меня менее снисходительным, чем Андре, и гораздо менее личным. Молодые офицеры всегда очаровательны, но у старшего и более опытного офицера есть свое применение, и он так же может прийтись мне по вкусу. Долгие годы дисциплины гарантируют, что Жавер не выкажет никаких признаков удивления или нежелания. Он опять правильно кланяется. — Как пожелает мсье, — говорит он. Жиске кивает. Внезапно он поднимается на ноги и пересекает комнату. Он открывает богато украшенную деревянную коробку на боковом столике рядом с большим шезлонгом и берет что-то оттуда; когда он возвращается к месту, где стоит Жавер, перед столом, Жавер видит, что он несет хитрый, свернутый спиралью кожаный кнут. — У Андре есть трость, инспектор, а у меня вот это. Легкий взмах тонкого запястья Жиске, и кожаные кольца свиваются, словно живые. У Жавера пересыхает в горле; его тело наполняется беспокойством. В конце концов, он обнаруживает, что ему не особенно хочется узнать о вкусах мсье Жиске в наказании или о том, как старшие офицеры могут проявить себя на службе у него. Возможно, с годами изменились его собственные вкусы в отношении подчинения и искупления, а может быть, на самом деле только от рук Шабуйе он когда-либо желал этого. — Надеюсь, я никогда не дам вам повода разочароваться или отчитать меня, мсье, — говорит он. Его голос совершенно ровный и звучит смиренно. Пронзительные голубые глаза Жиске слегка сужаются, а затем на его лице вспыхивает очаровательная улыбка. Еще минутное движение запястья, и хлыст аккуратно закручивается обратно внутрь и вокруг себя. — Конечно, инспектор, — любезно говорит он. — Всегда можно научить старую собаку паре новых трюков. *** Улица Шанвери, 5 июня 1832 г. Когда Жавер просыпается под звуки выстрелов, просыпается под звездами и открытым небом, а все его конечности сведены судорогой и болят, в течение долгого и пугающего мгновения он не понимает, где находится. Голова болит, запах пороха душит, вокруг горла, поперек тела, и между ног протянута грубая веревка. Медленно он осознает себя и вспоминает, что было, где он: на баррикадах. Студенты, которые держат его в плену, — мальчики. Будь Жавер другим человеком, он пожалел бы их идеалы и их грядущую, обреченную жертву. Не в первый раз уже он обдумывает свое положение и задается вопросом, не умышленно ли новый покровитель послал его в эту ловушку, или не заботясь о безопасности, или надеясь, что он будет пойман и замучен ради государства — бравый полицейский, убитый при исполнении своего долга опасными мятежниками, которые разрушали ткань общества, в то время как добрые люди Парижа дрожали в своих постелях. Жавер отбрасывает домыслы. Не его дело подвергать сомнению Власть. И если его подозрения верны, он будет горд отдать свою жизнь, служа делу своего начальства. Лидер повстанцев выкрикивает приказы, и Жавер замечает движение вокруг себя. Кто-то развязывает веревку, которая привязывает его к столбу, тащит его вперед, в пятно света. Анжольрас поворачивается к Жаверу и говорит: — Я не забыл о тебе. На маленькую баррикаду на переулке Мондетур можно взобраться. Она всего четыре фута в высоту. Тебя отведут туда и казнят. Значит, похоже, ему суждено умереть за город. Жавер надеется, что мсье Жиске считает его службу заслуживающей этой последней жертвы. И тут немыслимое: Жан Домкрат, Мадлен, Жан Вальжан выходит вперед из группы повстанцев. Он говорит Анжольрасу: — Как вы думаете, я заслуживаю вознаграждения за свою службу Республике? — Конечно. Назовите его. — Я хочу сам вышибить мозги этому человеку. Это крик узника, которого Жавер не скупился подвергать бичеванию, спонсора, которому Жавер не позволил спасти ребенка умирающей женщины. Крик перекликается с долгими годами, пролегшими между ними: борьбой за власть и силу, и под ней желанием наказания, искупления, мести. Теперь кажется, наконец-то будет финал. — Это справедливо, — говорит Жавер, и он искренен в этом. — Возьмите шпиона, — говорит Анжольрас, и Жан Вальжан делает это наконец, протягивая свои большие руки к Жаверу спустя стольких лет после Тулона, после Монрейля Приморского. От огромной силы мужчины у Жавера перехватывает дыхание. — Этот человек принадлежит вам, — говорит Анжольрас Вальжану. Боже, помоги ему, слова Анжольраса правдивее, чем кто-либо знает. Вальжан берет Жавера за мартингал, как берут за повод вьючное животное. Когда он следует за ним, скованно ковыляя, Жавер поражен своим возбуждением от пяток до паха и головы. Это правильно — если он вот-вот умрет, то пусть это случится от руки человека, которого он мучил годами, который еще дольше терзал его мысли, который мучает даже и особенно теперь: человека, которому он, наконец, принадлежит. Таким образом они пересекают баррикаду, жертва и палач, минуя студентов и взбираясь на баррикаду в переулке Мондетур. Жавер ушел в отставку; наконец, с опозданием на десятилетия, он склонил голову перед властью Жана Домкрата. Это ужасно и славно. Как только они перебираются через баррикаду, Жан Вальжан останавливается. Он сует пистолет под мышку и устремляет на Жавера взгляд, который Жавер узнает по каторге, — гордый, дикий взгляд жестокого каторжника, не желающего подчиняться тюремной системе и вынужденного расплачиваться за это собственной жизнью. «Жавер, это я», — говорит этот взгляд: Жан из Фавероля, заключенный 24601, мэр Мадлен — все они один и тот же человек, Жан Вальжан. Жавер не подарит ему удовольствие своей трусостью, он сойдет в могилу, не признавшись в своем позоре. Вместо этого он отвечает: — Отомсти. Жан Вальжан выпрямляется, облекаясь в силу мэра Монрейля Приморского, возвращает себе свою власть и свое законное воздаяние; его глаза — пылающие глаза святого Михаила. Он достает складной нож из кармана и открывает его. В звездном свете клинок сияет роковым серебром: один удар, и Жавер, наконец, обретет покой. Жавер наконец оказывается на коленях перед этим мужчиной. Кажется, смысл его жизни состоит в том, чтобы излить ее на эти старые камни, под бдительным звездным небом, чтобы принести ее в жертву, наконец, Жану Вальжану. Также похоже, что вместо того, чтобы стрелять в него издалека, Вальжан прикоснется к нему, прежде чем он умрет, будет держать его, чтобы провести металлом по его горлу, после чего он сможет закрыть глаза. — Ты прав, — говорит он. — Лезвие подходит тебе больше. Вальжан возлагает на него руки, сжимая его железной хваткой, которая заставит любого подчиниться. Но вместо того, чтобы пролить кровь в праведном возмездии, Вальжан делает невообразимое: он перерезает мартингал, который Жавер носит на шее, затем перерезает веревки на запястьях и вокруг ботинок. Путы спадают с груди, паха и конечностей Жавера, оставляя за собой огненные следы. — Ты свободен, — говорит ему Вальжан. Жавер не может этого понять. Ничто в его жизни не подготовило его к такому поступку — к тому, что человек, который должен был его ненавидеть, которого он безжалостно преследовал в течение многих лет, который теперь имеет над ним полную власть, вместо этого избрал милосердие. Вальжан, возможно, освободил его тело, но душа — другое дело. Может быть, Вальжан мог разорвать эту связь между ними до сегодняшнего вечера, но теперь уже слишком поздно. Теперь этот внушающий страх враг проявил к нему сострадание, сделал своим должником, и Жавер никогда не освободится от Вальжана. — Предупреждаю: будьте осторожны, — говорит Жавер. Это бессильная угроза. Внутри него пустота, которая знает, что он должен арестовать этого человека, своего нежданного благодетеля, и отдать его Жиске, который послал Жавера на смерть. — Иди! Убирайся наконец! — Вальжан ревет, и Жавер ничего не может сделать, кроме как подчиниться. Он идет в сторону Ле Аль, ноги сведены и спотыкаются, он едва может держать голову. В глубине души он знает, что не сможет передать Вальжана безжалостному префекту полиции, и из-за этого его тщательно выстроенный мир начинает рушиться. Мысленным взором он видит себя летящим сквозь тьму, звезды освещают его падение. Он не знает, заберет его смерть или Бог. Он чувствует в каком-то маленьком уголке себя, что наконец-то познал любовь, но понятия не имеет, почему это так.