Накосячили

      Иван Петрович предпринял еще одну попытку спрятать дрожащие руки — теперь он сунул их в карманы. Он подбирал правильные слова, чтобы начать разговор, пока Петька с надутым видом разувался и снимал куртку, но путного не выходило: все равно кроме ругани ничего на язык не шло. Он только раздосадованно покачал головой:       — Повезло тебе, что мать в отъезде.       Петька на это пожал плечами и хотел было пройти из прихожей дальше, но отец стоял поперек дороги:       — Сказать мне ничего не хочешь? — спросил Иван Петрович.       — А чего говорить? — Петька тряхнул разноцветными волосами.       — А действительно, чего говорить! — Отец схватил его за плечо. — Подумаешь, загулял до двух часов ночи! Подумаешь…       Иван Петрович взял Петьку за подбородок:       — Ну-ка дыхни!       — А что такого? — Петька рванулся назад, — мы у Серого на днюхе вина выпили! Что такого-то?       Петька еще в дороге успел заготовить защитную речь по поводу алкоголя — вино было на праздничном столе, никто не возражал, что пацаны немного выпьют Каберне под присмотром взрослых. Отмазка убедительная, на случай если пивом ещё пахло, но отец не слушал: он вдруг потянул сына к себе и шумно втянул воздух возле его пятнистой шевелюры.       — Петька! Ты что, курил?       — Ой, пап! Ну, подумаешь, сигаретку...       — Да что ты мне, балбес, вкручиваешь? Думаешь, я не узнаю запах дешевой шмали? — голос у Ивана Петровича задрожал. — Ты где эту дрянь достал?       Петька смутился. Разговор зашел куда-то совсем не туда, на этот случай он оправданий не заготовил и теперь просто хлопал глазами. У Ивана Петровича стремительно менялось выражение лица, Петька хорошо знал оттенки папиного недовольства, и сейчас отец перескочил сразу через несколько ступеней, опасно приблизившись к отметке «ярость». В другой раз под отчим напором Петька взбрыкнул бы и, чего доброго, полез бы на рожон, но сейчас как-то не получалось: очень уж у папы был решительный вид.       — Где ты взял наркоту? — папа спросил очень тихим и оттого очень страшным голосом.       — Не скажу! — пискнул Петька и сжался.       Иван Петрович сцапал его за шиворот и потащил в комнату. Петька засеменил по полу ногами в одних носках и с тоской отметил, что отец всё-таки очень сильный, несмотря на возраст, и потягаться с ним получится еще очень нескоро. Толстовка на животе задралась, футболка больно впилась подмышки, Петька хотел было извернуться, но отец его буквально втолкнул в двери.       Сына Иван Петрович оставил стоять, а сам уселся на его постель:       — Давай. Начинай.       — Что начинать?       — Начинай оправдываться.       Петька почувствовал себя как в детстве, когда он, провинившийся, что-то лепетал, стоя вот так же перед отцом, папа слушал, кивал, а потом всё заканчивалось либо стоянием в углу (минут пять от силы), либо выговором, Петькиными слезами раскаяния и крепкими объятиями. В углу Петька стоять не собирался, объяснять ничего не хотелось, да и сама сцена казалась унизительной: взрослый парень должен оправдываться, как мальчишка. Но отец смотрел таким сердитым и одновременно усталым взглядом, что червячок совести у Петьки в груди зашевелился.       Он сунул руки в карманы, фыркнул и закатил глаза:       — Ладно, извини.       Даже по меркам пятнадцатилетнего подростка фраза вышла слишком наглой и Петька тут же исправился.       — Пап. Ну, я виноват, конечно. — Руки он из карманов не достал, но глядел уже не так заносчиво. — Извини.       — Знаешь, сколько раз я тебе звонил? — Иван Петрович обхватил руками колени, и костяшки на его пальцах побелели.       — Так у меня же телефона не было! Я у Серого оставил! — Петька вдруг сам понял, что на убедительное оправдание этот довод не тянет и потупился.       — Два часа ночи, Петь. — Отец потёр лицо руками. — Ты хоть представляешь, что я пережил?       — Пап. Ну, извини! Я же не специально!       — Я понимаю, что не специально. Это само собой. — Отец покивал головой, соглашаясь. — Ты меня тоже извини!       Иван Петрович протянул руку к Петькиной талии, тот решил, что фаза нотаций миновала, и отец тянет его к себе для примиряющих объятий, — изнервничался, как-никак, — но тот неожиданно дернул вверх Петькину кофту и стал расстегивать на нем ремень.       — Пап, ты чего? — Петька удивиленно рыпнулся, но отец крепко держал его за пояс.       — Мой ремень, сынок, слишком жесткий. И пряжка еще эта, прости господи. А вот твой — в самый раз! — замок на Петькином ремне щелкнул, пояс, вжикнув, выскочил из шлевок. — Ты меня прости, Петь, но по-другому, видимо, никак. Без толку нам сейчас разговаривать!       Иван Петрович кинул плетёный Петькин ремень на кровать, встал и ловко повалил сына на постель лицом вниз.       Тут Петька уже очухался. Мысль, что отец его будет драть, в голове не укладывалась, а вот тело среагировало быстрей: он заёрзал, как гусеница, заколотил ногами, пытаясь вывернуться, но отец скрутил его ловко, как ребенка, руки Петькины он прижал к пояснице, штаны с трусами сдёрнул вниз, и тут же звонкий, как пощёчина, удар впился в голый зад. Петька хотел было высказаться по поводу происходящего, набрал в грудь побольше воздуха, — слов просилось много, — но со вторым ударом ремень впечатался в попу так больно, что дыхания хватило только на стон.       Удары Иван Петрович клал аккуратно, хоть и на эмоциях, узкий ремень свистел в воздухе угрожающе, но полосы выходили ровными, тощая Петькина задница краснела равномерно, ягодицы под ударами сжималась, словно бьющееся сердце.       Петька рвался отчаянно, Иван Петрович сжимал его запястья крепко, как в клещах. Мычание сменилось поскуливанием и шипением, Петька и разорался бы — но в голове все перепуталось, и он не мог решить — ругаться, просить прощения или наоборот молчать до последнего.       Только когда зад полыхнул после очередного удара совсем уже нестерпимо, а на глаза навернулись слезы, Петька наконец выкрикнул:       — Хватит!       Попа уже светилась красным, как тлеющий уголёк, мальчишка всхлипнул, и Иван Петрович бросил ремень.       Петька, почувствовав свободу, сразу приложил ладони к пылающей заднице — было горячо, как от батареи. Дышал он судорожно всхлипывая, нос заложило, Петька потёр мокрые глаза, оглянулся: отца в комнате уже не было.       Зад пекло, уязвленная гордость болела, как разбитая в кровь коленка. По-хорошему, надо было поплакать, но папа все равно ушёл и слез не увидит, да и задница болела не так уж крепко. Петька полежал, отдышался. Ощупал осторожно пылающий зад и рискнул натянуть трусы. Со штанами было сложнее — узкие джинсы стянули бы задницу как в тисках, да и смысла одеваться не было. Петька выбрался из штанов, встал, прогулялся по комнате, нашел в шкафу треники, оделся.       В зеркальной створке шкафа отразился взъерошенный подросток с обиженным, красным от слез лицом. Петька повернулся спиной, приспустил штаны — по цвету задница напоминала мякоть арбуза. Хотелось пить и принять душ. Петька вздохнул и поплелся на кухню.       Папа сидел за столом, под жёлтой лампой, как-то скрючившись и закрыв лицо руками. Резко пахло сердечными каплями. Петьке стало не по себе: обида заткнулась, и слово взяли вина и тревога за отца.       — Пап? — он потрогал того за плечо. — Пап, ты чего?       Отец поднялся и, схватив сына за плечи, прижал к себе:       — Прости, Петь! Прости!       — Ничего, пап. Ты меня прости!       Иван Петрович обнял Петьку и запустил руку в его разноцветную макушку, перебирая пряди.       — Давай, чтобы больше такого не повторялось, ладно? И про траву забудь, слышишь? Не дай бог, мать узнает — я прикрыть не смогу, это же не шутки!       — Забуду! — слезы подступили неожиданно, и Петька всхлипнул папе в грудь. — Ты маме не скажешь?       — Нет, конечно.       — Она меня грозится в военное училище отдать! Я не хочу, пап! — Петька вдруг заревел как маленький.       — Дурачок! Никуда она тебя не отдаст. Она тебя обожает! — Иван Петрович покрепче обнял сына, — и я тоже. Ты только особо-то не нарывайся! Не заставляй за ремень браться, мне так хреново каждый раз!       — Ладно.       — Постараешься?       — Постараюсь! — вздохнул Петька, зарываясь лицом в папину рубашку.