менянетинебыло

порхай, как граната, летящая в тебя самого (урывки) *

по ночам они все говорят, что я

им не нравлюсь.

шепчут во сне,

надеются, что когда-нибудь

я умру

я умру

умру обязательно

я вам обещаю

искренне

от чистого сердца

только не сейчас

и не в этом году.

      Взгляд Беллатрикс лижет Гермионе спину.       Он жадный и голодный, пронизывающий её до костей, до самого маленького хрящика; он дробит её естество в порошок, рвёт сухожилия и разрывает мышцы; создаёт фонтаны крови, чтобы после милостиво отлить себе несколько капель в стакан и слизать концентрированный метал кончиком языка.       Тело Гермионы напоминает минное поле. Ступи не туда и подорвёшься, превратившись в очередное удобрение для урожая. Беллатрикс словно хищник в естественной среде обитания, а кожа Гермионы, усеянная шрамами, синяками, ссадинами и клеймом, что оставила после себя война — её территория, принадлежащая ей по праву. Здесь нет никаких договоров, разрешений, лишних слов и, уж тем более, логики, которая встроена в Гермиону чипом.       Беллатрикс хмыкает, пересчитывая её позвонки.       Надо же, какой забавный парадокс.

мне бы кого-нибудь

кого-нибудь, кто будет бесконечно любить меня

кого-нибудь, кто будет бесконечно любить меня

кого-нибудь, кто будет любить меня бесконечно

бесконечно

бесконечно

бесконечно.

      Гермиона настолько измучена, что её можно сравнивать с сухой омертвленной почвой, в которой не вырастет даже жалкий сорняк, не говоря уже о цветах. Она иссушенная до краёв, как обожаемый Беллатрикс гербарий, и так же похоронена в книгах, окончательно захлебнувшись в своих же словах. Её бравады о справедливости и законе давно потуплены, словно нож, который забыли поточить, а серость вбита под кожу, заменив ей плоть и кровь, мысли и реплики, переломав ей все кости и скроив заново, словно она — неудачный экземпляр детской куклы, которую недовольный ребёнок вернул обратно в магазин.       Бракованная.

голову мою на своих коленях держать

всю ночь

всю ночь мне снятся кошмары

я смотрю на город

сотни огней, сотни окон - глаза

и в каждом из них меня

ненавидят.

      Беллатрикс не привыкла оправдываться. Она это не делает ни по отношению к себе, ни по отношению к окружающим; ей абсолютно наплевать, какие скользкие и наполненные желчью мысли ползают в чужих головах, подобно кублу змей.       И она не отдаёт себе отчёт и в том, что происходит, просто потому, что не хочет, наконец, разрушать впервые в жизни те крохи иллюзий, что выдал её воспалённый мозг. Это, несомненно, не любовь, это вообще трудно как-то назвать, потому что то остервенение, с которым они целуются, трудно назвать человеческим. Это что-то на уровне животных инстинктов, какое-то дурацкое проявление законов вселенной — подобное к подобному, кирпич к кирпичу, уламок к остальным уламкам, даже если последний можно починить, с легкостью вкрутив нужный винтик, ибо жизнь, шипит Беллатрикс, пока её яд стекает Гермионе прямо в рот, так устроена, дорогая, здесь никто никого не спасает, скалится, скорее уж топят, как котят.

хотя бы немножко, но

тысячи женщин точат кухонные ножи в мыслях о моей голове

точат кухонные ножи в мыслях о моей голове

точат кухонные ножи,

а моя голова в мыслях

катится по лунной дороге в залив.

а что они знают обо мне?

ничего они обо мне не знают.

      Их тела сплетаются в один сплошной клубок, и в этом ничего романтичного — лишь тяжёлое дыхание, разделенное на двоих, и бремя, петлёй оплетающее осипшее от криков горло.       И Гермиона, признаться, даже не знает, что хуже — сломанная шея или ритмичный звук молотка, что вбивает гвозди в ступни, стоящие на табуретке.

мир бесконечен в длину.

мир - это белый лист,

на который бог

наступает своим сапогом.

      Они прошли все стадии не рука об руку, а скорее лицом к лицу — Гермиона, стеклянными глазами следящая за ядовитыми танцами теней на лице напротив, и Беллатрикс, слизывающая кровь с гнилых зубов, непредсказуемая в своём безумии настолько, что подгибаются коленки.       Они будто отправились в долгое путешествие, как пираты, ишущие свой клад, но в итоге нашедшие остров без единой души. Здесь нет ни шёпота голосов, разъедающего изнутри, ни мёртвых взглядом погибших, что несуразной кучей лежат на пропитанном кровью песке.       Лишь блаженная тишина, и это сокровище слишком ценное, чтобы кричать за него и драться, врезаясь друг в друга зубами и сжирая друг друга заживо.       Поэтому они разделяют его на двоих — искромсанные жизнью и съеденные Смертью, которая, забавы ради, выплюнула их обратно, заменив все ароматы могильным смрадом, а вкус — мертвечиной. О цене ненужной им жизни их никто не спрашивал, поэтому Смерть сама взяла то, что так горячо хотела — вкус к жизни, обратив его в пепел, развеянный по ветру.       И единственное, что у них осталось, на что они протянули свои костлявые руки, измазанные в крови, были они сами, нуждающиеся в покое так слепо, так жадно и безрассудно, что сами не заметили, как заменили друг другу жизнь.

но кого-нибудь,

кто бы гладил меня ночью

по виску ...

ледяным лезвием

острой бритвы.

кто бы вырезал мне кадык.

и не глотать больше.

и не говорить больше.

и больше не …

      Если она у них была, конечно.