расти здоровым, мой цветок

Сынмин успевает привыкнуть к Хенджину за какую-то жалкую неделю. Ровно пять рабочих дней, пять неловких разговоров ни о чем на остановке и в трясущемся автобусе; сегодня же их шестой проходит в зале, где старший впервые за долгое время тренируется один. Сынмин слегка нервничает, чувствуя себя не в своей тарелке. «Оценишь хореографию? Я сам поставил», — и щенячий взгляд в придачу, что на протяжении всего дня не выходил из сынминовой бедной головы. Поэтому он и согласился, хотя ни опыта, ни навыков нет, чтобы сказать что-то стоящее. Не стоило, скорее всего, но он просто не мог сказать «нет», ведь от одной лишь мысли о расстроенном Хенджине внутри начинало неприятно ныть. Сынмин винит в этом свой вечный недосып. — Я уже все провода передергал… Реально не понимаю, в чем проблема. — Пробовал ноутбук перезагрузить? — спрашивает Сынмин, стоя в дверях. — Еще посоветуй выключить и включить колонки, — из-под стола показывается недовольное лицо омеги. На его розовые щеки падает несколько светлых прядей, которые он никогда не собирает в хвост, хотя длина позволяет. — Серьезно, им пора поменять технику. — Пока достаточно людей арендуют зал, технику они менять не будут, — Сынмин пожимает плечами. — Может, жалобу написать? — Лучше не надо. — Да мне тостер быстрее музыку сыграет, чем эта доисторическая… Недовольно бурча под нос, Хенджин снова пропадает под столом. Сынмин вздыхает. На часах пятнадцать минут до конца обеденного перерыва. Достаточно. — Покажи-ка, — он присоединяется к омеге, стараясь не думать, как будет отряхивать брюки от пыли. — Если память мне не изменяет, то эта розетка не работает… вставь лучше сюда. А тут гнездо расшатано. Можно попробовать закрепить клейкой лентой, — Хенджин фыркает рядышком. — Есть идея получше? — У вас на кухне есть тостер? Сынмин коротко смеется, головой ударяясь о стол. Хенджин выглядит сожалеющим, а может довольным (не то чтобы на него хочется злиться). Совместными усилиями им удается победить технику, наполняя зал резкими битами. В контраст им старший двигается нежно и тягуче, завораживает. Под конец он дышит тяжело, весь раскрасневшийся, но таким счастливым выглядит, что Сынмин не может заставить себя отвести взгляд. Он глупо хлопает в ладоши, протягивает Хенджину бутылку воды и пытается вспомнить хотя бы один синоним к слову «красиво». Но в голове так и остается пусто, а лицо расплывается в улыбке. Ощущение такое, будто кто-то заключил его в крепкие объятия, или обернул одеяло вокруг слабого тела. Внезапно Сынмину становится легко и уютно, безопасно, как не было уже долгое время. Старенький диван в углу зала ловит на себе его уставший взгляд: прилечь бы хоть на секунду, чтобы напряжение ушло, чтобы руки перестали дрожать, а пальцы выкручивать, чтобы было тепло и уютно и правильно — Хенджин тяжело вздыхает и Сынмин, встрепенувшись, понимает, что полностью прослушал очередной его монолог. Старший отбрасывает полотенце в сторону и открывает окно, достает из рюкзака тюбик, нанося мазь на шею. Это многое объясняет. — Танцорам нелегко приходится, потеем вечно, — он показательно трясет тюбиков в воздухе. — Четыре штуки за месяц уходят, серьезно. Качество отстой, зато дешевые. Завидую тебе. Один раз, в средней школе еще, я перенервничал перед тестом и разрыдался. Учителям пришлось проветривать класс, потому что тем днем я забыл нанести мазь и начал вонять от нервов. Сынмин посылает ему взгляд, полный сочувствия. На следующий день друзья Хенджина снова в зале, а Сынмину внезапно нужно доделать кое-какую работу в офисе. — Тебя заставляют работать даже во время обеденного перерыва, — омега хмурится и стряхивает пару несчастных снежинок с головы и плеч, шагая с Сынмином к остановке. — Точно раб капитализма. Он выглядит по-настоящему расстроенным, будто негодует. Сынмину жаль, тоже, что он не в состоянии провести следующие дни, сидя на диванчике и вслушиваясь в рассказы старшего про учебу, друзей, даже альф. Спрашивается, почему Хенджин вообще делится с ним подобным. Сынмин же бета, ему не понять.

🌸🌸🌸

Сынмин уверен, что «воняет» он постоянно: когда сидит за столом, сгорбившись над бумагами, когда уставший, голодный и какой-то нервный парень смотрит на него с экрана монитора, когда голова начинает все чаще гудеть, а спина болеть, и когда внезапно становится очень душно, в его пустой квартирке. Не спасают даже глаза омеги, которые где-то в воспоминаниях не прекращают блестеть. Сынмин все чаще открывает окно, сидит и мерзнет, продолжая дрожать, дрожать, потому что это бодрит. Особенно в моменты, когда кажется, что это вялое и слабое тело вовсе не его. «Я занят» все чаще слетает с губ. Невысказанное «прости» застревает острым комом в горле. Он ведь не должен извиняться, если есть веские причины (даже если он сам их придумывает). Знакомиться с друзьями Хенджина ему правда не хочется, не нужно, времени и сил нет, а может и страшно, что его не примут и засмеют. Сынмин продолжает сидеть в своей ракушке, где темно и тихо, но безопасно, и все чаще удивляется, что так быстро нашел подход к Хенджину. Или же Хенджин нашел подход к нему. Он не находит ответа, сколько бы ни искал, но в одном он уверен — с Хенджином легко и непринужденно, приятно. Как будто так надо. Так надо. Сынмин запутывается в непослушных ногах прямо посреди улицы и едва не падает лицом в лужу. Оглядывается, никто не заметил. А внутри болезненно воет что-то загнанное и изголодавшееся по… На ладони его руки лежат пять, нет, шесть таблеток, маленькие и белые. На полке стоит несущественная на первый вид баночка, «гормональные супрессанты» впереди и длинный список побочных эффектов, что прячется сзади. Сынмину не нужно его перечитывать, наизусть выучил. Он жмурится, когда глотает их, запивая водой. Странно, они же маленькие, такие невинные из-за белого цвета и сладкого аромата, напоминающий цветы (иронично). Сынмин, хоть убей, не может вспомнить, имели ли они этот запах, когда он начал их принимать. Слишком давно это было, слишком часто он пытался забыть тот день, когда позволил им украсть свой собственный запах. Это было время, когда парень только-только начал вылазить из своего детского кокона, а его запах будто семечко прорастать, первые тонкие корни пуская. Не вырастет и не расцветет больше, и не быть цветам красивым, кои присущи омегам. Осталась лишь сухая земля и такая же сухость во рту. Внутри все кричит о том, что должно быть иначе. Должна быть сладость, витающая в воздухе, легкая и ненавязчивая, без намека на приторность — та, сравнимая с воздухом цветочного поля, что заставляет млеть на месте от желания вздохнуть полной грудью, та, которую все любят и желают. Но крик этот в никуда, и Сынмин, на самом деле, уже забыл, как пахнут омеги. Помнит лишь нотку сладости и чего-то теплого. Цветы кажутся толковым предположением. Он прячет лицо в ладони. Устал. Идет на кухню и заваривает себе кофе (без сахара), чтобы были силы закончить работу, и понимает, что с ней затянется, когда достает упаковку молока из холодильника. Белая. Именно такими они были изначально, эти таблеточки — белыми и такими, такими безобидными. Сынмин сдружился с ними, лишь для того, чтобы заполучить нож в спину, на себе прочувствовать их разрушительность, что так умело пряталась за громкими обещаниями врачей и указами родителей. Вырвать цветы оказалось очень просто, они же слабенькие, даже не сопротивлялись. Сынмин даже не сопротивлялся. Ладно, хорошо. Не все так плохо — его концентрация тогда действительно улучшилась, ушло депрессивное состояние, энергии стало больше, для учебы, учебы, учебы, все для светлого будущего, что ожидало Ким Сынмина. Так, как ожидали взрослые, умные и опытные, и как надо было. Кровать как всегда холодная, зато просторная. Сынмин как и вчера и позавчера и, кажется, уже всю свою сознательную жизнь утыкается носом в стену и поджимает колени к груди, потому что так удобно и уютно. Часы бьют полночь. Почему же он такой… почему не хочет засыпать? Почему ему нужно думать, думать, думать и гадать обо всем на свете, чтобы пар из ушей шел? Почему жалеет, что уже два дня не общался с Хенджином? Почему от этого так грустно? Становится неуютно. Он играет с мыслью взять одну из декоративных подушек с дивана, а лучше две… но так и остается лежать. Как бы он изменился, не будь в мире супрессантов? Может, вместо сухой земли взросли бы цветы, да та же трава… блестящая на солнце, яркая и взмывающая высоко вверх трава… Нет, цветы лучше. Он прикрывает глаза, перебирая в памяти все известные ему цветы, толком не зная, какие хотел бы на своем глупом, несуществующем поле… какие цветы он растоптал в пользу серого и незаметного, какой куст засохший и острый выбрал, который никого не интересует — вокруг же бескрайние поляны и убаюкивающая сладость. Может, оно и к лучшему — не придется перебирать листки, находя в каждом или оплошность или сожаление, ведь из Сынмина даже бета никакой, куда уж там материнский и ласковый омега… обремененный вечным беспокойством и нуждающийся во внимании и любви омега. Где же найти эту любовь на дороге жизни? Финансовая помощь родителей, стабильная работа, карьерные перспективы — дорога Сынмина простелена красным ковром, прямая и хорошо освещенная, всегда была, но он все равно умудряется потеряться и едва ли не растерять все, что имеет. Сынмин не должен жалеть, что тогда решил затолкать все чувства прочь, запереть свое самое сокровенное в маленькой коробочке и выбросить ее, делая вид, что не слышит вой и скулеж, и что ему не больно самому. Сынмин совсем не жалеет, что семечко безымянного цветка ветром занесло в болото, где оно бесследно сгнило, не имея сил разрастись и расцвести.