К сожалению, мы не смогли

— друг мой, прощай                       (Ялла — последняя поэма) В гараже пыльно. Сквозь небольшое окно еле пробиваются солнечные лучи. Инструменты стоят на полках в идеальном порядке. Сбоку, возле широкой двери, стоит до блеска вымытый байк. В дальнем углу расположен небольшой диван, на котором сидит парень-брюнет, возящийся с гитарой. Облокотившись о спинку того же дивана, нового, но довольно потертого, блондин с вьющимися волосами смотрит на маленькое окошко, через которое можно разглядеть кусочек чистого весеннего неба. — Эй, Шин, долго ты возиться будешь? — интересуется Вакаса Имауши — блондин с выдающейся внешностью, чьи глаза сверкают как у хищника; они способны вывернуть наизнанку душу любого. —....... — в ответ ему не отвечают. Сано Шиничиро — тот самый брюнет, настраивающий гитару, настолько увлечен делом, что, кажется, выпал из реальности. — Шин?!.. Эй, Шин?! — Вакаса касается локтя парня, и тот только теперь обращает на него внимание. — А? Д-да, я закончил, — констатирует Шиничиро, невесомым касанием пальцев проходясь на пробу по струнам. — Давай-давай. Скорее, — торопит Вакаса, — спой же мне… На прощание, — зачем-то добавляет он, удивившись своим же словам. Брюнет одаривает его коротким, непонимающим взглядом. В просторном гараже становится неуютно. Атмосфера из апатично-спокойной превращается в нагнетающую. Все вокруг почему-то замолкает. Громко поющих птиц за окном уже не слышно, ветер перестал сквозить и мелодично ударять по трубам. Вся жизнь вокруг, кажется, приостановила свое течение, чтобы послушать Шиничиро. У Вакасы вдруг на душе стало погано. Некое мерзкое чувство внезапно поселилось внутри, нарушая итак шаткий покой. Блондин не на шутку встревожился. Чтобы хоть как-то себя успокоить, он посмотрел на Шиничиро, который сейчас выглядел как восковая статуя, сидящая на диване с гитарой в руках. Его лицо не выражало ровным счетом ничего. Красивый, но пустой взгляд бездонных черных глаз был направлен в никуда. Или же в «куда-то», недоступное Вакасе. В эту же секунду Имауши почувствовал, что просто обязан запомнить этот момент. Обязан запомнить своего друга таким: в такой позе, с таким выражением лица, с атмосферой, образовавшейся вокруг них. Тревожность холодными мурашками в теплый день расходилась по всему его телу, создавая неприятное ощущение, не предвещающее ничего хорошего. — Ш…Шин? — тихо позвал Вакаса, — ты споешь мне? — А? Что? — подорвавшись спросил Шиничиро; вид у него был как у человека, который только что проснулся от неспокойного сна, — да… да… конечно спою. Сейчас. Кхм… — Вот черт, — снова заговорил он, виновато улыбнувшись, — что же тебе спеть? — Что-нибудь красивое, но печальное, — мечтательно ответил блондин. — Почему печальное? — в недоумении спросил Сано. — Настроение такое, — пробормотал Вакаса, погружаясь в свои мысли. — Ла-адно, — протянул Шин, — будет тебе и красивое, и печальное. Он слегка откашлялся и, коснувшись изящными пальцами, местами черными от следов мазуты, и, конечно же, пропахшими сигаретами, тонких струн гитары, начал петь, немного тихим, слегка хриплым голосом:                   Я уплываю, и время несет меня                   C края на край.                   C берега к берегу,                   C отмели к отмели,                   Друг мой, прощай… Пока Сано пел, мелодия, плавными тонкими линиями разливалась по гаражу, наполняя ее туманным чувством умиротворения. Пока Сано пел, мир вдруг снова ожил: ветер засквозил, птицы запели, даже воздух, казалось, задрожал. Пока Сано пел, Вакаса не мог отвести от него взгляд. Ему стало грустно, что сердце забилось настолько сильно, будто собралось изнутри раздробить на части грудную клетку.        Короткие, но наполненные печальным смыслом строки, поразили Имауши, как говорится, до глубины души. В его голове даже медленно пронеслась мысль о том, что, возможно, это действительно их последние посиделки. Возможно, по какой-то, еще непонятной причине, они больше не увидятся…        И снова скользское беспокойство, с примесью страха и нотами тревоги неприятным комом засело в душе Вакасы. Это уже ненавистное чувство постепенно расползалось по всему телу блондина: скручивало желудок, ускоряло сердцебиение, создавало так называемых бабочек в животе; на вески начало давить, будто толстой металлической пластиной многослойно оборачивали черепную коробку, с каждым разом затягивая все туже; во рту пересохло, дышать стало тяжело: вырывались рваные полувздохи.        Имауши настолько сосредоточился на своих ощущениях, что напрочь забыл о главном: Шин сейчас поет. Поет ему. Прошло не так уж много времени, от силы несколько секунд, но для Вакасы эти жуткие секунды длились буквально вечность. Паника никак не покидала его.                   Ты погляди, ты погляди.                   Ты погляди не осталось ли                   Что-нибудь, после меня… — Пел Сано. Слишком уж красивые строки. Слишком уж грустные. Слишком уж… Тяжелые для восприятия, вызывающие апатию и негативные эмоции. «Но ведь красиво же, черт возьми!», — думал про себя парень, и горючая смесь неприятных ощущений с новой силой накатывала колючим комом в горле, гулким стрелянием в ушах и тяжестью в веках.                     Ты погляди без отчаянья… Все продолжал Шин. Сердце блондина екнуло, отдавая острой болью. «Ну это уже диагноз!», — проклинал Вакаса, тотчас записав себя в список с ума сходящих от простых строк песен. На словах иронично, а на деле… На деле чуть ли не паническая атака; состояние, на грани обморочного. Вовсе не по-весеннему. Вовсе не свежо, и, уж тем более, не радостно. Какое уж тут «без отчаянья»?!                          Это не сон.                          Это не сон.                          Это вся правда моя, это истина.                          Смерть побеждающий вечный закон —                          Это любовь моя… Закончил Шин. Только на последних строках Вакаса, пожалуй, старательно слушал, пытаясь не обращать внимание на свое состояние. Что ж, последние слова ему, на удивление, понравились и даже не принесли очередную порцию тревоги. — Браво, — хмыкнул Имауши, громко хлопнув в ладоши. — Благодарю, мой главный ценитель, — непонятным голосом ответил Шиничиро,  отчего Вакаса вздрогнул, посмотрев на своего друга. Лучше бы не смотрел…        На бледном лице Шиничиро застыла улыбка. Мертвая улыбка. Глаза, казалось, стали еще чернее. В комнате резко запахло металлом и чем-то еще. «Какая-то смесь? Что за запах?», — подумалось Имауши. Он оглядел гараж, но ничего такого не нашел. Тогда он принюхался и, остолбенев, понял: «Кровь…» Блондин снова перевел взгляд на Сано. На лице Вакасы застыл ужас. Тихий, громкий: не важно! Это был чистейшей воды страх, который испытывают люди в самые жуткие моменты своей жизни. Такой наступил и для Вакасы. По-прежнему улыбающийся Шиничиро сидел в той же позе, с гитарой в руке и… с пробитой головой. Из его виска тонкими струйками вытекала кровь. А взгляд выражал то же безразличие и отчужденность.        Имауши не мог выговорить и слова. Его руки дрожали. Хотелось кричать, но не было сил. Хотелось двинуться, но не было сил. Хотелось помочь другу, сделать хоть что-то… Но не было сил…        Вакаса словил себя на мысли, что сейчас упадет в обморок: так ему было плохо. И он не ошибся, в тот же момент рухнув без сознания на пыльный пол.        Солнечные лучи сквозь небольшое окно еле-еле добирались внутрь, освещая сумрак гаража…                                 *** — Ха-а, черт! — подорвался с тренировочного мата Вакаса, дрожащими руками вытирая холодный пот с лица, — почему снова это? — Эй, Вака, ты чего? — подошла Сенжу, как всегда солнечно ему улыбаясь, — давай возвращаться к тренировке, бросай привычку дремать днем! — по-доброму, но с толикой укора в голосе сказала она, разворачиваясь и оставляя Имауши наедине со своими мыслями… *** На улице дул прохладный ветер, был приятный весенний день. — Эй, Шин, — говорил сам себе Вакаса, — почему мне снится такой сон несколько раз за весну, с того самого дня, как тебя не стало? Это жутко, знаешь? Ты что, даже на том свете решил не давать мне спуску? — парень повел плечами, глядя в небо. В его руке был крепко зажат своего рода «браслет», который, на самом деле, трудно было считать таковым. Он был сделан из порванной струны гитары. Сано однажды «смастерил» его, в шутку назвав это «гигантским обручальным кольцом», после того, как Имауши весь день напролет слушал его пение. — Немного не угадал с размером, — говорил тогда Шиничиро, смущенно почесывая затылок. — Это все, что у меня от тебя осталось…— Вакаса повертел незамысловатую вещицу в руках, вспоминая прошлое. — А ведь в тот день было здорово. Ты круто играл, Шин…        Не хочу запоминать тебя таким: с мертвым взглядом. Хочу помнить спокойную улыбку и приятный голос, запах сигарет на пальцах и шампунь с ментолом. Твои глупые шутки, мечты о девушке и нелепые подкаты ко мне, чтобы попрактиковаться. (Приглашать меня «потанцевать» — верх твоих гениальных выходок). Но знаешь… я постоянно думал о том, что бы произошло, если бы все было взаправду? Если бы я по-настоящему согласился на танец? Ты бы, наверное, меня не так понял…                                 — Хочу помнить тебя живым, поющим, но… Наверное, не получится? — дрогнувшим голосом сказал Имауши, грустно усмехаясь своим мыслям. Уголки его глаз заблестели, выдавая внутреннее состояние.        Сделав пару глубоких вдохов, Вакаса продолжил: — Дни, что мы провели вместе. Песни, что ты мне пел. Твой смех, напоминающий яркий солнечный день. И признание, которое я так и не сумел произнеснести вслух… Я все это буду помнить до самого конца, но тебя мне, кажется, пора отпустить…        Вака еще немного прошелся по улице, и, дойдя до винтажного магазина музыкальных инструментов, остановился. Ему вспомнилось, как много лет назад в этом магазине Шиничиро первый раз покупал себе гитару. Тогда Вакаса тоже был рядом с ним, помогал выбирать «гитару для новичков». И вот, спустя столько времени, он снова здесь.        Имауши недолго постоял, глядя на пыльную витрину магазина, а затем бросил скрученную струну. — Прощай, мой друг, — произнес парень и, небрежно махнув рукой, поплелся по дороге, гляда на весеннее закатное солнце, греющее асфальт своими холодными лучами…        Конечно, тяжело прощаться с прошлым. С людьми, что дороги сердцу. Но иногда ничего, кроме этого не остается, ведь ноша утраты бывает слишком увесиста, чтобы ее нести.        Возможно, так будет легче. И для Вакасы. И для Шиничиро. Возможно, оба будут спать спокойнее…        И, может, однажды кто-нибудь снова, но уже не в шутку, пригласит Вакасу на танец. Однако, если это не Шин, он, скорее всего, ответит: — Я не танцую.        В тот день один паренек, с золотисто-черными волосами и татуировкой в виде тигра на шее, случайно наступил на скрученную струну, одиноко лежавшую на асфальте, которая под тяжестью человеческого веса скрипнула и порвалась. Старые вещи, как и давно забытые человеческие чувства, оставленные где-то далеко в апартаментах души, либо же на дороге, имеют свойство приходить в негодность.