К сожалению, мы не смогли

— я думал, моя жизнь — комедия, оказалось, трагедия. На улице ночь. Тонкие облака рассекают черное небо. Кое-где проглядываются звезды. Никого. Пусто. Лишь ветер гуляет вдоль каменных плит, не нарушая при этом мертвый покой.        Тихо покачиваются низкие травы, кустарники. Лепестки цветов, лежащие у некоторых могил, медленно опадают, покидая их с новым порывом ветра. Где-то далеко ездят машины. Дрожат электрические провода. Вдалеке не спит Токио, своим мощным светом привлекая к себе внимание. Не отзываются лишь те, кто не может. Те, кто уже не встанет, однажды упав. Немного сырая, холодная земля пахнет росой, пылью и сигаретным дымом. Возле небольшой каменной плиты наставлена куча пустых жестяных банок из-под энергетиков и кофе. На земле лежат окурки. Длинноволосый парень в капюшоне — единственный посетитель. Он приходит на одну и ту же могилу почти каждую ночь. И болтает без умолку, лишь ненадолго прерываясь, чтобы выпить очередную банку, покурить или просто помолчать. Отдохнуть, наверное.        Если приглядеться со стороны — может показаться, что он сумасшедший. Возможно, так и есть. Парень часто смеется и что-то рассказывает могильной плите. Могильной плите с именем «Кисаки Тетта».        Ханма — тот самый ночной посетитель, прийдя однажды поболтать со своим мертвым другом, больше не смог отказаться от подобного времяпрепровождения. Он помешался. Стал изо дня в день ожидать ночи, чтобы отправиться на могилу Кисаки. После смерти друга, объявления в розыск и прочих проблем, в жизни Шуджи не осталось ничего хорошего. Ничего интересного. Однообразная жизнь беглеца. Жизнь ли? Именно о ней парень каждую ночь рассказывал могильной плите. О своем великом, божественном прошлом. О своем ничтожном, пустом настоящем. И о своем неизвестном, туманном, маловероятно счастливом будущем. О том, о чем обещал.        Он приходил ближе к полуночи, садился и начинал: — Ну что? Поговорим о боге смерти и клоуне?..                                    I        Когда-то я был молод и глуп Ханма всегда шутил про свой возраст. А все потому, что однажды какая-то женщина сказала ему, что он, будучи четырнадцатилетним, выглядит на все двадцать или даже двадцать пять. Сейчас, когда ему уже давно миновало шестнадцать, он стал выглядеть еще старше. Отросли волосы, лицо осунулось. Он потерял в весе, так как питался чем попало и много курил. Много, для своих-то лет. Его голос стал еще ниже и грубее, а черные круги под глазами лишь добавляли парню вид человека, которого не пощадила жизнь.        Постоянно скитаясь, перебираясь с места на место, Ханма чувствовал себя по-настоящему дома лишь на кладбище. Возле могилы Кисаки. Не один раз ему в голову приходили мысли о том, чтобы все закончить здесь и сейчас, однако что-то постоянно останавливало. Иногда, сидя напротив каменной плиты, Шуджи задавался вопросом: «Если я умру, меня хоть похоронят? Или так и буду разлагаться где-нибудь… А если умру здесь? Наверное, из-за меня твоя могила провоняется трупом, Кисаки, хья-хах…»           У Ханмы было так много историй из жизни, что они, казалось, никогда не закончатся. Каждый раз он приходил на могилу Тетты с новым рассказом, полным его «крутых» похождений. И вот, однажды довелось парню рассказать о своей, так называемой молодости. (На самом деле, он называл молодостью возраст с 13 до 15 лет, так как считал, что в 16 он — уже взрослый)                                  *** — Я тогда был совсем мелочью. Прям молодняк эдакий, — прихлебывая энергетик, начал парень. Ночь была тихая, звездная. На небе не было ни облака. Шуджи начал свой рассказ. — Было это буквально пару лет назад. Я тогда жил и учился не в очень престижном районе, но зато там было дохрена бандюганов. Причем самых разных. Многие работали (здесь имеется ввиду кража, шантаж, нападения, избиения и проч.) в одиночку, но были и банды. Постоянно ездили на байках, возили биты за спинами. В общем, шуму давали частенько…        Я всегда хотел быть похожим на таких чуваков. Мне казалось, что они очень крутые. Такие все из себя, в моднявой форме, с серьгами, с татуировками. Еще и с битами. В общем, полный восторг для меня был. Высший пилотаж, так сказать. Помню, однажды шел из магазина с пачкой дешевых чипсов и увидел высокого парня, он был относительно моложе остальных в банде: крутились там одни постоянно. Но магазин не грабили, лезли только к плохишам. Прям-таки, праведную жизнь вели. Так вот, тот высокий парень… У него была крутая золотая серьга в ухе. И мне так понравилось, что я тоже захотел. Долго матушку уламывать пришлось, но я все гнул свою линию и в итоге она разрешила. Довольный был после прокола, как черт. Еще и косуху себе какую-то потертую купил. Все соседские парни мне завидовать стали, ведь я стал больше походить на тех бандюганов, которыми мы всей оравой восхищались. И вот однажды, мелкие говнюки сговорились и побили меня после школы. Колотили-то они слабо, но целой гурьбой, поэтому было не особо приятно. Лежал я тогда в каком-то вонючем переулке, все лицо в синяках было, да руки немного в кровь стесал, а в целом неплохо. Чувствовал себя свежачком. И вот лежу я, значит, и подходит ко мне тот самый высокий парень из банды. Протянул мне пару пластырей и бутылку воды, сел на корточки напротив и заговорил внезапно. А голос у него приятный, черт его бери. Я было влюбился почти, хья-хаа. — Здорово они тебя, — говорит, — в следующий раз давай сдачи. Я посмотрел на него своими детскими глазами, и он все понял. Не мог я тогда дать сдачи. Мне было всего тринадцать. Слабак хилый. Кожа и кости, мало ел и никогда особо не дрался. — Ежели не можешь, я тебя научу, хочешь? — предложил он. А я, как ты понял, не смог отказать — больно красноречиво он говорил. Да и причин для отказа не было. Вот так он меня и взял к себе. Имени он мне своего не назвал. Только прозвище у него было… «Жнец», кажись. Так его друзья в банде звали. И я также его называл. Просто Жнец. Временами Жнец-сенсей, когда хотел посмеяться над ним. Учил он меня всему, что связано с группировками. Драться он тоже меня учил. Матушка постоянно жаловалась, что у меня все руки и ноги синие, но стала замечать, что я окреп, подрос, стал есть больше. Одним словом, преобразился чутка, и она перестала докучать. А я  все ходил к Жнецу и учился драться. Желаниям моим побить кого-то не было конца. И я с каждым разом был все энергичнее. В общем, так прошло достаточно времени. Я стал сильнее. Драться стал на равных со Жнецом. Он мне другом стал, знаешь? Первым другом. Хоть и был старше, он все равно возился со мной постоянно. Как брат даже… Я все думал, что это никогда не кончится. Буду с ним тусоваться, и все тут. Но случилось его банде влезть в какое-то дело, которое оказалось нечистым. И пришли за ними какие-то мафиози. Порешали их всех. Я тогда возвращался из школы, смотрю, лежит у стены знакомого переулка он. Жнец мой. Подбегаю, а он в крови. Да и еле дышит. Я по незнанию принялся трясти его, заплакал даже. Единственный раз это был, когда я ревел так, словно меня резали. Очень испугался в тот день. — Жнец!.. Жнец! — кричу я ему. Он не отвечает. Глаза открыл медленно, посмотрел на меня, узнал. И шепотом, хрипя, начал бормотать: — Т-ты т-теперь не просто ученик… кх-кх… — Что? О чем ты говоришь? — я вообще не догнал, что он имел ввиду. — Стань б-богом… смерти… Н-наказывай тех, к-кто за-аслуживает этого… — я тогда так ничего и не понял. То были его последние слова. Он прохрипел еле-еле, но я до сих пор их отчетливо помню. Словно в память въелись. Вросли в меня, — Ханма любовно взглянул на тыльные стороны своих кистей. Иероглифы 罪 и 罰 красовались на бледных худых руках. Преступление и наказание. Наказание и преступление. Став богом смерти, его охватило великое желание творить суд. И именно этим он жил. Оно двигало его жизнь, ставшую похожей на механизм. — Я стал богом смерти, в надежде, что виновные будут получать по заслугам… — Нервно смеясь, Ханма закурил очередную сигарету. Темная ночь подходила к концу, заря уже постепенно занималась на востоке, освещая небо еще совсем бледными лучами.                                     II                                    Очередной бессмысленно прожитый день. Очередная прохладная, сырая ночь. Очередное звездное небо. Очередная пачка сигарет и банка кофе.        Все то же кладбище. Все та же земля. Все та же могила. Все та же каменная плита с именем «Кисаки Тетта». Все тот же скучающий Ханма. — Помнишь, я обещал рассказать, почему последовал за тобой, лишь когда ты коньки отбросишь? — спросил Шуджи, глупо улыбаясь, глядя тусклыми глазами куда-то вдаль, на огни ночного Токио. — Конечно помнишь, — с минуту помолчав, ответил сам себе он. — Потому что ты мне понравился, — проговорил Ханма в пустоту, — еще с самой первой встречи ты напомнил мне меня, ведь когда-то я тоже гнался за целями, которые были слишком взрослыми для еще зеленого пацана… Ханма засмеялся. — Посмотри, что с нами стало… Посмотри, где мы сейчас… — смех Шуджи звучал как-то истерично. Голос поддрагивал. Парень затянулся, вдыхая вонючий сигаретный дым, который плотным комом обволок полость рта, медленно проходя дальше — к легким. «Курить, чтобы снять стресс» — для дураков. «Курить, чтобы скорее умереть» — то, что делал Ханма. В его жизни уже давно не было ничего, за что можно держаться. Ни-че-го. Никаких интересов, никаких близких людей, никаких связей. Лишь одиночество и съедающая изнутри пустота, которая временами со всей силы вгрызалась в сердце, заставляя его тупо болеть.        Ханма не переставал ходить на кладбище. Каждый день его тонкий, высокий силует мелькал среди деревьев. При свете ночи можно было разглядеть его почти черные мешки под глазами. Сон днем да по паре часов в сутки не здорово сказался на молодом организме. Из-за сбитого режима тело начало потихоньку сдавать позиции. Шуджи потерял в весе, кожа его потускнела. Он внезапно стал выглядеть старше своих лет, а усталость и тоска потихоньку отпечатывались пока еле заметной межбровной складкой. Но парень не переставал навещать могилу Кисаки, каждый день радуя гниющую плоть и кости последнего все новыми и «захватывающими» историями.        В один день Ханма с какой-то бандой избивал мафиози — во имя мести. В другой, он уже крушил байк какого-то недобандита. На третий день он отдыхал, поедая лапшу в первой попавшейся забегаловке; курил в одиночестве на крыше какого-нибудь высотного здания, словом, устраивал себе «божеский выходной»… И все ничего, если бы не ложь. Наглая, гнилая, бессмысленная ложь. Лгать могильной плите, что может быть глупее? Лгать о том, что якобы все хорошо. О том, что прошлое было ярким, а будущее предстоит, словно грандиозный триумф.        Ханма врал. В первую очередь, самому себе. Не зная причины, он выдумывал новые истории о своих похождениях. Чтобы потешить мертвого Кисаки? Или, чтобы утешить самого себя? Второе звучало вполне правдиво. Рассказывая небылицы, Шуджи занимал свою голову выдумками, отдаляясь от реальности. Прочие мысли не так тревожили. Однако своеобразный эффект длился недолго. После очень хорошего сна всегда очень болезненное пробуждение. Шуджи осознал свое бедственное положение слишком поздно. Слишком поздно для того, чтобы что-то менять. Ведь его принципы были до одури просты: коли начал — доводи до конца. Поэтому, несмотря на ужасное физическое состояние, и, еще ужаснее, моральное, Ханма продолжал являться на могилу Кисаки.        Его руки тряслись. Голубые вены выступали через тонкую бледную кожу. Голос стал совсем низок. Круги под глазами не сходили. Волосы сильнее отрасли. Но, не обращая ни на что внимания, Шуджи так и не отказался от своей «зависимости». Он сочинил десятки историй…               Однажды парень завел дискуссию сам с собой. Сидя глубокой ночью, таращась пустыми глазами на холодную каменную плиту, он вдруг начал рассуждать, кто является клоуном, а кто — богом. Долго конфликтуя сам с собой, Ханма пришел к выводу, что настоящий клоун здесь — он. Ведь именно он каждый раз надевает якобы радостную маску, шутит и тешит самое себя и других, пряча внутри глубокие страдания: горечь, неясность, одиночество. А Богом смерти для него стал Кисаки. Он тенью навис над жизнью Шуджи, не держа, но и не отпуская. Ханма в очередной раз истерично посмеялся над своими рассуждениями: — Что ж… а жизнь-то… оказалась трагедией…хья-ха-а…                                    ***         До сих пор, если глубокой ночью случайный прохожий будет брести мимо большого токийского кладбища, он может заметить силуэт исхудалого парня с длинными волосами и острым подбородком. При свете луны и звезд можно увидеть бледное мерцание его кожи, словно у мертвеца. И если остановиться у единственного большого дерева и прислушаться, можно разобрать такие слова: — Ну что, поговорим о Боге смерти и клоуне?