К сожалению, мы не смогли

Мир спал, освещенный луной. А на его  ладони лежала Улыбка. Он смотрел на нее в  белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя снова и снова: «Улыбка, чудесная улыбка…»                                       Р. Брэдбери «Улыбка» В холодной квартире сыро. Дверь в ванную нараспашку открыта. Пахнет таблетками. Некачественным мылом и порошком. И... Чем-то еще...        Тусклый свет небольшой лампы освещает помещение. Светло-серые плиты, кафель, белые стены. И ванное зеркало. Разбитое ванное зеркало. Куски стекла валяются на полу. Бурые пятна размыты по полу; капли стекают по стене. Белая раковина вся в красных разводах.        Санзу, сгорбившись, стоит, глядя опухшими глазами на кривое отражение в кусках стекла, которые уже нельзя назвать зеркалом. Рукава его затасканной белой рубашки закатаны до локтей. Оба предплечья в крови — она медленно стекает вниз, пачкая светлый пол. Харучие дрожит, как в лихорадке. Из правой руки выскальзывает массивный кусок стекла и со звоном падает на пол, раскалываясь. Взгляд Санзу затуманенный, неживой. Цвет кожи бледный, при свете лампы отдает зеленцой. Под глазами нежно-голубые синяки, сквозь которые виднеются маленькие, симпатичные фиолетовые венки. Потрескавшиеся губы с кровавыми ранками расплылись в страшной улыбке. Эта улыбка никак не вяжется с образом мертвеца. Она дикая и... чересчур живая.        По всей квартире стоит гробовая тишина, которую перебивает лишь капающий кран. Капли не очень чистой воды ударяются о дно раковины с перерывом примерно в пятнадцать секунд; до чертиков надоедливый звук. У Санзу дергается глаз, а через секунду он внезапно заливается истерическим смехом, который его душит. Парень заходится в удушающем кашле, но его лицо красит все еще жуткая улыбка. Он смотрит на себя и смеется еще громче. На пол по-прежнему падают частые капли крови.        Постепенно разум парня плавится. Его уносит. Голова идет кругом. Санзу резко хватает полупустую банку таблеток, загребает сразу три штуки и глотает, даже не подавившись. Его тело, как желе, скатывается вдоль стены напротив раковины. Осколки царапают пол с противным звуком, когда их случайно задевают ногами во время «приземления». Харучие бросает свой безжизненный взгляд на порезы. Вдоль каждого предплечья куском стекла вырезано по большому вытянутому ромбу, напоминающему фигуру самолета. Такие же ромбы у него вырезаны и по краям губ. Из ран, не переставая, течет кровь, но Санзу, кажется, даже не чувствует боли. Все его ощущения притуплены. В голове белый шум. Он разглядывает свои увечья и снова смеется. — Ха-ха... Майки... видишь, я смеюсь?..Ты видишь это?.. Видишь!? — сумасшедшая интонация переходит на крик. В ванне раздается приглушенное короткое эхо. Внезапно тупая боль пронзает все тело парня. Он, делая усилие, хватается за голову руками, раны на которых вдруг начинают остро зудить и щипать. Виски гудят. Сотни мыслей разом проносятся в голове, вызывая новые и новые волны боли. Вдруг все резко меркнет. Наступает темнота, из которой раздается знакомый голос. И тот самый повелительный тон: — Смейся, Харучие, — говорят ему из темноты. Фраза эхом распространяется повсюду. — Смейся, Харучие! — Смейся, Харучие! — Смейся, Харучие! — Смейся, Харучие! Из раза в раз повторяет голос.         Постепенно во тьме возникает небольшой мутный образ. Человеческая тень белого цвета. С каждым мгновением этот образ приобретает более ясный вид. На глазах Харучие пелена, но даже сквозь нее парень видит. Видит его.        Образ юного Майки возникает, как ночной кошмар. Все тот же розовый летний костюм, милая прическа из еще не слишком длинных волос. Глаза. Такие добрые, с наивным, детским взглядом. Этого Майки Харучие помнил очень плохо, поэтому сейчас он жадно вглядывался в этот маленький образ, чтобы урвать хоть немного, запомнить и заточить в ржавой клетке своих воспоминаний из детства. Из времени, которое сломало его.        На секунду Санзу улыбнулся, как не улыбался с того самого дня — искренне. Его глаза блестнули светом. — М-Майки... — успел прохрипеть Харучие до того, как все померкло. Образ Манджиро окутала серо-черная дымка, глаза загорелись белым. Он принял вид убийцы, заточенного в детском теле. Маленькие кисти рук Сано были полностью в крови: она густой массой стекала в никуда. Затем, он повернулся в сторону Санзу и, казалось, заглянул ему прямо в душу. По телу Харучие прошелся электрический ток. Он попытался отползти назад, но не смог даже пошевельнуться. Образ Майки, тем временем, приближался, не отрывая взгляда от парня.        Харучие почувствовал, как нечто сковало его. Мороз распространился по коже, живот скрутило узлом, челюсть сжалась до скрипа. Если бы не шум в голове, он бы смог расслышать свое сердце — оно билось так сильно и часто, будто готово было вырваться из груди, раздробив грудную клетку, прорвав бледную кожу. Страх. Со всех сторон начали раздаваться одни и те же слова: — Смейся, Харучие... Они переходили то на шепот, то на бешеный крик, как у сирен. Санзу попытался закрыть уши, но слова словно проникли в самый мозг, засев грязным осадком. Распространились по всему телу, как кислород — с каждым вдохом. Ржавыми тупыми иглами пронизали плоть изнутри. Харучие было больно. Так больно, что он не понимал: кричит он или молчит. Его тело ему больше не принадлежало. Крики и шепот съедали его и изнутри, и снаружи. Он лежал в луже крови, уже не понимая, откуда она течет. Голова кружилась, пространство плыло. Тело било крупной дрожью. Частые всхлипывания коротко вырывались изо рта Санзу. В его глазах блестели слезы, а на губах застыла все такая же жуткая улыбка сумасшедшего. Двойников Майки стало больше. Харучие не успевал щитать. Вроде, их было уже больше сотни, и они окружили его, проговаривая одну и ту же фразу. Парень чувствовал, что эти слова засели у него в мозгу, печени и желудке. Еще чуть-чуть, и он станет повторять их как заповедь.        Откуда-то резко появился белый свет. Не такой, как в глазах Майки. Он был приятнее и... не пугал? Раздалось тихое: — Харучие... — и снова, — Харучие... Ты где?.. Санзу дернулся, крепко зажмурил глаза и закричал что есть силы: — А-а-а! — крик, полный боли, страдания и просьбы о помощи. Он почувствовал, как кто-то его крепко ухватил за руку. Затем резкий, противный запах и... Санзу распахнул глаза. Перед ним была фигура Майки. Позади него все те же стены, разбитое зеркало; тусклый свет в ванной. Майки, заспанным взглядом, полным безразличия и неучастия, посмотрел на Харучие и глухо спросил: — Очнулся? Опять ерундой маялся? — Сано, не дожидаясь ответа, привстал с колен, закрыл банку нашатыря, кинул ее в раковину и вышел, задержавшись у двери со словами: — Скоро собрание. Попробуй опоздать. Манджиро покинул ванную, громко хлопнув дверью напоследок, из-за чего Санзу невольно вздрогнул. Он хотел подняться, оперевшись на руки, но раны слишком щипали. Опустив на них взгляд, парень заметил на руках бинты, которые были мокрыми и пахли спиртом. Повязанные тонким слоем, они уже почти насквозь пропитались кровью: это вызывало не самые приятные ощущения. Вдохнув побольше сырого воздуха, Харучие с усилием поднялся несмотря на дрожь в ногах. Его все еще нешуточно лихорадило. Лицо опухло, кожа совсем позеленела. Травматический шок вкупе с «таблетками» дал, естественно, пренеприятнейший результат. Было чудом, что он еще стоял на ногах. Что он вообще был жив. Тряхнув головой, Санзу почувствовал, как к горлу подкатил неприятный склизкий ком. Он ринулся к туалету — его стошнило. Парень согнулся, словно его внутренности выворачивало наизнанку. Затем сильно прокашлялся. Руки жгло. Харучие достал из умывальника нашатырь, включил кран, через силу умылся и стащил с себя бинты. Пошарившись в  небольшом настенном шкафу, он нашел новый большой рулон бинта, несколько пластырей, а также перикись и йод. Видимо, Коко постарался, после того раза, когда однажды случайно нагрянул в гости к Санзу и прознал, чем он тут занимается. Парень усмехнулся, достал все необходимое и принялся криво обрабатывать свои раны дрожащими руками.                                              *** Руки кое-как забинтованы, желудок прочищен, мысли более менее свежие. Харучие в последний раз ополоснул лицо, поправил рубашку, собрал осколки с пола и вышел из ванной на все еще поддрагивающих ногах.        Из кухни был слышен звон посуды, текла вода. По квартире гулял ветер: кто-то настежь открыл окно. Горела бледная лампа на все той же кухне. На улице темнело. Холодный сумрак медленно опускался на большой город. «Ночной Токио» просыпался. Некоторые районы только оживали, выглядя активнее, чем днем. Погода стояла приятная. Ночная прохлада нежно щекотала кожу до мурашек. Свежий воздух очищал мысли. Все, что было за пределами квартиры Харучие, дышало жизнью. Нормальной жизнью. Но, пока прохожие гуляли по городу, наслаждаясь прекрасным вечером, пустая, почти всеми забытая, грязная квартира, которую никакое проветривание и уборка не делали чище и уютнее, гнила вместе со своим хозяином. В каждой комнате ощущалась неприятная атмосфера. Пахло дешевыми сигаретами, какими-то таблетками и газировкой. Повсюду лежали мелкие ножи, лезвия, куски битого стекла. Однако каждая вещь лежала и висела в шкафу на определенном месте.         В самой далекой комнате квартиры, которая, очевидно, была и самой заброшенной, раздавались какие-то звенящие звуки. Что-то тихо гремело, скрипело и ударялось об пол. Затем послышался легкий хлопок: будто обо что-то ударили ремнем или чем-то подобным. Санзу шел мимо кухни, где как раз слышался звук небольшой струи воды. Он заглянул в кухню и увидел Коко, стоящего спиной и моющего посуду. Харучие уставился на него неморгающими пустыми глазами. Хаджиме почувствовал его взгляд, медленно обернулся, пожимая плечами, и произнес: — Совсем запылились, хоть протирай иногда, — он указал на небольшую груду тарелок и пиал. — Мгм, — неясно промычал Харучие и развернулся, чтобы идти дальше. — Он тебя уже ждет. Не волнуйся, я сейчас уйду, — проговорил ему вслед Коко, выключая кран. Санзу замер, в его глазах внезапно вспыхнул ужас, зрачки значительно уменьшились, сердце заколотилось сильнее. Моментальный страх окутал его тело, приводя в оцепенение. — Ну, до скорого, — Хаджиме легонько похлопал Харучие по плечу и незамедлительно покинул квартиру. Санзу потоптался на месте, пытаясь отдышаться. В горле внезапно пересохло, но он знал, что лучше не тянуть время. Сделав пару вдохов-выдохов, он направился в самую дальнюю комнату квартиры.                                      *** — Ты же сделаешь ради меня что угодно? — зловеще раздавался голос в далекой комнате. Харучие сидел на полу, прижимаясь спиной к двери и поджав колени к груди. Его трясло.        Майки стоял над ним. Его черные круги под глазами и бледное лицо в тусклом свете комнаты выглядели жутко, даже слишком. Вся сцена походила на слишком приукрашенную в плохом цвете картинку «родитель наказывает своего ребенка». Сейчас Майки выглядел, как строгий отец, собирающийся поколотить свое непослушное чадо. Санзу же, к своему несчастью, и был тем самым «чадом». — Ты сделаешь ради меня все что угодно, да? — с нажимом повторил Сано. —... — Отвечай! — прикрикнул Майки. — Д-да... — раздалось тихое. — Повтори. Громче. — Да... Я сделаю для тебя, что угодно, Майки... — Хорошо, — холодно произнес Майки. С этими словами он замахнулся ногой. Харучие успел среагировать и прикрыть голову.        По рукам прошлась волна жгучей боли, постепенно распространяющейся по всему телу. На глаза невольно выступили слезы. Санзу почувствовал, как в горле снова образовался неприятный ком. Глубокая обида проснулась глубоко в душе. — З-за что? — разочарованно прохрипел парень, все еще прикрывая голову руками. — Ты меня плохо слышал. И плохо слушал. Еще четыре раза. Твое наказание, — последовал бесстрастный ответ. Харучие не нашел подходящих слов. Его зрачки уменьшились до максимума. Он задрожал еще сильнее, словно лихорадка охватила все его тело. — Начинай считать, — раздалось откуда-то сверху. Безразличный, ледяной, жестокий тон, которым разговаривал Майки приносил боль, равную боли от его мощных ударов. — О-один. Вдох. Удар. Харучие вздрогнул, не произнеся ни звука. —... Д-два... Руки Санзу уже совсем налились кровью и тупо заныли. —... — Чего замолчал?! Парень чувствовал, как силы постепенно покидают его. —... Т-три. Кожа налилась красным. Слишком сильно. Началось внутреннее кровотечение. Харучие рвано вдохнул. — Ч-ч—четыре... Выдох. По рукам потекли небольшие струйки крови — верхний слой кожи в некоторых местах был стерт. Образовались гематомы. Санзу ничего не чувствовал, кроме какой-то опустошающей боли и горечи. Глаза заволокло серой дымкой. Дыхание сбилось. Острая обида пронзала все тело заржавевшим железным острием. — Ты получил свое, — злобно произнес Сано, глядя немигающими глазами. Он спешно вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Послышались удаляющиеся шаги, и вскоре хлопок входной двери. Ушел...        Харучие почувствовал, как внутри образовалась режущая пустота. Боль и досада переполнили его. Он дрожащими руками кое-как сжал волосы на голове, сильнее прижимая колени к груди. Его рваные выдохи и вдохи нарушали угнетающую тишину квартиры. Дикая улыбка уже не украшала лицо Санзу. Глаза были пусты. А по щекам катились редкие холодные слезы. Спектр эмоций душил, затягивая узел на шее все крепче и крепче...                                                *** Харучие не винил Майки. Вернее сказать, он его даже оправдывал. Клин клином вышибают, вот и Сано подобным образом пытался воспитать Санзу, подстроть под себя, сделать из него идеального, преданного слугу. И какая разница, каким способом добиться результата. Цель оправдывает средства, верно? Полностью помутневший рассудок Майки, как и его действия, уже давно нельзя было назвать адекватными, но что касается Харучие, то он вполне осознавал происходящее. Более того, он прекрасно понимал, на что идет каждый раз. И шел ведь. Сквозь кровь, синяки, обиду и страх. Шел, потому что уважал Майки и уже был предан ему дальше некуда. Шел, потому что считал это нормальным. Шел, потому что верил. Потому что чувствовал себя виноватым. Чертовски виноватым за то, что случилось, когда они были детьми... И теперь это чувство вины и трепет отражались в его бледных глазах, сияющих животным страхом перед тем, кто занял доминирующую позицию. Будущее Харучие казалось таким же размытым и нечетким, как кровь из ран, медленно заливающая предплечья, скрывая их под холодным темным слоем. Жизнь, в которую нельзя заглянуть, потому что ничего, окромя жестокости, постоянной боли и страха не увидишь. Жизнь, в которой нужно улыбаться не потому, что счастлив. Жизнь, в которой нужно смеяться, когда тебе говорят. Жизнь, узрев готорую, и жить не захочется.