Кукурузный точильщик

Около 5,5 лет назад (продолжение)

— …Значит, если скармливать по одному эмоциональному воспоминанию — это только раззадоривает аппетит, а больше дюжины за раз — вызывает непродолжительное чувство сытости и кратковременное оцепенение? Джиму застит глаза. Бешенство кипит в нем, обваривая нутро. Этой клокочущей едкой кислоты хватило бы, наверное, уничтожить не то что одного стифоджийца — легион. Когда бы все было так просто… — Все верно. Так мы получаем микропериоды, когда я могу действовать по собственной воле. Отрезок времени, в который у нас есть контршанс одновременно атаковать ее ментальное тело и физическое. Моих ресурсов осталось на две ловушки, не более. Спок сообщает об этом вот так запросто, сидя подле Джима на самом краю моста и смерти и болтая ногами над обрывом во что-то непостижимое. Кругом них простираются звездные пастбища, вихрятся космические реки света, где-то в стороне рыщет и кормится в песках тварь, а босая детская ступня беспечно выводит над пропастью знак бесконечности. Совсем истончившаяся, почти бесплотная ступня… Струны моста вспыхивают и расходятся концентрическими возмущениями, если судорожно схватиться за них рукою, но почему-то совсем не режут кожу, когда ребенок, которого Джим никогда не знал и знал всегда, как бы между делом информирует, что спустя пару кормежек от него ничего не останется. — Выходит… у нас всего две попытки? — Верно. И это тоже сказано до того безучастно и ровно, будто бы слова уже не имеют к нему никакого отношения и совсем ничего не значат. И снова этот беззаботный качок ногой. Вулканцы, даже дети, так не делают. Разве что умирающие? Почти свободные от себя и всех условностей… Джим понятия не имеет, как по здешним законам междумирья можно передать другому хотя бы песчинку воспоминаний, поделиться хоть одной крупинкой эмоций, поэтому просто протягивает раскрытую ладонь: — Возьми от меня, Спок. Сколько нужно. Увеличим шансы… — Нет, Джим, — эта взрослая, резкая нота в голосе встряхивает мост, всколыхнув золотистую рябь и взметнув звездный ветер. — Ни грана тебя она не получит. Иначе все теряет смысл. — Спок!.. — Все получится. Вот так, Кирк. Лови свою же подачу. Интересно, всякий раз, как он произносил это свое пресловутое заклинание, для окружающих оно звучало так же неубедительно? Спок как-то сумел расслышать эту мысль и улыбнуться на нее, не улыбнувшись. Упрямо, светло и страшно. Джим уже видел такую улыбку. На страницах одной земной сказки для неизлечимо взрослых, предавших в себе детей. Чехов подарил эту книгу дочери Сулу на день рождения — раритетную, бумажную, пахнущую кафолической пылью тысячи библиотек. В ней тоже было про пилота, про болезненное взросление и еще немного про удава, проглотившего слона. К чему он вспомнил о ней сейчас?.. Мысли — они больше не слушались. Разбегались, мешались, путались; мир вокруг на мгновение качнулся и поплыл, сквозь пелену проступили очертания шаттла и снова утратили четкость. Должно быть, разум Кирка уставал и был слишком — по-человечески — слаб, чтобы поддерживать слияние так долго. Либо напротив, на удивление силен и потому сопротивлялся насильственно инициированному мелдингу, отпружинивал. А может, дело просто было в том, что все они хватанули радиации — там, за пределами этого пограничья, и потому так кружилась голова, будто из-за джетлага… — Все правильно, тебе пора. Я провожу. Его маленький стойкий страж поднимается, и Джим вскидывает на него больные глаза, в тихом отчаянии мотая головой. Как, как уйти без ответов? И как отдать Спока ей на заклание, когда от него и так — одни очертания, дыхание и глаза? Которыми он сейчас напряженно всматривался в далекое, зыбучее, опасное за своим плечом, как и прежде загораживая человека собой. А теперь вот вновь вернулся взглядом — к его смятению, его протесту. И вопросам, на которые тот на самом деле и так уже знал, как ответить себе. Спок колеблется секунду — драгоценную, которой у них нет, и все же произносит: — У нас есть еще немного времени до того, как она угодит в первую западню. Спрашивай, о чем хотел. — Вот это… между нами, — Кирк все еще недоверчиво касается струн, и они отзываются теплом и золотистой ответной лаской, — не морок? Взаправду? — Это решать только тебе. Вот как. — Значит, все это время я?.. — Джим не знает, как договорить. Не знает подходящего слова на стандарте. Да и существует ли оно, это слово, способное разом вместить завещанность, светозарную вечность и бесконечный путь друг к другу сквозь череду перерождений? — Да. — Но тогда получается, что к Пайку у меня?.. — Да. — И когда ты собирался сказать мне об этом? — Никогда. — Да почему?! — Кирк взвивается на ноги. — Ведь тебе было бы достаточно просто… — Сжульничать? — лукаво уточняет Спок. — Показать через мелдинг тому, кто меня не выбирал, что на самом-то деле и выбора у него не было? А если я хотел… по-человечески? Чтобы решал ты, а не вот эта обреченная неотвратимость между нами? Исповедь пронизывала до кости, как рентген, и облучала правдой. Освобождала и навсегда привязывала к себе. Вносила ясность и хаос, обнуляя все то, что Кирк знал про себя и про Спока. А еще смотрела беспощадными светочами, от которых хотелось заслониться рукою, душою… Джим не смел. — Я перестал сражаться с природой этой связи лишь тогда, когда понял, что среди всех живущих все равно бы выбрал тебя… Время, Джим. Я был рад встретить тебя, вечно далекий и вечно близкий. И Спок улыбнулся на прощание. Одними глазами — мудрыми, терпеливыми и совершенно чужими на этом детском лице. Они смотрели на Кирка жадно-подробным взглядом и запоминали, запоминали, запоминали изо всех сил, которых совсем почти не осталось. А затем Джима бережно, но неумолимо оттолкнуло. Откачнуло к своему берегу. — Не нужно так! — Кирк, кажется, попытался поймать не то ускользающую смычку слияния, не то рукав, потому что схватить за запястье было страшно, оно ведь совсем прозрачное. — Словно ты прощаешься. — Но я действительно прощаюсь. Невидимый ветер трепал его челку и развевал золотой шарф, которого на Споке никак не могло быть. Кажется, сознание Джима окончательно перестало разбирать, что реальность, а что — проекция его путаных, беспорядочных ассоциаций, исступленный бессловесный крик: «Не могу, я не могу уйти! Как я оставлю тебя здесь, совсем одного? У тебя ведь даже лисенка нету… А она ужалит, ужалит!» Джим бредит. Потому что вместо прощального таала указательный и средний палец сложились для вулканского поцелуя и коснулись его ладони, что-то вложив в нее, отчего Кирка насквозь продрало, опалило светом, узнаванием и ознобом — всем разом. У Джима, оказывается, был дом. Было крыло. И путеводная тропа, по которой он все это время шел не один. Потому что рядом был верный соратник, неслучившийся любовник и кто-то роднее, чем брат. Его энергии, его суть, вместилищем которых стала переданная сфера, ощущались так полно, так неожиданно искристо и живо… …терпение древних песков и непокой деятельного разума… …флибустьерский дух азартного первооткрывателя и кабинетная самодисциплина прирожденного ученого… …черное тело аскезы и нравное пиршество неукрощенных чувств... И то, что Спок чувствовал прямо сейчас, что разделял с Джимом — от этого не было спасения. Больше не было. Кирк держал на ладони средоточие, квинтэссенцию всего, что Спок являл, и знал, что отныне и навеки был обречен. Благословлен и проклят. Только теперь откровение, прозрение и обретение познали оба… — Значит, вот как это могло бы быть между нами, — задумчиво отстраняясь изрекает вулканец, оставляя рукам Джима все то, чем когда-либо был. — Как жаль, что мы не вспомним об этом, даже если выживем… — его взгляд все еще лучился несбыточной, разделенной на двоих вулканской сказкой, в которую даже сейчас он не призывал уверовать. — Когда все кончится, покажи моему отцу, что я дал тебе. А теперь ступай. Тебе нельзя здесь дольше. Кругом тут же подернулось, а мост истончился, поблек, пока не запропал вовсе. Остался только голос — он вел Джима, пока еще мог вести; затем исчез и он. — …главное, не позволяй мне больше слияния, слышишь? Я не должен дотрагиваться до твоего лица. Если она… если я вновь потянусь, перебей мне пальцы, сломай руку, но не дай себя коснуться. Иначе она перейдет мост. Запомни: не позвол… *** — И ты позволишь ему умереть? Вот так запросто? Запросто? Джиму стоило седых волос рассчитать удар таким образом, чтобы он отбросил Спока, но дал тому удержаться на ногах, потому что упади коммандер на спину, из которой торчал смертоносный обломок… — Все кончено, — Кирк пошатываясь поднимается и демонстративно отбрасывает фазер. Какой теперь с него прок? Он весь резерв истратил на этот выстрел, отрезавший от него силовым полем пол-отсека. На перезарядку уйдет без малого вечность, а у Джима от силы минут семь — дольше энергобарьер не продержится. Катане о том неизвестно, так что жест должен просто сойти за максимально примирительный. Кирк с трудом, от локтя, поднимает вверх обе руки, чтобы дать понять еще и так: я безоружен, тебе незачем больше мучить заложника. — Отпусти его. Напротив, за мерцающей решеткой матричного заслона, почти в зеркальной позе застыл, вскинув руки, Спок — пригвожденный, приговоренный к чудовищной боли в расплату за свое отступничество… Это первое, что он сделал, когда Катана бросилась на силовой щит — выставил ладони, чтобы сжечь все нервные окончания. Теперь никакой мелдинг был бы невозможен, и разъяренная стифоджийка наказывала предателя, не давала отнять ладоней, которые ежесекундно полосовало тысячами искровых лезвий. Джим фантомно ощущал отзвук каждого из них, стигматами распускающихся на собственной коже, и ломал хребет воле, обуздывая то слепое, звериное и нерассуждающее, что готово было ринуться на барьер точно так же — с голыми руками, только совершенно бесполезно в его случае. Не он ли сам сделал так, чтобы до противника стало не добраться? — Назови хотя бы одну причину, почему я должна это сделать. Таковых не было. Ни одной. И оба об этом знали. Ненавистный инквизиторский зрачок неприкрыто глумился и вновь пировал — со вкусом, напоказ, упиваясь собственным палачеством и властью над чужой мукой, которую Джим был вынужден наблюдать из первого ряда. Беспомощный. Бессильный вмешаться. Теперь, когда без прямого тактильного контакта Кирк стал для стифоджийки недосягаем, а любой телепатический психоудар блокировал экран, ей и оставался-то на растерзание только Спок, у которого чудом еще выдерживало сердце. Даже вулканец при столь длительном контакте с векторным полем поляризованных гравитонов упал бы уже оглушенный, если не замертво. Катана удерживала его в сознании, удерживала на ногах, тянула последние соки и остервенело пробовала прожать щит. Именно такая тюрьма скорее всего ждала ее в недалеком будущем, и демоверсия явно пришлась пожирательнице не по вкусу. Вот только здесь и сейчас рычаги давления на Джима по-прежнему находились по ту сторону энергобарьера. Жизнь Спока. Жизнь Солтона. На что он мог их выменять? Снова грозить именем Федерации? А есть ли за ним сила, если приходится грозить? Все слова, которые надлежало сказать согласно протокольной формуле, были сказаны и, разумеется, не возымели никакого действия. При всем уважении к дипломатическому протоколу, а так ли часто он срабатывал? А значит, настало время для других слов. — Прояви милосердие, — просит Джим. Вот так просто и безыскусно. — Ведь мои люди его проявляли. Но за этой наивной и простодушной просьбой скрывался бешеный перебор комбинаций. Как в шахматах. Или как при взломе кода. Ключ должен быть найден. Должен. Иначе он потеряет все... — Мы не убили ни одного из ваших во время перестрелки на корабле. Все фазеры были выставлены на режим оглушения. Презрительный фыркающий смешок и: — Обыкновенные слабость и трусость. Значит, вот как для вас это выглядит? — Неправда, — Джим делает шаг вперед, встает глаза в глаза. — Всякая жизнь имеет ценность. Я мог не сохранять твою, а просто вытолкнуть в шлюз, когда угонял катер. Но не сделал этого. Тебе неинтересно, почему? — Это очевидно: тебе нужен был заложник, чтобы уйти от наших орудий. И вновь просчет. Неужели не достучаться? И перед ним противник, которого не переубедить, не победить, не просчитать? — Не нужен. Мой техник вывел огневые системы вашего корабля из строя, — холодно отбивает Кирк. — А еще я не сделал ни одного ответного выстрела по челнокам преследователей, которые, заметь, были готовы убить и тебя заодно с нами. Ты все еще жива. А значит, как минимум задолжала мне. Так верни долг: отпусти его. Имеют ли для вас хоть какое-то значение такие понятия, как «признательность», «честь», «справедливость», «равенство»? С таким-то утилитарным подходом ко всему живому способны ли вы к эмпатии? — Что ты можешь без своего техника? В одиночку не разобрался с нашей кодировкой, иначе бы отстреливался в ответ. — Красивые губы передергивает пренебрежительной усмешкой, но коротко, криво. Должно быть, поле почти уже истощило вулканца, а значит, и ее. Но и барьер проживет еще минуты две, не больше. А Спок? «Продержись, коммандер, заклинаю, продержись…» — мысленно уговаривает Джим, пока проворно отбивает на встроенной стеновой панели команду, которая в обход центральной консоли управления дает три залпа каскадом по ближайшему выступу в четырехстах ярдах. Достаточно сильных, чтобы тот снесло подчистую. Достаточно слабых, чтобы не расколоть астероид и не навредить шаттлу градом обломков. Неужели и сейчас снова промах? И даже этот последний из доводов, к которому Кирк прибегал крайне редко, тоже пришелся мимо? Попал. И человеку вовсе незачем оглядываться на взрыв, расцветший за обзорным экраном рубки, чтобы в этом убедиться. Потому как он и так уже понял по краткому, уважительному промельку восхищения в чужих глазах, что наконец-то угодил в цель. Стало быть, вот он, ключ? И все-таки надлежит грозить, раз вам понятен лишь язык силы и диалект открытой конфронтации? Все это время я говорил не на том и не о том… — Как видишь, и с кодировкой, и с блокировкой я разобрался. Ваше управление меня слушается. И ты послушаешь меня сейчас тоже. Кирк смотрит теперь иначе. Как в прицел снарядной лазерной винтовки. И звучит тоже — тяжело, веско, непререкаемо. — Наши символьные системы доступны для обоюдного понимания, а значит, наши народы способны найти общий язык. Но если вы так и будете посылать корабли на свой страшный промысел и вместо цивилизованного диалога с Федерацией продолжите похищать и пытать ее граждан, мы сомнем вас. Наши силы превосходят, наше вооружение превосходит. Вы не выстоите. Потому что вы одни, Катана. У вас нет союзников. Лишь гонор и заносчивость юной агрессивной расы. Под экспансией стифоджийцев горстка планет, и они — спасибо, что показала координаты во время мелдинга — будут объявлены карантинной зоной. — Блеф. Я не могла… — Так проколоться? Поздравляю, именно это ты и сделала, вместе с бетазоидами и людьми захватив в плен вулканца, способного к встречному теневому зондированию разума во время ментальных допросов. Так что пока ты препарировала коммандера, он препарировал тебя. Эмоции на лице пожирательницы смотрелись непередаваемо. Потому что сейчас они пожирали ее саму, выползая на поверхность и искажая благородные черты недоверием, досадой, бешенством, жаждой крови... И все же пока еще она с ними справлялась. Пока. — До сих пор не улавливаешь всей картины? С тобой не посчитались даже ищейки и были готовы пустить в расход вместе с нами. Думаешь, жнецу Катане Серпенс-Л’штари сохранят жизнь после того, как станет известно о выдаче ею координат стифоджийских планет врагу? Твой единственный шанс спастись — это сделать ставку на Федерацию, единственный шанс спасти будущее своего народа — выступить эмиссаром на переговорах. В противном случае все ваши корабли-лаборатории будут выслежены и уничтожены вместе с экипажем, а сторожевые буи на орбитах не выпустят и не пропустят к вам ни одно судно. Мы попросту запрем вас в вашем секторе. И так будет до тех пор, пока вы не повзрослеете и не поймете: незачем брать силой то, что часть из нас могла бы отдать добровольно. — «Добровольно»? — стифоджийка насмешливо изгибает бровь таким знакомым Джиму жестом, что на этот раз это ему стоит огромного труда не поддаться эмоциям. Не похерить переговоры к чертям и не сподличать, выбросив медкапсулу с ее телом наружу. Учитывая змеящуюся по стеклу трещину, корпус промнет давлением мгновенно — не понадобится даже залпа, чтобы сгинула хотя бы оболочка, раз сознание все равно отказывается перейти в нее обратно... — Ты отдаешь мне самое дорогое? Свой первый полет? Сотую ссору с матерью? Или, быть может, последний разговор с братом? Кирк цепенеет. С трудом перебарывая инстинктивное желание отшатнуться, прянуть, оказаться от ядовитой твари как можно дальше, он, напротив, подается к потрескивающему разрядами экрану еще ближе и раскидывает руки в стороны, безбоязненно открывая всего себя. Чего бояться тому, у кого за спиной не просто правда, а тысячекратно превосходящие союзные силы? Пусть видит. — С какой стати? Вы прекрасно можете жить, не высасывая других. Это всего лишь коммерциализированная прихоть, возведенная вашей знатью в культ, а не витальная необходимость. Так почему же в угоду вашим дельцам и высокородным зажравшимся гурманам я должен отдавать то, что жизненно важно для меня? А главное — в обмен на что? Думай, Катана, думай, что вы можете предложить такому противнику, как Федерация с ее неисчислимой армадой и ресурсами, чтобы нам стало хотя бы интересно. — Наглец! — удар, нанесенный по энергобарьеру со всей вулканской силой, сколько бы ее ни оставалось, возможно, пробил бы стену. Защитный экран моргнул и выстоял. Но праздновал свою маленькую победу Кирк вовсе не поэтому. Руки. Она все-таки отняла их. Выведенная из равновесия, спровоцированная проявить свои собственные эмоции, стифоджийка наконец-то прервала пытку. — Да кто ты такой, чтобы говорить от лица всей Федерации?! Кто ты такой, чтобы говорить со мной в подобном тоне! — Все никак не сообразишь? — Джим игнорирует выпад с деланой скукой и неподдельной жалостью, какую способен испытывать лишь поистине сильный к тому, кто слабее, кто еще… не разумен. — Что ж, я подскажу. Вы жадничаете, Катана. Хотите забрать все, до последней капли. И меня это в конечном счете убьет: разрушит и личность, и психику. Но какой прок от мертвого донора, который не сгенерирует больше ни одного воспоминания, ни одной эмоции? — Ты смешон. Смешон и так вторичен с этими своими якобы новаторскими идеями. Думаешь, у нас до сих пор нет на Съерре крупных ферм? — А ты решила, будто бы я говорю о скотобойнях, где ваши жнецы с выдержкой чуть получше твоей месяц за месяцем истязают и выдаивают местное население, пока не замучивают до смерти? — тон в тон грубит Кирк, продолжая расшатывать чужой самоконтроль и отвлекать от того, что готовил Спок. — О, нет. Даже если отринуть моральный аспект, совершенно непонятно, к чему тратить столько ресурсов, которые можно нехило так сэкономить, если сохранять донору свободу. Свободу и жизнь. И не просто сохранять, а продлевать, забирая то, что сокращает ее срок и катастрофически вредит исходному носителю. Гнев, направленный на самих себя. Убивающие воспоминания об испытанном ужасе. Маниакальные состояния. Вы могли бы помогать жертвам насилия, людям с посттравматическим синдромом и тем, кто психически нестабилен. Реабилитационные центры, психиатрические клиники — вот ваш хлеб. Докажете свои мирные намерения и полезность — и далее можно будет обсудить учреждение донорских банков, куда земляне, бетазоиды, сьеррийцы и любые другие расы смогут при желании сдавать психоэмоциональные излишки. Вам — сытость и разнообразие, нам — ментальное здоровье. Разве такой товарообмен не выгоднее? Нет, ну надо же, чтобы именно смачный плевок под ноги оказался тем самым жестом невербальной интеракции, который бы роднил стифоджийцев и землян. Просто феерически. И жутко. Мы похожи, мы и вправду похожи. Вот только… — Ты предлагаешь мне объедки вместо пира! Да что ты знаешь о голоде?! — Достаточно. Я прошел Тарсус, и ты это видела. Джим и сам не понял, как не дрогнул, как устоял, как сумел выговорить это. Сквозь жесткие окаменевшие губы. Сквозь привкус серы, пепла и пагубы. Столько лет спустя признать, что ты выжил… И как именно ты выжил, тогда как Сэм... Под горлом запекло, а руки враз стянуло по локоть бурым, ссохшимся, неотскабливаемым. Кирк знал, какой тошнотворно-сталистый и живительно-густой, будто у жидкого пищевого концентрата, вкус у чужой крови… Знал, какую резь вызывает у желудка, который давно переваривает сам себя, тот первый, ошпаривающе горячий и мгновенно насыщающий глоток, сделанный из только что заколотого тобою тела… И знал, какой у него сейчас страшный взгляд. Мертвый — у выжившего. — Какой. Еще. Тарсус? Раздражение и непонимание не прозвучали наигранно. Как же вышло, что телепатка не сумела подсмотреть это про него? Выходит, Спок уберег тогда, заслонил, не позволил… Джим не хотел, не мог сейчас думать о том, чего коммандеру это стоило. — Покажи ей, Спок. Покажи, что я и мой брат — два ребенка — делали с вооруженными взрослыми, чтобы накормить себя и дюжину умирающих от истощения детей. — Джим хладнокровно, на глазах у чудовища, совершал над собой не менее чудовищное: вспарывал нутро памяти и потрошил погребенное, опечатанное, навсегда отравленное трупным ядом. Погружал пальцы в гниль и смрад и тащил на свет из могильника то, с чем не сладила вся рать выделенных клинических психологов. — Но знаешь, в чем между нами разница? Кирк подается ближе, еще ближе к гудящему, истончившемуся барьеру, уже начавшему обугливаться по краям и сворачиваться внутрь, будто подожженная бумага. Ощущая себя не просто без кожи — без души. Отверстым, разграбленным и поруганным, словно город после кардассианской зачистки. Духовная нагость там, наедине со Споком, была совсем иного рода: честная, взаимная, оберегающая. Как Спок принял в нем эти ады? Как не отвернулся?.. Глядя в себя, Джим отчетливо и твердо произносит: — Те, кто разумны и умирают с голоду, не истязают пищу и не разводят садистский виварий. — Тц, мне объяснять тебе, что такое элементарная сервировка? Как будто бы вы садитесь за стол без салфетки и приборов… А меж тем ноздри ее трепещут. Пожирательница тщится сквозь истаивающий заслон уловить хотя бы тень, отголосок от отголоска той разрушительной энтропии эмоций человека напротив — такого израненного, такого живого, из которого боль и отвращение к себе хлестали, как из разорванной аорты… Катана облизывает губы, Катана предвкушает, как падет барьер или атакуемый ею мост в сознании полукровки — не важно, что раньше. Ей бы только связаться с материнским кораблем, а дальше он будет ее. Она получит его, получит, иначе сойдет с ума! Стифоджийка смотрит на Джима полубезумно, полувлюбленно и, не выдержав, выстанывает почти что сладострастно: — А-ах, вкусный, какой же ты, должно быть, вкусный прямо сейчас. Дай, ну дай же мне себя!.. Прочь! Пусти, пусти меня к нему! — Она мотает головой и, кажется, вот-вот раздавит ее в ладонях в попытке вытряхнуть из себя, изгнать чужое заступничество. И бьется, бьется — не об остатки барьера, а с кем-то внутри. И, кажется, отступает ни с чем. Поводит кругом мутным полувменяемым взглядом, пока не запинается им о медкапсулу, и вмиг трезвеет. — Мне надоела эта демагогия. Выводи челнок на орбиту и свяжись с моим кораблем. Иначе я убью твоего пилота. Всего пара шагов — и Катана нависает над Солтоном, а дрожащие в нервном возбуждении пальцы находят ту же кнопку контроля газообразных сред, которой прежде угрожал ей Джим. — Ты не доберешься до своего корабля, — спокойно реагирует Кирк. — Искатель подобьет нас, как только выйдем из укрытия. А даже если каким-то чудом и ускользнем от него, нас на подлете уничтожат ваши же корабельные орудия, которые вы, скорее всего, уже успели починить. Мы все погибнем. Причем напрасно. — Тогда он — прямо сейчас! — Стой! — Джим вскидывает руку в останавливающем жесте, и она проходит сквозь барьер, потому что барьера больше нет. Кончился. Как и время, отведенное для переговоров. — Проклятье, я сделаю. Сделаю, о чем просишь, пусть это и самоубийство. — Тогда вперед, — нетерпеливый кивок в сторону пилотажного пульта. — И без фокусов. Я пойму, если попытаешься схитрить. «Не поймешь, — надеется Джим, — слишком взвинчена. Не поймешь, иначе обречены». Под жадным и больным, но все еще бдительным взглядом своего конвоира Кирк занимает кресло пилота и запитывает уцелевшие системы. Им хватает мощности — отнятая стифоджийцами у оккупированной Сьерры технология сборки челноков сегодня сможет спасти им жизни. Либо отнять. Поднимая шаттл со дна спрятавшего их ущелья, Кирк дает небольшой крен, чтобы качок отвлек выросшую за его спиной стифоджийку. Дабы удержать равновесие, она хватается за его вправленное плечо, и у Джима от угостившей его черной боли на мгновение темнеет перед глазами. Пусть. Главное, что вместе с активацией стабилизаторов он сумел незаметно перещелкнуть тумблер на приборной панели, отворив вещание по всем частотам настежь. — Хочешь убить его раньше меня? Заметила? Не заметила? — Ровнее! И дай мне связь по каналу 2,59. Не заметила. Джим делает как велено: выводит их за кольцо астероидов и ложится в дрейф, передавая управление автопилоту. Теперь они как на ладони. Если бы не помехи из-за магнетара и множества метеороидов, их без труда смогло бы засечь даже самое захудалое суденышко с подглючивающими приборами. Но на радаре только фрагменты космического мусора и кажущаяся неупорядоченной траектория движения небесных тел, от которых рябит в глазах. А Джим все вызывает, и вызывает, и вызывает по чужому приказу пустоту… Их некому запеленговать. Даже здесь, за пределами внешнего кольца астероидов, эфир все так же мертв, как если бы они до сих пор находились на дне схоронившего их каменного колодца. Никогда в своей жизни Кирк так не радовался гробовой тишине подпространства. Потому что она выигрывала им со Споком еще немного времени… — Разобрался с нашей техникой, говоришь? Дай мне! Напрасно Катана пытается вбить команду для передачи зашифрованного пакета данных — квазисенсорная панель никак на это не реагирует. Сожженные папилляры на кончиках пальцев не генерируют электрический импульс, и на пульте остаются лишь зеленые загущения разводов. Не смотри. Но Джим смотрит. И в это самое мгновение понимает отчетливо и окончательно, что суду быть. Только его собственному. За одно то, что стифоджийская ведьма сотворила с руками коммандера. Кирк заставляет себя отвести заклинивший взгляд обратно на экран радара, чтобы только погасить эту шквальную волну плеснушего бешенства, не выдать себя. Превозмогая, утишая ее гребень, он едва не пропускает пунктирный промельк на дисплее. Точка мазнула по экрану раз, затем другой — и вновь исчезла. Но Кирк успевает заметить организованную сигнатуру движения. Катер искателя? Стифоджийский лихтер с лабораторией? Свои?.. Кто бы это ни был, борт не отзывался. А еще не слышал и не видел их, ощупывая пространство вслепую. А вот стифоджийка оказалась на редкость глазастой. Или считала эмоциональный всплеск? — Думаешь, ваши? — усмехается она, склоняясь к человеку и сладостно обоняя ураган психических эманаций, штормящих под кожей. — Даже если и так, я уже на мосту. Вот-вот перейду его, прыгну в тебя и взойду на борт «Энтерпрайз» Джеймсом Тиберием Кирком — старшим офицером службы безопасности. И никакого возмездия, никакого суда и рабского будущего, которое ты мне живописал. Как полагаешь, скольких я успею незаметно выпить, прежде чем ускользну к своим? У Джима за голенищем нож. И он, наверное, даже успеет… «Спок, ты еще там, со мной? Подай мне знак. Ну же, подай мне зна…» Катана изумленно смотрит на окровавленный обломок в руках вулканца, и это последнее, что она видит в своей жизни, потому что Спок командует: — Сейчас! Кирк живо до отказа накачивает капсулу с телом стифоджийки кислородом и выбрасывает в космос, чтобы в следующую же секунду расстрелять через сетку прицела. Краткая вспышка — немногим ярче, чем у сигнальной ракеты, почти невидимый разлет газа и осколков — хватило ли интенсивности ватт этого мгновения, чтобы обнаружить их местоположение перед неприятелем или союзником? Сейчас это было не важно. Джим выстегивается и едва успевает подхватить медленно оседающего на колени Спока. Штырь выпадает из ослабевшей руки и раскатывается по палубе с глухим лязгом металла о металл. Последнего в воздухе становится слишком, непозволительно много… Прямо на глазах ядовитая фосфоресцирующая зелень блекнет и сходит на нет, особождая захваченную карюю радужку, вот только на руках зеленого становится больше и больше. Кирк изо всех сил зажимает рану, но кровь выталкивает сквозь пальцы — не остановить. Вулканца в его руках конвульсивно выгибает и встряхивает. Раз, потом другой… Кирк вцепляется в него истошнее, врастает крепче в отчаянной попытке удержать в живых. Пустое. Тело Спока вновь прошивает мучительнейшая судорога. И вслед за ней еще одна — самая страшная. Потому что последняя. …А после наступает обвал тишины. За которым Джим не слышит искаженных, но набирающих силу сигналов, пробивших радиоэфир. Не видит дискретно разрастающегося кругом них сияния — только мертвенно бледное, будто уплывающее от него лицо, в котором еще мгновение назад что-то жило от безрассудно жертвенного, отважного мальчишки, а теперь невозвратимо, неумолимо гасло. Все кончено. Джим знал, что не сумеет запустить сердце, потому что сердцу попросту нечего перекачивать после такой кровопотери… И это бесстрастно констатировал чужеродными толчками перекатывающийся за собственной грудиной живой, издевательски живой пульс, частящий в пустой, осиротешей камере размером со Вселенную… Нет! Ничего еще не кончено. Кирк порывисто приникает виском к виску, пальцами — к пси-точкам поверх лунообразных отметин от чужих ногтей и исступленно заклинает: — Мой разум к твоему, мой — к твоему… Ты смертельно устал, я знаю, но, умоляю, помоги мне в последний раз. Я ведь даже не знаю, как правильно… Нано-мгновение — и мир для Джима распался. Его дернуло будто в открытый шлюз, и лишь некий страховочный фал не дал сорваться в никуда, за горизонт событий и непостижимую грань метрик этого мира. Подтянул на… мост? Моста больше не было. И ничего больше не было. Лишь взрытые, перепаханные пески, сколько хватало глаз, да тут и там навсегда застывшие, остекленело запекшиеся плети фульгурита. Над их хищно вздыбленными, поверженными спинами траурно кружили струпья пепла, оседая отчего-то вверх, а не вниз, под выморочное эхо только-только отзвучавшего поединка, угадывающегося смутно, послесвечением. …Все выглядело так, будто здесь произошла битва титанов, а не обессилевшего мальчишки с исполинской иномирной тварью. — Спок? Кирк позвал всей сутью, но ничто не отозвалось. Никто не вышел к нему. Кругом были только пески. Они все еще звучали, о чем-то пели ему, но затихали, остывали, отдавая последнее, неостановимо улетучивающееся тепло. Джим зачерпнул его и поднес к лицу в надежде… расслышать? удержать? Песчинки неудержимо просыпа́лись сквозь пальцы и утекали реверсом вверх, оставляя после себя блекнущую на лету пыльцу и слабо шелестящий в полнейшем безветрии отзвук отзвука: — Отпусти меня. Отпусти, t’hy’la. Ты не ведаешь, какая боль ждет тебя, если удержишь меня сейчас — от такой умирают. А ты должен жить. Позволь мне развязать нас перед уходом. Легчайший укол — и тончайшая, с прозрачный волос нить, тускло золотясь, потекла, потянулась из солнечного сплетения ввысь — Джим поймал ее, будто воздушного змея за призрачный леер, вложил обратно, не позволяя отделиться, отдалиться. И тут же содрогнулся от натянувшейся боли, ощущая, как и его позвало куда-то за черту последнего предела. — Нет. — Ты не понимаешь: я могу утянуть тебя с собой. — Значит найди способ остаться. Кирка тянет вверх, в медленный нездешний водоворот и в сон, из которого — он знает — уже не выберется. Наперекор этой потусторонней гравитации он опускается вниз. Укладывается щекой на песок, обнимая и заякоривая боль. Как славно было бы приспать ее совсем. Но нельзя. Нужно суметь дождаться. Преодолевая наползающее оцепенение, Джим подтягивает колени к груди и по-лисьи, клубком, сворачивается вокруг уцелевшего посреди облетающей пустоты островка, куда он посадил огонек и бережно накрыл его ладонью, в последнем ощущении ловя, как под пальцами, на глубине, теплится семечко завещанной ему души. Другие огоньки, похожие на неизвестно откуда взявшихся здесь светлячков, множатся, роятся, окутывают, но Джим их уже не видит. Темнота целует его прежде, чем распадающийся мир пронизывает лучами телепортации… *** — …то есть вы хотите сказать, что коммандер… типа, что? Сохранился, как в киберигре? Как вирт-персонаж в каком-нибудь гребаном космошутере? Судя по экстраординарно ровному тону, нейрогенный шок был вовсе не у офицера из старшего командного состава, лежащего на соседней больничной койке, а у кое-кого другого в палате. Обычно громогласного и чрезвычайно ворчливого. — Боюсь, мне не совсем понятна данная терранская аналогия. Отчего-то и этот голос казался неуловимо знакомым. Было в нем что-то… Фамильное сходство в тембре, в манере речи? — Что ж, возможно в данной ситуации удачнее аналогии нам действительно не подобрать. Но уверяю вас, коллега, происходящее вполне естественно. Взгляните вот сюда… А это, кажется, был кто-то третий. Чей голос располагал к себе, но совершенно не идентифицировался. — Естественно?! Да у них мозговые волны сейчас сиамские! — наконец пришел в себя и привычно забушевал тот, первый. — У них задвоились целые фрагменты сложнейших ассоциативных связей и энергетических кодов — хер пойми, из каких структур они восстанавливаются, но восстанавливаются! Это вы полагаете естественным, М'Бенга? А энграммы — вы видите эти энграммы на экране? Они кочуют от одного к другому, как к себе домой, заново отращивая прошлый мнемонический опыт. Тантрический секс и тот выглядит менее интимно! Хорошо, они хоть Солтона на эту вечеринку не зазвали... — Эй, а кто сказал, что я был бы против? Вот если по-чесноку, док: вы бы сами отказались от такого-то тройничка? И этот тоже явно был из своих. Справа послышался звук отдергиваемой шторки и сдержанно-облегченное рычание: «Нет, вы поглядите-ка на него: только пришел в себя — а уже требует интима!» и «Ты на ноги встань сначала, Казанова!.. Нет, куда, куда ты встаешь?!» и следом совсем уже родной-дурной рявк: «А ну лежать!» Из-за ширмы теперь доносилась уютная возня, чертыхания, попискивание трикодера и, похоже, сместившийся туда полным составом врачебно-семейный консилиум. — Между ментально пострадавшим вулканцем и его парой подобное не редкость. Прошу приглашенного доктора М'Бенга засвидетельствовать данный факт. — Подтверждаю, Сарек. Удивительно в данной ситуации другое: мистер Кирк человек. И тот факт, что его разум сумел не просто вместить катру, а пытается вернуть ее носителю… — Вот именно! Я даже не уверен, что под носом у магнетара Скотти собрал их перемешавшиеся частицы правильно. Да у них сбои во всех системах организма и тяжелейший постреанимационный синдром, а тут еще это! Человеческий разум не предназначен выдерживать такие запредельные нагрузки и плодить симулякры! Джим и так вытесняет события последних суток,чтобы высвободить место под их общую оперативку. Черт, да они спекут друг другу мозги, если этот процесс не остановить! — А если остановить, вы получите двух эмоциональных калек без системообразующих кластеров памяти и фрагментов важнейшего фундаментального опыта. Непригодных к службе и едва ли дееспособных. Это мой сын, доктор. Поймите… Голос говорил очень разумные, очень правильные вещи, вот только сам звучал… неправильно. Как не должен был. Потому что впервые в жизни звучал беспомощно. — А Кирк — мой друг! Но будь я на вашем месте, и окажись это моя дочь… Вспыливший приблизился. И на Кирка надвинулась его агрессивная, способная кого угодно поднять из мертвых забота, неловко накрыла руку: — Боже, я не представляю, как ты это выдюживаешь, Джим. Это что-то за гранью медицины и человеческого понимания… Но я прошу тебя, продержись еще немного. Хотя бы чтобы я мог самолично убить тебя, когда ты очнешься! Нет, и во что ты только так вцепился, скажи на милость? Я кулак не могу разжать даже релаксантами уже сутки… …Сутки… Пара минут… Два с половиной часа… Джим, как по таймеру, просыпается в лазарете… …просыпается в аэрокаре… И понимает, что его руки пусты.

Сейчас

Ледяной. Почему до сих пор такой ледяной?! Тлея от ужаса, Джим трогает губами, выдыхаемым теплом скулу, переносицу, растирает руки, чья кожа кажется холоднее абсолютного нуля. Термостат вновь откатился к стандартным настройкам, но Кирк же помнил, что тот наконец-то сработал. Помнил, как напахну́ло черной духотой и как будто перестало хватать кислорода… Он вообще до черта всего теперь помнил: и про проваленную спасательную операцию пятилетней давности, и про побег с чужого корабля сквозь пояс астероидов, и про противостояние безумной стифоджийке. Кроме главного — как удалось вытащить из ее лап Спока. Да ну и борг с ним, лишь бы суметь достать его из транса теперь. Ударить. Надлежало ударить. И не раз. Джим знал это. Знал, что нужно причинить боль, очень яркую и заземляющую физическую боль, и отчего-то не мог. Он ведь и так ударил почти что насмерть. Казалось кощунственным поднять на Спока руку еще хотя бы раз, пусть даже обстоятельства требовали этого сейчас буквально. Вместо хлесткой пощечины Кирк как следует встряхивает вулканца за плечи. Голова того безвольно мотнулась, Джим принял ее на локоть, поймал ладонью лицо… и не узнал его: на миг показалось, будто он видит перед собой совсем мальчишку. Норовистого, трогательного и невообразимо — вселенски — одинокого. И это ему Кирк зашептал, давясь от непонятной, неуклюжей своей нежности и страха не добудиться: — Просыпайся, Маленький принц, просыпайся, ну же… Лучше, если ты сам… Я не хочу навредить тебе еще сильнее. Джим обнимает, гладит, тормошит, пытаясь не то уговорами, не то дыханием согреть острое вулканское ухо. Нарочно задевает чувствительнейшие пси-точки на лице, надеясь вызвать рефлекторную защитную реакцию. И вызывает: все еще будучи без сознания, Спок ищуще льнет к его ладони и тут же с мукой отпрядывает, слабо тянется своей рукою к виску Кирка и роняет ее, будучи не в силах преодолеть установленный им же блок. — Мелдинг? — наконец осеняет Джима. — Для якоря нужен мелдинг? Возьми! Кирк склоняется ниже, помогая расположить пальцы на своем лице, как должно. И ничего, абсолютно ничего не происходит. — Забудь, что я сказал ранее. Я отзываю запрет. Ты можешь касаться меня как и когда угодно. Слышишь? Но Спок не слышит. И не просыпается. Джим в панике трясет его, но забытье, похожее на летаргический сон, похожее на смерть, оказывается сильнее и вновь отбирает его у Кирка. Может ли такое быть, чтобы Боунс ошибся в подсчетах? Возможно, вулканцам просто нужно больше времени, чтобы завершить целебный транс? И быть может, Кирк опять творит беспредел и вмешивается в естественный ход вещей, но… — Феноменально. Твое невежество порой просто феноменально. Спок медленно, очень медленно открывает глаза и, заторможенно моргая, разглядывает глубокий свежий укус в седловине между большим и указательным пальцем. В таком состоянии совершенно непонятно: его потрясение выглядит апатично, потому что он только что вышел из транса или же у всех покусанных вулканцев именно такое выражение обычно и поселяется на физиономии. — Так просвещал бы! От облегчения Джим не соизмеряет ни силу голоса, ни количество воды, стребованное у репликатора. — Ты учил бы, как с тобой можно и как нельзя, а? У вас же сплошь табу да суракская тайнопись! «Ну, преотлично, Кирк. Чуть не убил — так теперь наори на него», — пеняет себе Джим отчего-то голосом судового начмеда и тут же осекается. Спок размеренно, без жадности пьет, а Кирк, залипнув, просто смотрит — как двигается горло, как поднимается и опускается грудная клетка — и благодарно считает глотки и вдохи. Дышит. Пьет. Живой. Спок отставляет опустевший боттл и обессиленно прикрывает глаза, все еще находясь у Джима в полуобъятьи, но не делая попыток высвободиться. Напротив, допивая через прикосновение то, чего не могла утолить вода. Кирк удивлялся лишь тому, как жадно нервная ткань в глубине его тела отзывалась на этот голод, будто это его самого приговорили к тактильной депривации, а не наоборот. — Тебе это не нужно, — негромко произносит вулканец, не то засыпая снова, не то мысленно перезагружаясь, чтобы окончательно прийти в норму. — Это я решу сам, — окорачивает Кирк, самым естественным образом привлекая Спока ближе и устраивая его голову на своем плече. — Но мне необходимы хоть какие-то вводные. Я ведь почти ничего не знаю о затворнических законах твоего мира. А ты хоть что-нибудь мне поясняешь? Нет же, будешь запираться до последнего, будто я тебе… …враг? А кто? Друзья из них получались хуже некуда — с такими и стифоджийских жнецов не нужно. Хотел бы Джим знать, кем на самом деле они приходились друг другу, некогда против воли связанные, но здесь и сейчас, в салонно-саванном сумраке, по своей собственной переплетшиеся шеями, словно два жирафа. И эта судорога объятья, реанимирование из небытия — все это уже было с ними. Кирк чувствовал: было, и вот опять повторилось рефреном спустя 5,5 лет. — Что произошло между нами в том угнанном шаттле? — мягко, но непреклонно допытывается Джим, прижимаясь щекой к щеке в попытке увеличить площадь соприкосновения и восполнить таким образом телесный дефицит тепла и нехватку тактильных, подпитывающих связь, импульсов. — Чего я никак не могу вспомнить? — Я не закрывался от тебя, — Спок произносит это невыразительно, отстраненно. Будто сам он был всего лишь проводником чужой памяти и застарелой боли, а не ее невольным хранителем. — Все ответы в твоем разуме. Ты вспомнишь, когда захочешь вспомнить. Когда будешь готов и перестанешь вытеснять. Вместо того, чтобы заглянуть в себя, Кирк по привычке тянется к их некогда общему эфиру — и впервые встречает сопротивление и отчаянный отпор. — Отпусти меня, — просит Спок, непоследовательно вжавшись сильнее. — Отпусти меня до конца. Ты так больно, так голодно держишь… — Знать бы еще как, — честно сознается Джим. — И я же не специально. Все, чего я хочу — чтобы каждый из нас был жив, здоров и автономен. И лишь договорив, Кирк на какую-то секунду но усомнился в своих словах. Потому как ощутил, что руками вопреки сказанному держал крепко. Держал и не отпускал того, кому однажды уже дал уйти… — Не этого, — тоскливо выдыхает вулканец. — Ты хочешь не этого. Но путь будет так, как ты сказал. Спок замолкает, но вдруг вскидывается. И добавляет мучительно, признаваясь себе и другому, как будто бы в преступлении: — Как жаль, что нельзя заставить прозреть силой! Хотя порой мне так хочется, Джим. Сдернуть эту завесу с твоего разума, поставить тебя перед зеркалом… — Сдерни. Поставь. Что угодно. Только не нужно так больше… чтобы в транс. — Не помогает… — вулканец покаянно упирается лбом в Кирково плечо. — Я не помогаю. Только ментально перегружаю твою психику и травмирую нас обоих связью еще больше. Вместо стабилизации лишь раскачиваю тебя эмоционально. «Раскачивай, — хочется сказать Джиму. — Я не против. С тобой я снова живой». Но вместо этого говорит другое: — Я даю тебе слово: какая бы крипота между нами ни происходила, я никогда больше так по тебе не ударю. Не запрусь и не обрублю канал. Веришь? Вулканцы не лгут — и Спок тоже не стал. Молчал наглухо. Хотелось завыть. — Я — садюжный кусок идиота и поступил жестоко и недальновидно. Но и ты знатно накосячил. Ты это понимаешь? — Джим требовательно приподнимает плечом чужой подбородок. Спок неопределенно кивает, мазнув все еще прохладным кончиком носа по шее. И это то ли да, то ли нет — понимай, как знаешь, после чего отстраняется. Окончательно пришедший в себя и отогревшийся, он больше не искал прикосновений. Совершенно неожиданно для себя их теперь навязывал Джим. Позволив отодвинуться, он все еще досылал тепло в чужие пальцы. Перебирал костяшки, перебирал мысли, разглядывал породистый профиль в полутьме кара и все пытался разгадать, понять... «Но, господи, до чего же сложный — как самый замудреный код. И до чего гордый… Вот как с ним, как, а?» — Я вообще не понимаю, как эта блокада сработала. Я же пси-нулевой… — Сработала, потому что я хотел, чтобы мы были на равных. — «Равных» посвящают в происходящее. Через рот. Разве нет? Вы чересчур привыкли полагаться на этот свой мелдинг, ты не находишь? И почему ранки в месте укуса не запекаются? Кирк бездумно собирает набежавшую сукровицу языком — и Спок содрогается. Отнимает руку. — Джим. Отсядь, пожалуйста. Чтобы я мог досказать… через рот. Есть еще кое-что, о чем я умолчал. Тебе надлежит знать. — Ну слава богу, — незамедлительно отзывается Кирк, пересаживаясь напротив и даже не замечая, что снова весь выдвинулся в сторону Спока, опершись о колени локтями. — Думал, выкину тебя из аэрокара, если до дома так и не допризнаешься. И видит, как вулканец в одночасье сжимается на своем сидении. Не поменявшись в лице, не дрогнув ни единым мускулом. Вот только глаза — в них стояло такое… Джим выругивается. — Всего лишь фигура речи, не намерение. Проклятье! — Нужно следить за языком. Капитан Джим Кирк умел быть дипломатом, и порой тонким, но отчего-то с чужими старшими помощниками, пусть и бывшими, он был тактичен, как слонопотам с Габи-Руха. — Не было никакого пон-фарра, — наконец огорошивает Спок. — Не было? — тупо переспрашивает Джим. Ей-богу, зря Александр Маркус с Маккоем переживали из-за Деккера. Если Кирка кто и доконает, это будет Спок. — В истинном смысле этого слова — нет. Мое состояние было вызвано искусственно. Но семилетний цикл теперь запущен, и я не могу на это повлиять. — Господи, да за каким?! Мы же и так расчудесно трахаемся безо всякой вулканской виагры! — На расстоянии, пока узы не были… консуммированы, было очень сложно чувствовать тебя. После установления полноценной связи стало бы легче помочь тебе стабилизироваться, но говорить о полноценности чего бы то ни было в нашем с тобою случае не представлялось возможным изначально. — Потому что я — человек? — исподлобья интересуется этот самый человек, уже понимая, каким будет ответ. — Скорее поскольку я — вулканец лишь наполовину. И истинного плак-тау у меня не могло быть по определению. Только если спровоцировать его медикаментозно. — Не смей, — сквозь зубы цедит Кирк. Он чувствовал себя оскорбленным не из-за Спока. За Спока. За этот выпестованный в нем вулканским обществом якобы изъян. За эту мнимую неполноценность и надуманную скверну, разбавившую чистую кровь. Спок принимал свой иллюзорный дефект как данность, не испытывая по этому поводу ни малейших эмоций. Но Джима триггернуло наживую. Он заговорил яростно, непримиримо, сражаясь с ним за него же: — Ты взял лучшее от отца и матери, слышишь? Я не знаю ни одного человека нравственнее и чище тебя. Я не знаю ни одного вулканца человечнее. И никого в обоих мирах, чей интеллект и сердце могли бы соперничать с твоими. Так что не смей думать, будто ты в чем-либо ущербен… Кроме тех случаев, когда ввязываешься в подобные авантюры, на ровном месте рискуя жизнью! — Я говорил, что твое благополучие в приоритете. Вот и вся реакция в ответ на пылкую тираду собеседника. Хоть бы бровью повел, что ли! Джим знал, что эта бровь умела быть очень, очень экспрессивной. — Сейчас я думаю, — продолжает этот стоик, — что было бы достаточно утвердить связь естественным образом, минуя катализатор. Ты очень — возможно, слишком — силен ментально. Сам факт того, что ты сумел сохранить и восстановить мою личность, а после смог воззвать ко мне на расстоянии, должен был убедить меня, что обычного физиологического акта будет достаточно. То, как ты мгновенно загорелся в моих руках, как отозвался… Градус в салоне как-то враз переменился. Кирк и рад был бы свалить все на барахлящий климат-контроль, но это точно из-за Спока, будь он неладен, его сейчас таким кипятком окатило. Опять, вот опять между ними разгоралась эта лихорадка, с которой никакого сладу! — Мне следовало быть куда настойчивее пять лет назад. Стоило ведь, Джим, а? — Спок едва заметно подается корпусом вперед, а в Кирка будто файерболом запустили. Да что ж такое! По дернувшему все нервы ощущению это было так похоже на то, что происходило между ними пару часов назад в здании Адмиралтейства, когда их обоих словно закоротило друг на друге. — Тогда, в шаттле. Куда бы ты от меня делся… — Спок натурально ощеривается и, кажется, вот-вот зарычит, а у Кирка — да что с ним не так?! — каждый волосок от этого становится дыбом. И не только волосок. — Катапультировался бы, — огрызается Джим. Хочется верить, что зло, а вовсе не азартно. — Принципиальные оба были. До глупостей бы не дошло, — врет он сам себе. — Если бы я пожелал, дошло! — Молниеносно, в один прыжок, Спок оказывается рядом. Огнеокий, грозовой и совершенно температурный. Его ли Кирк не мог отогреть еще пять минут назад?! — И сейчас я бы тоже запросто мог взять тебя. Вулканец вклинивается поставленным на сиденье коленом между ног и нависает, подавляет, заставляя откинуться затылком на подголовник. Джим в какую-то секунду ощутил, как сгустило воздух, как дохнуло озоном и закололо кожу в предвкушении разряда ли, поединка, который хотелось выиграть? проиграть? Их стычки всегда были жаркими — переговорная аж дымилась, а половине присутствующих явно не терпелось выйти покурить в иллюминатор, лишь бы не наблюдать по сотому разу эту порядком затянувшуюся прелюдию. Вот только на них двоих нет сейчас громоотвода в лице Пайка, а есть только электричество и накал в сотню гигавольт. — Грозен, ох грозен… — восхищенно бормочет Джим, ероша вздыбленный загривок и из-под ресниц любуясь заряженным диким блеском, заострившим черты. Вулканец весь был наэлектризованный, напористый, властный, под пальцами вон аж шалая искра проскакивает. — Но если бы я сейчас расстегнул молнию, — вкрадчиво скользнуть к уху и тронуть языком козелок, — и велел тебе встать на колени, — защемить губами мочку, а следом прикусить заостренное навершие, — ты бы послушался, не правда ли? Вместо анонсированной атаки Спок с беспомощным стоном утыкается Джиму в шею, пряча в вороте лицо, а под кожей дрожь. Но Кирк чувствует ее, неконтролируемую и выдающую того с головой, сквозь одежду. «Вот тебе и вулканский альфа-собственник, — усмехается он про себя, дивясь разительной перемене и успокаивающе поглаживая приникшего Спока между лопаток. — Стало быть, дело не в связи? Ты и сам по себе такой? И нас тянет друг к другу, как тянуло бы просто людей?» Кирк отнимает разгоревшееся лицо от плеча и легонько дует на челку, остужая разгоряченный лоб. Не время и не место для этого огня, этого голода. Ему хотелось Спока. Он вожделел его шесть лет назад и спустя годы, как выяснилось, жаждал ничуть не меньше. Возможно, даже отчаяннее. Острее. Безнадежнее. Но не в день тризны, когда они только-только проводили товарищей. Не теперь, когда контроля у них обоих не было вовсе. — Договорим? Спок прикрывает глаза, а когда открывает вновь — там ни следа минутной слабости. Но он не отсаживается обратно, устраивается на сидении рядом. — Кто помог достоверно сымитировать симптомы? Боунс? — Да. Джиму вдруг делается почти что весело. Господи, ну каков абсурд. Но ведь сработало же… — Кто кроме него был посвящен в то, что мне нужна Споко-терапия? — Пайк. — Чуть поколебавшись, Спок все же добавляет: — И мистер Монтгомери. — Скотти? — потрясенно всхохатывает Кирк. Вулканец кивает ему в ответ из такой мерзлоты, что Джиму делается только смешнее из-за этой его нелепой, но очевидно считывающейся ревности. — Мистер Монтгомери планировал выкрасть тебя из Штаба, несогласных, цитирую, «отправить к биглю адмирала Арчера, и всю увольнительную напиваться с кэпом в хламину на Дельта-Веге». Мы с доктором Маккоем решили, что это не лучший вариант. — «Мы с доктором Маккоем решили»... — передразнивает Кирк, но уже без смешинок на самом дне глаз. Внутри скребло и было не то горько, не то солоно. Солоно, но не пресно. — Именно. Ты понимаешь, что это значит, Джим? — требовательно вопрошает сидящий рядом. — Что меня общим сговором предали друзья и члены моего экипажа? — безрадостно подводит Кирк итог своего недопятилетнего капитанства. — Нет, Джим, — Спок смотрит убежденно, несокрушимо. — Это значит, что у тебя все еще есть друзья и твой экипаж.