Vox balaenae

— До сих пор? — Всегда…

***

В доме у Намджуна вам душно. Несмотря на довольно-таки большую и свободную жилую площадь, места двадцати подросткам не хватает. Куда бы не пошел — тебе жарко. Возможно, это от постоянных танцев твоих одноклассников. Возможно, от выпитого ими же количества алкоголя. А возможно, от не дающего тебе покоя взгляда, который тебя, кажется, поедает, ну или поджигает. Он совсем не волнительный, нет. Скорее, надоедливый, и тебе так сильно хочется его от себя отодрать, выкинуть, прилепить на кого-то другого, но лишь бы не гореть от физически ощутимых взглядов, покрывающих, кажется, даже твою пятую точку. — Мисо тебя взглядом пожирает, а, Гук-а? — это говорит тебе Тэхен спустя два или три часа пребывания в доме Намджуна. Ты на время не смотрел, ориентируешься на ощущения. На то, насколько неприятным тебе кажется нахождение здесь и насколько сильно ты хочешь уйти. Мешает лишь Тэхен. Тэхен, который напился и после слов которого отлепить от себя пьяный и похотливый взгляд этой Мисо хочется ещё больше. — Я сейчас сгорю, Тэ… — Тэ на твои слова лишь громко смеётся. Он достаточно выпил для того, чтобы его отвыкший от алкоголя организм успел опьянеть, и теперь его настроение просто на высоте. Он все продолжает тебя подкалывать насчёт бесячей Мисо, а тебе от этого некомфортно. Обидно очень ещё. И совсем немного хочется ударить Тэхена и попросить больше не говорить о вашей однокласснице, как о твоей паре. Ну или будущей паре. Даже если на ночь. Ты не хочешь быть ее парнем. Даже если она в тебя влюблена так же безбожно сильно, как и ты влюблен. В Тэхена. Ты не хочешь… — Ты очень милый, когда смущаешься, знал? — и ты смущаешься ещё больше, потому что это говорит тебе все тот же Тэхен, по которому у тебя трясутся коленки и дыхание застревает где-нибудь в глотке. Но желание этого самого Тэхена ударить все ещё никуда не девается. Потому что в следующую секунду он говорит то, что…говорит, — но Мисо так, кажется, не считает, а? — и подмигивает. А тебе все ещё обидно. Ты не хочешь, чтобы Тэхен такое говорил, не только насчёт Мисо, это к каждому относится. Возможно, кроме самого Тэхена. Но он себя совсем не упоминает в своих намеках, а ты даже не надеешься (ложь самая наглая). Но надеешься хотя бы на то, что и с другими он тебя сводить не будет. Тебе обидно, очень-очень обидно, и обида эта она такая колющая, ноет у тебя внутри где-то в районе сердца, режет по мягкой поверхности, вскрывает невинный глупый орган, выпуская наружу спрятанных в самых закутках черных, словно моль, бабочек. Они были в тебе все это время, жили черными гусеницами в самых потаённых углах тяжело бьющегося органа, ждали своего момента. Момента, когда один Ким Тэхен обидит тебя очень сильно. Тебя, их хозяина, который из-за этого самого Ким Тэхена их и спрятал, темных скользких коконов, которые с нетерпением ждали момента вырваться на свободу чернью крыльев злости. Они наполняют по ощущениям все твое нутро. Каждый уголок, каждую клеточку наполняют собой, щекочут, дают о себе знать и толкают на действия, которые ты бы делать не то, чтобы не хотел, а даже не думал бы сделать. Потому что тебе не приятно это самое действие, но… прямо в этот момент ты до безбожного зол и обижен, прямо в этот момент тебя изнутри щекочут черные существа, и именно поэтому ты…напиваешься. Ты не помнишь сколько именно выпил, и как долго продолжался акт твоего пьянства, но когда ты встаёшь с дивана, оставив девушек собравшихся, чтобы посмотреть на твои соревнования с Чимином по количеству выпитого алкоголя, сидеть вокруг стеклянного столика и следить за тем, как проигравший Чимин, пытаясь соблазнить сразу, кажется, всех, расстёгивает пуговицу за пуговицей на черной рубашке с короткими рукавами, за окном уже темно. Ты не помнишь сколько именно выпил, и как долго ты сидел в кругу одних девушек, одна из которых, кажется, даже залезла на твои колени в середине, не помнишь сколько времени потратил на то, чтобы доказать то, что даже не смотря на свою неприязнь в сторону горького напитка, пить ты умеешь, и Чимина переиграть тоже можешь. Ты не помнишь сколько ты сидел за стеклянным столиком, сколько провел в кругу людей, с которыми от силы разговаривал пару раз, и через сколько именно ты решил присоединится к остальным парням и Мисо, прижимающейся к какому-то парню из вашего класса в непонятном танце, и влиться в толпу двигающихся под музыку подростков. Ты вливаешься в танец, кажется, сразу. Расслабляешься, твои конечности, сильно затёкшие от большого количества алкоголя в организме и долгого времени, проведенного в сидячем положении, расслабляются тоже. Кругом — грохот современной попсы, за окном — летнего грома. В ушах — гул. Связанный совсем не с затейливой музыкой, которую ты даже не стараешься воспринимать. Он от концентрата алкоголя и крови по венам. От быстрого сердечного ритма. От черных созданий, бьющихся о полости внутренностей. От злости и обиды. От Мисо. От него. Короля апельсиновых полей. Наследника гениев саксафона. Сына вора. От вора, который твое сердце себе присвоил. Возвращать собирается не скоро. Или — вообще никогда.

***

Чонгук у тебя ассоциируется в первую очередь с запахами. Кажется, с момента выпускного класса — твоими любимыми. Там малина. Там кокос. Там хвоя. Там сладость. Там терпкость. Там умиротворение. Которые ты присвоил себе, кажется, выгравировал на задворках той части серого вещества, которое обоняние контролирует. Они ощущаются тобой повсюду, засели плотно в слизистой носа, пребывают там не первый уже год. Четвертый, кажется. И ты помнишь, будто наяву, каждую грань, каждый оттенок, каждое щекочущее чувство. Все, кажется, что связано с ароматом, состоящим из трёх запахов разных, не похожих, но дополняющих друг друга настолько правильно, чтобы прижиться к обонятельным путям одного гения саксофона. Чтобы напоминать. Чтобы заполнять до краев. Чтобы говорить о глупости и трусости. Чтобы умиротворять. Не как хозяин их, но тоже неплохо — сносно. Пока глаза живут своей жизнью. Каждую секунду ищут того, кого потеряли из виду тысяча четыреста пятьдесят один день назад. Розовая макушка мерещится повсюду. Кажется. Игра воображения. Тоскующего по теплу, по глазам, по холодным вечно пальцам, черным худи и таким же джинсам, по аромату. По человеку. Тебе так хочется увидеть хоть раз. Услышать хоть раз. И вновь запоминать, запоминать, запоминать. Не отпускать до окончания дней. Держать в сердце, в мозгу, в себе. Не отпускать, запереть в золотой-черной коробке с особым названием «Чон Чонгук» и мечтать только о нем. Не обращая внимания на лица, не запоминая их, тех, кто каждый до единого похож на мальчика с розовыми волосами, c родинкой под нижней губой. Сменять одного другим, не каждый день, так неделю. У тебя каждый раз кто-то иной: девушки, мальчики — разницы нет. У них у всех до единого тонкие губы, розовые волосы, крупный нос или выпирающие передние зубы. Он ассоциируется у тебя с настоящей гармонией. Он весь — гармония, твой причал, успокоение. Тишина в разговорах с ним, лучи темной ночью и любовь на ошметках некогда бьющегося и очень важного органа. Он твой причал, твое успокоение. Твоя сладость. Твоя терпкость. Твоё умиротворение. Которое ты по собственной трусости упустил. Тогда четыре года назад. Во дворе дома семейства Ким. Ты заставил его плакать, ты видел солено-сладкую патоку из шоколода глаз вниз по острым скулам и четко очерченному подбородку. Ты видел сияние в галактиках, избегающих твои совершенно простые, не сияющие, не несущие в себе сладкого лакомства. Чонгук в тот день плакал, скрывал, прятался, убегал. Убежал. А ты стоял каменным извоянием, руки — ненужным грузом по швам, ноги — точно корнями обросли, не сдвинулись хотя бы на жалкий сантиметр, и губы. Губы — саднящие, колющие, пылающие, пульсирующие, напоминающие.

— Что это было? — и руки в крест, защищают, закрывают, ограждают. Хоть и не имеют никакого права.

— Она…меня поцеловала, Тэ… — у Чонгука в тот момент голос бесконечно тоскливый, надломленный, сломленный, грустный, будто оправдывающийся.

— Я…я не хотел, Тэ… Я не знаю зачем она это сделала… Я…

— Понравилось?

— Чт…что?

— Понравилось с ней целоваться? — брови нахмуренные грозно, срослись грозовой тучей над глазами, над его глазами. Над ним. Над тобой. Над вами. Над всей ситуацией. До ужаса комичной.

— Нет, хён, я же говорю…я не хотел…она сама же, хён…

— А танцевать? С ней танцевать тебе понравилось, Чонгук?

— Нет.

— По тебе не скажешь, знаешь ли…

Чонгук. Милый Чонгук. Трясущийся Чонгук. Всхлипывающий Чонгук. Стесняющийся Чонгук. Мнущийся. Дергающийся. Скрывающий взгляд. Целующий Чонгук. Целующий. Тебя только — сам. К тебе только тянущийся. Ни к кому другому. И не к дурацкой Мисо, о которой ты шутил с самого начала того самого вечера, который готов проклинать и обожествлять до конца своих дней. Комическая история с элементами романтики. Печальной романтики. Грустной. Глупой. По причине твоей же трусости. Из-за твоих стандартов, страхов, стереотипов, боязни потерять семью. Из-за семьи, точнее — отца, такого консервативного, несговорчивого, не понимающего, не принимающего ничего кроме своей средневековой точки зрения. Ты любил. Ты любишь. Ты будешь любить. Но отцу это не было интересно. Не интересно. И не будет. Никогда. Ни тогда, ни сейчас, ни в будущем когда-то, когда ты найдешь мужества сказать о своей «ненатуральности», раскрыться, сказать обо всем, что таил. Из-за чего потерял на целых четыре года человека, от которого ток по кровеносным сосудам, безумие в голове, в лёгких, в тебе, и высокопарные чувства по венам, по сердцу, по внутренностям, по конечностям чувствуются дрожью, и липкостью в белье, кажется, тоже. У тебя целая история перед глазами, шесть с половиной месяцев о человеке, который пропал сто сорок пять недель назад, ушел, закрылся, убежал, спрятался, забыл, будто, о тебе, о том, что произошло, чего ты испугался, из-за чего обидел…кажется. У тебя целая история перед глазами, в голове — воспоминания. Их много. Они — из глаз в глаза. От дыхания к дыханию. Сердцем в сердце. Они — о первой совместной прогулке, потому что «по пути», о рассказах, о монологах длинных, о разговорах ни о чем и бесконечных плясках нервных систем. Об улыбках робких, неуверенных. О касаниях коротких и долгих. О поцелуе. О слезах. О побегах. О звонках долгих и в никуда. О ночах бессонных и мокрых подушках. О незнакомцах с тонкими губами и родинкой под нижней аккурат. Об апельсиновых полях. О выпускном классе. О концерте. О рассказах о себе первых. Об откровениях. Красивых стихах. О розовых волосах и о черной одежде. О темном шоколаде… (В нем все, казалось, было черным. Нет. Не так. На нем все, казалось, было черным. Кроме волос. Кроме него самого.) …о воспоминаниях. О друг друге и глупых страхах. О гордости, но…тоже страхе… О вас. Таких глупых, несчастных, но безумно счастливых. О попытке создать и отказе эту попытку принять, сберечь, развить, улучшить, возвысить до степени квадрата и превратить во что-то божественное, парное, единое, общее. О моногамии. В твоих глазах. В его, что напротив, сияют тоскливой яркостью и вечной шоколадной тягучестью. И руки дрожью танцуют, ноги — вновь обросшие корнями, тело — камнем. Ты не можешь сдвинуться с места, это в медицине зовётся, кажется, параплегией или моноплегией, ты не уверен. И тебе даже не интересно. Интересны галактики черные и бесконечные, объятые тоской и вспыхнувшие напротив, совсем рядом, спустя столько лет, четыре уже. Тысяча четыреста пятьдесят один день. И много, очень много секунд. Он стоит перед тобой мраморным изваянием… Нет, золотым…стоит и не дышит. Кажется, забыл, как и ты. У него на плече черная в красную полосу туба, в руках папка размера А3 для рисунков, на лице — удивление, в глазах — печаль, которая улетучивается секунду спустя. Дальше — пустота. Ничего больше. И у него так же ноги обросли корнями, тело — камнем, но руки дрожью не танцуют. Они спокойны, в отличие от твоих, от мыслей о нем проводящих время в пляске. Он спокоен, он дышит, он живёт и не помнит. У него все иначе, он любил, он был ведом своими чувствами, он поцеловал, а ты оттолкнул. Его, его чувства от себя далеко и, возможно, к кому-то другому. Нет. Ты думать об этом не хочешь. Не можешь. Не будешь. Вместо этого ты тянешься, осторожно, словно к чему-то хрупкому, разрушающемуся, словно исчезнет, растворится как всегда, распадётся мелкими атомами, которые ты же когда-то разобрал и собрал заново, по-своему, немного уродливо, неправильно немного, но по-своему, так, как видел ты. Ты боишься коснуться, боишься омрачить, испортить, обляпать собой и грязью чистых рук. Тянешься, но не трогаешь, а продолжаешь стоять, не веря в происходящее, потому что прошло столько лет, ты потерял все надежды, забыл думать о встрече, мечтать все исправить. Прошло столько лет, ты надеялся каждый раз, лёжа над другими, о призрачности своих чувств, о выдуманном и неискренности. Ты надеялся, очень сильно надеялся, что твои чувства выдуманы, выстроены на общих смазанных воспоминаниях. Ты надеялся, а сегодня разрушило твои надежды — хлипкие стены, выстроенные за тысяча четыреста пятьдесят один день возвышенных мучений и мокрых подушек. Ты надеялся. Его взгляд твои надежды разрушил.

— Гук-а, сверим ответы? — Гук-а на это кивает, хмурится и кусает губу, протягивает листок, явно нервничая. Тебе причина его нервных дерганий ногой не ясна, не известна. И ты спрашиваешь. — Чего такой нервный? — и смеёшься коротко, ловя своим весёлым его немного стушевавшийся взгляд.

— У меня там, кажется, много ошибок, Тэ… — Тэ. Тебе безумно нравится то, как звучит такая интерпретация твоего имени, озвученная тонкими губами, под нижней из которых милая родинка.

— И что? — и выгибаешь бровь уверенно, будто не проснулись бабочки в твоём животе, будто сердце не скачет из угла в угол, будто шторм не перемешал все твои внутренности. В большинстве своем стихийные бедствия зовутся женскими именами — Синди, Эмили, Ирви, Мария, Офелия, Рина, а ты не понимаешь причины, она для тебя — великая тайна, непонятный ритуал, совершаемый в честь неизвестных тебе женщин. В большинстве своем стихийные бедствия зовутся женскими именами, а у твоего бедствия имя и близко к женскому не подходит, оно другое, а у его повелителя нос крупный и зубы передние выпирают, а сам повелитель одет во все чёрное, на нем все, кажется, чёрное. Кроме волос. Кроме него самого.

— Просто давай не будем сверять? Отдай…

— Нет, ты скажи, чего такой нервный.

— Хён, ты опять перед lake поставил the?! — Чонгук искусен менять тему. — Сколько можно? Ты продолжаешь ошибаться в одном и том же месте каждый раз!

— Ой?

— Ой? Даже я написал это правильно!

— Вот видишь, а ты переживал!

У тебя перед lake все ещё стоит the, потому что нет у тебя Чон Чонгука, который исправил бы твою ошибку, возмущаясь очень громко, недовольно и приводя в пример «даже себя». Его нет, он пропал тогда, четыре года назад по твоей же ошибке, которую ты не принимал очень долго. Винил всех: Намджуна, Мисо, Чимина, который напоил твоё личное олицетворение солнца и счастья, само твое счастье винил. Всех, кроме себя. А потом понял, принял, но поздно было настолько, что солнце ушло, спряталось за вечными грозовыми тучами неизвестных лиц и долгих километров, не грело, не освещало твою темную жизнь, темного тебя. И сейчас ушло. После короткого гудка, от которого еле успел отпрыгнуть назад и спасти свое никчемное чёрное существование, ушло, осветив и прогрев с минуту, не дольше, подумав, что тебе достаточно и этого. Твоё личное солнце, твое успокоение и твой причал… вновь тебя оставил. Оставил тебя запоминать, запоминать, запоминать…

***

В начале двадцатого века миром, будто управляла только жестокость. Никакой чести, никакого сочувствия, никакой доброты или похожего на нее чего-то. Человечество, развитое и эволюциировавшее умственно принялось использовать свои мыслительные способности в не самом правильном из ключей. Знания могли быть вложены в познание новых граней человеческого организма или природы. И в какой-то степени возможности были использованы именно для этого. Бесконечные войны и нескончаемые геноциды. Человечество продолжало убивать себя, себя и не только. Природу, животных, себя и вновь животных. Китобойня. В начале двадцатого века данный промысел объял новые территории. Жестокость человека переходила границы: великих царей моря пускали на жир, на мясо, на одежду, черт бы ее побрал. Тебя трясет от осознания этого. Моря были практически лишены прекрасных песен, неизведанных и непонятных глупому человеку. Vox balanae срывается из-под твоих пальцев сегодня, сейчас. Когда ты сидишь перед роялем, на сцене, в полном слушателей зале. Большинство их — простые зеваки. Для них твоя музыка — дикость, что-то новое и неопробованное. Ты знаешь. Ты чувствуешь. Тебя слушают только некоторые. Тебя понимают только некоторые. Глаза направленны на пальцы. Пальцы — на клавиши. Из-под них срываются красивые ноты. Из нот — песни. Которые человеку непонятны, они на другом языке, на том самом, который чуть было не уничтожили. Они красивы, они — чудо необъятного мира, которое уничтожается слой за слоем своим самым главным врагом. Вид, представителем которого являешься и ты, и флейтист совсем рядом, и «слушатель» не разбирающийся ни в одном из звуков. Ты сравниваешь себя иногда с этими прекрасными млекопитающими. Читал где-то о том, что киты во время сна должны переодически подниматься на поверхность, чтобы вдыхать воздух. Это необходимость. Должность. Ритуал, от которого неизменно зависит вся жизнь. Кит может умереть, задохнуться, не всплыть утром, если вдруг не вздохнет ночью. У тебя — так же. Кит — твое полное безнадегой существование. Ночь — жизнь, полная нескончаемых и не похожих друг на друга граней. И воздух. Воздух — самое главное. Самое то, что является важнейшим фактором. Чонгук. Мысли о Чонгуке. Воспоминания о Чонгуке. Бескрайние. Подробные. Нужные. Настолько, чтобы жить. Самые важные. Словно воздух. Человеческому организму воздух настолько же важен, как и киту — вода, его песни — тоже. Мировой рекорд пребытия без воздуха — десять минут двенадцать секунд. Тебе, кажется, что это не так. Ложь. Самая наглая. Потому что ты вместо воздуха уже четыре года пользуешься кое-чем другим. Четыре года — это тысяча четыреста пятьдесят один день. Это сто двадцать пять с половиной миллионов секунд, в которые твоим лёгким для того, чтобы работать вместо привычного O нужно было совсем другое. Оно начинается на «ч». Состоит из шести букв и играет на кончике языка кисло-сладким привкусом. На щеках — солёными дорожками. В голове — горьким набатом по собственным вискам. А в сердце… в сердце теплой болью. Ты ею из раза в раз укутываешься. Человеческому организму воздух важен. Настолько, чтобы дышать каждую секунду и снабжать кровь кислородом. Тебе вместо воздуха необходимо другое. Одно имя. Шесть букв. И кровь пульсирующими ударами по вискам. Сердце — необъяснимо больших размеров. Ты в этом убеждаешься в очередной раз именно тогда, когда глаза встречают напротив шоколадную патоку. Она льется медовым светом в твою темень с первого ряда. Уверенным, спокойным взглядом. Он — воздух. Он ценен тебе настолько, насколько твоим знакомым буква O из таблицы Менделеева. Он — твоя нужда и бесконечная тяга. Твоя вечная кара и самый лучший подарок с небес. Он твой причал, твое успокоение. Твоя сладость. Твоя терпкость. Твоё умиротворение. Чонгук — то, что ты оставил сто двадцать пять с половиной миллионов секунд назад. От чего убежал и спрятался. А потом — одни лишь тяжёлые гудки и приторно-горький голос оператора в динамике. «Абонент временно недоступен. Пожалуйста, перезвоните позже» Понятие «позже» — довольно обширное. Для тебя имеет длину в четыре световых. Это приблизительно тридцать семь триллионов километров, среди которых ни один не пройден. Это путь длиною в вечность, среди которой — соленая река, переплюнувшая своей протяжностью легендарный Нил, и сотни сменившихся лиц с неизменной шоколадной точкой под нижней губой. Позже — это вечность. Для тебя таковой кажется точно. Ты это осознал месяц назад, на дороге, после короткого гудка и жалкой попытки уберечь свое ненужное существование. Когда секундная печаль заменяется…ничем. Пустотой, с того дня заполнившей, кажется, каждую твою клеточку, ранее глупой надеждой полную. Ты глуп. Ты пуст. Ты оттолкнул. Отпустил. Ты жалок. Ты — не нужная часть двадцати двух лет. Он — незаменимая часть, важная деталь. Ты не согласен забыть ее даже под прицелом. Он — твое божество. Ты — пыль на носке ботинка, который поношен и скоро будет выкинут. Этим все сказано. Пустотой напротив — тоже.