Vox balaenae

На твоём плече — туба черная и в красную полосу. В ней — бумаги формата А3. На них — король апельсиновых полей. На каждом иной. Весёлый. Хмурый. Голодный. Счастливый. Со стаканом оранжевой жидкости. Играющий на своем инструменте. Гений музыки. То, как ты любил его называть у себя в голове. Глупой, влюбленно-воспаленной. На листах А3 он — луч света из задворок твоих воспоминаний. Здесь и сейчас — потухший, по неизвестным тебе причинам, огонек. Но тебя все ещё греющий. Ты вздыхаешь. Ты читал где-то о том, что киты во время сна должны переодически подниматься на поверхность, чтобы вдыхать воздух. Это необходимость. Должность. Ритуал, от которого неизменно зависит вся жизнь. Кит может умереть, задохнуться, не всплыть утром, если вдруг не вздохнет ночью. Ты сейчас — потомок синего кита, лежишь на поверхности среди необъятного моря в окружении себеподобных, вздыхаешь. Живёшь. Спустя…десять тысяч девятьсот восемьдесят два порванных белых листа формата А3. Тэхен в твоей голове — воплощение совершенства. С каждым новым изъяном на лице раз в месяц или когда наестся сладкого. С растрепанными кудрями, изредка расчесываемыми. Пьяный и для всех в таком состоянии угрюмый, но для тебя — неизменно безгранично милый. Хмурый, пробующий выучить новую симфонию для предстоящего выступления в школьном оркестре — необъяснимо притягательный. Ким Тэхен в твоей голове — воплощение совершенства. На листах А3 — тоже. Каждый твой рисунок — сквозь смятые и выброшенные в мусорное ведро холсты — новое произведение искусства. Ты не гений рисунка, совсем нет. Никогда им не был и не будешь, даже если есть люди открыто твоими способностями восхищающиеся. Но каждый твой Тэхен — головоломка, которую кому-либо решить невозможно, повторить — тем более. Он таким живёт только в твоей голове. Восемнадцатилетний парень с растрепанными кудрями и одеждой в инди стиле, широкая улыбка формы сердца, которую все звали глупой, квадратной. Настоящий ценитель цитрусов, их король. Чертов похититель твоего несчастного сердца. Он — живущий на самой верхней полке твоего серого вещества. В золотой коробочке с особым названием «Ким Тэхен», с которой ты сдуваешь пылинки каждую секунду своего жалкого существования. Ким Тэхен улыбчивый и яркий, «любимчик учителей, отличник, добросердечный, порядочный, веселый и умный, разве что опаздывает иногда, но это простительно», ты — все ещё не исключение. Поэтому в медовой тягучести пропадаешь снова.

***

Тысяча восемьсот семьдесят девять… Тысяча девятьсот тридцать четыре… Две тысячи семнадцатьдвадцать один… Он в семнадцатом — неизменные черные худи, такого же цвета джинсы с прорезями на бледных коленках и розовые волосы. Он в двадцать первом — чёрное пальто и строгий костюм того же цвета, черные длинные волосы. В руках, на которых ты замечаешь нестираемые чернила, холст размера А3. В глазах — пусто. Чон Чонгук стоит перед тобой. Спустя тысяча четыреста пятьдесят один день его полное имя подходит ему как никогда правильно. У него под мышкой букет ало-красных роз. Они у тебя ассоциируются с последним днём школы, домом Намджуна, Мисо, вами, поцелуем — вашим, его губами и… полосами на чужом запястье. Ты их замечаешь не сразу, только тогда, когда рука, свободная от холста, протягивается к тебе с цветами, говорит: «Возьми, Ким Тэхен. Ты справился с выступлением. С собственными чувствами — нет». Рубцы давние. Свежих нет — ты надеешься, но надежда эта легче не делает. Тебе думается, что самая большая проблема двадцать первого века заключается в том, что друг без друга люди жить умеют. Но ты не справляешься, кажется. Чонгук не справлялся тоже. Но здесь главное — время. Глагол, относящийся к твоему личному рецепту счастья, поставлен в прошедшем времени. Данный фактор указывает на многое. На твою ненужность более — тоже. Проблема двадцать первого века, скорее, не в том, что жить друг без друга люди умеют. Проблема лишь в том, что друг без друга жить люди приспосабливаются. А со временем и правда умеют. Чонгук приспособился. Чонгук умеет. Ты — совершенно другой разговор. Жить в его голове слабыми отголосками некогда потухшей звезды. И любить его — безосновательно, безнадежно. Это единственное, что ты можешь. Спустя столько лет и, кажется, навечно. Чон Чонгук — твоя слабость и самая главная сила. Единственное, что толкает тебя просто жить.

— Хён, веришь в реинкарнацию? — Ты имеешь в виду перерождение? — Да, веришь, что люди могут перерождаться и встречаться снова и снова? — Рождаться каждый раз в новом облике, но с той же душой? — Да, хён. — И встречать те же души, но в других телах? — Да. Что ты думаешь об этом? — Я думаю, Чонгук-а, что это немного бессмысленно. Ну, встречаться с теми же душами? Разве не скучно? Из раза в раз все повторяется? Никакого разнообразия? — Но тела же разные, хён. Да и понятие о родственных душах…разве ты в это не веришь? — Не верю. Души — не люди, чтобы быть родственниками, Чонгук. — А я верю. В следующей жизни, когда мы с тобой встретимся вновь, хён, я тебе напомню о твоих глупых словах. — Глупый. Даже если это произойдет, ты не вспомнишь того, что сказал мне в этой жизни. Ты даже не вспомнишь того, как выглядел. — Без разницы. Я тебе докажу. — Я буду ждать, Гук-а.

Любовь — причина всех твоих ошибок и крахов. Это ты понимаешь, заглядывая в глаза полные пустоты о тебе и зарываясь головой в воспоминания. Ты помнишь каждое слово, его, свое. Ему веришь. Себе — нет. Потому что каждый раз врал. Будучи ведомым тем самым страшным чувством на «л» и страхом об обнажении глупой буквы. Ты врал, поэтому ни разу в глаза не заглянул. Чонгук же тебе верил. В глаза, бегающие, убегающие, не заглядывал. А ты…а ты каждый раз молился на следующую жизнь, на встречу. С Чонгуком, Чонгуком другим и с новым именем. С Чонгуком новым и, возможно, тебя не узнающим. С Чонгуком незнакомым, но…родным. Твоим. В этот раз, пожалуйста, только твоим. Один раз… пожалуйста… Ты в своих чувствах погряз — ты уверен. В этот момент, когда старые рубцы с чужих запястий вскрываются внутри тебя кровавыми реками, и больно…очень сильно больно. Чон Чонгук стоит напротив, ему старые рубцы неинтересны. Они у него давно забыты глупой юностью, тебе же вскрывают раны. Потому что… Ты — раб этого чувства, оно тобой управляет, и ты не сопротивляешься. Ты не торопясь вдыхаешь его и выдыхаешь вместо кислорода. Оно занимает все твое тело. От макушки и до самых кончиков пальцев. Им пропитана, кажется, каждая клетка, каждое волокно и каждый атом. Им пропитан ты снизу доверху. Слева направо. Под самый завес. Оно у тебя по венам, по капиллярам каждым течет шестью буквами. Даёт тебе возможность жить, продолжать идти. И ты живёшь. Продолжаешь идти по пути, которого сам не знаешь, но доверяешь — неизвестно кому, — и останавливаешься, кажется, только сейчас. Когда замечаешь горячую солёную жидкость на своих щеках лишь только тогда, когда в галактиках напротив загораются звёзды страха. Когда руки сами собой тянутся вперёд, забирают красные розы из украшенных рубцами рук и обвиваются вокруг широких плеч. Чон Чонгук теперь ощущается иначе. Но твоим причалом быть не перестает. И не перестанет, кажется.

***

— Хён, — честно? У тебя мурашки. От привычно непривычного «хён», от охрипшего голоса, от человека позади. От собственного сердца, ставшего болидом, от дрожи в кончиках пальцев, от шипов красных роз, впившихся в ладони, от ностальгии воспоминаний. Спустя четыре года чонгуково «хён» волнует ничем не меньше. — Пойдем сегодня вместе? — ты помнишь. Ты отчётливо помнишь каждый день, каждое свое слово, каждую секунду, каждое прикосновение, свое, его. Его более отчётливо — самое волнительное за всю твою жизнь. От его прикосновений, инициатором которых был всегда именно ты, огни под кожей — стянутые в узлы, прочные, болезненные, нежные, сладко-горькие и горько-сладкие. Да что уж там — каждое твое утро было выстроено на желании эти прикосновения вновь прочувствовать. Холодное тепло, мягкость чуть-чуть огрубевших пальцев в мимолётном касании. Каждое утро — по умолчанию. Каждый день — словно компьютерная программа. Каждый ее сбой — скорость твоего сердца, разогнавшаяся до скорости болида. Ты каждый раз в этом болиде разбивался, неопытный, ты даже не гонщик, ты машины водить не умеешь, а стены из чонгуковых улыбок ответом каждому твоему слову вырастали перед твоей гоночной машиной. Поэтому к двадцати двум у тебя из остатков комка в грудине одни ошмётки, осколки кроваво-красного и их жалкие попытки сжиматься. Чтобы вновь и вновь разгонять по капиллярам имя из шести букв. Оно вдыхает в тебя жизнь, даже если эта самая жизнь с уходом его носителя оборвалась, подобно кино при слабом соединении сервера. А сейчас вот возобновилась. И вновь прервется после того, как Чон Чонгук остановит машину. Ты сидишь на пассажирском сидении. Совсем рядом — Чонгук. Его рука — та, что в нестираемых чернилах — на руле покоится расслабленно. А ты сам пытаешься таким же расслабленным казаться. Дотягиваешься пальцами до ручника на двери, спокойно устраиваешь пальцы. Вынимаешь телефон и капаешься в нем. Сколько — неясно. Но, кажется, недолго, потому что песня в салоне на другую не заменилась. Или же играет по кругу. Она — некогда твоя любимая. Некогда — это, опять же, понятие довольно обширное. Оно играет на кончике твоего языка синонимом к «до сих пор» и «в самые критические моменты». Последние — те, в которые в груди застывает зияющая дыра, через которую сквозит ветер. Туда, сюда. В таком случае, ты думаешь, пустой эту дыру обозвать нельзя. Потому что ветер сам по себе ее уже заполняет, и, насколько незримым бы он не был, ты его ощущаешь. Внутренностями. Костями. Холодными. Оледеневшими за четыре года. В городских перекрестках женский голос теряется при каждом визге трущейся об асфальт шины. Перекрывается ударами капель дождя о поверхность черной машины. Тебе напоминает барабанную дробь. А ещё что-то поджидающее впереди. Неизвестное. Непонятное. Поэтому и не обращаешь внимания. Чонгук за рулём молчит. Иногда мычит в паре с девушкой из колонок. Иногда барабанит пальцами по кожаной обивке руля. Симфония из дождевых капель и мужских пальцев тебе нравится. Ты расслабляешься. Кажется, даже забываешь где ты и с кем. Твоё сердце успокаивается, будто находит причал. Фильм, все это время находившийся на паузе, оживает и течет мерно, в своем времени, с обычной скоростью, правильно. Пока что не останавливается. Ты надеешься, остановится ещё не скоро. В твоих мыслях, в такт спокойной музыке и заученным словам, проплывают обрывки из прошлого. Чонгук когда-то заснул настолько же рядом, насколько недалеко сидит сейчас. Первый раз, когда остался в твоём доме допоздна. А потом — и на ночь. Тебе в тот момент казалось все второстепенным. Кроме умиротворенного лица и твоей безумной мысли, зародившейся в не менее безумной голове.

Прикосновение мимолётное, оно отдается в кончиках твоих пальцев слабым ударом молнии и маленькими иголками, оставляющими следы надолго. У парня напротив, спящего словно ребенок, губы — по ощущениям взбитые сливки. На вкус — малина и кокос. Ты запоминаешь его именно таким в этот вечер, когда за окном ливень, а в твоём сердце — микроиголки, в животе — вата наполняет каждое волокно. Он — умиротворение и покой. Сосредоточение возвышенных сакральных чувств. В этот момент ты понимаешь: перед ним ты безоружен. Прикажи он тебе — предоставишь ему карт-бланш. — Спокойной ночи, Гук-а, — шепчешь губы в губы. Ответа не слышишь. Возможно, поэтому до утра не засыпаешь.

Скорее всего, именно после того дня Чонгук у тебя в ассоциации с дождем. То есть, нет. Дождь в ассоциации с Чонгуком. Со взбитыми сливками, малиной и кокосовой стружкой. С высокопарным, на букву «л». С именем из шести букв и кроличьей улыбкой. Сейчас — с острыми чертами строгого лица и угольно-черными волосами. И, наверное, неуместно, но тебе хочется сказать прямо сейчас, ведомым записками твоего головного мозга о том вечере: «Ты знаешь, Чонгук, я первым тебя поцеловал?» или «Она не украла твоего первого поцелуя, Гук-а. То был я, знаешь? Прости за это, ладно?», или, может, «Я поцеловал тебя в тот вечер. Все последующие два месяца был одержим мыслью это сделать вновь, но струсил, как и всегда.» «Прости за мою трусость, я тоже тебя любил. Люблю до сих пор. И, кажется, это навечно, Чонгук…» Но в место этой фразы… — Куда мы едем, Чонгук? …звучит именно эта. Как отражение той, которая из семнадцатого, сказанная отличающимся голосом обладателя розовых волос. Его имя из твоих губ, спустя вечность для мокрых подушек, не в голове, а — в пространство, и числами не три, а сразу все шесть. Оно звучит словно эхо из глубоких пещер далёкой школы и самых счастливых шести месяцев. Чонгук. Звучит немного надломленно, не твоим голосом, потерянным звуком на последнем слоге и беззвучным шепотом на первой же букве. Чонгук. Звучит уязвимо и достаточно жалко. Последствия слез. Но тебе не интересно. Не интересно и парню за рулём. Он на тебя даже не смотрит. — Скоро увидишь, — это тоже — отражение. Теперь — голоса, обладателем которого, некогда являлся ты, сейчас — твоя тень, играющая за спиной от света прожектора. За окном уличные фонари тянутся призрачными трапециями вдоль мокрого асфальта, внутри тебя призрачными трапециями тянутся голоса. Тривиальные фигляры из прошлого толкают тебя безумно с головой кидаться на амбразуру. Ты противишься. Всеми своими остатками здравого рассудка заставляешь язык сидеть на месте, не издавать жалких попыток сказать что-нибудь. Побеждаешь. В молчаливой войне, которая оканчивается долгой молчаливой дорогой до высокоэтажного дома. Недавно построенного в новом районе. Только сейчас ты замечаешь: машина — немецкой марки. Такая, какую хотел когда-то в семнадцатом. На понимание безотлагательно срабатывают маленькие головастики внутри живота. Они поднимают тяжёлые головы и, кажется, желают подать и голос. Они — синонимы изъезженного слова, которое ты так сильно ненавидишь последние четыре года. После того, как всю ее потерял. В народе о ней говорят, как о умирающей в самом конце. Она начинается на «н», заканчивается на «а». Надежда. Да. Но ты ее усыпляешь вовремя. Мало ли. Чонгук тебе о любимой марке машин никогда ничего не говорил. Поэтому: «Тише. Молчите. Тшш.» Впервые за долгий час ты задаешься вопросом, куда именно привез тебя Чонгук. Твой вопрос ранее — чистая формальность, заданная программа. В альтернативной реальности — ты представляешь — сегодняшняя секунда это выученные действия, каждый ваш совместный день. В твоей реальности — непонятная тебе ситуация. Неизвестное устройство сегодняшнего дня и темнота впереди, в попытке понять хоть что-то без помощи человека. Чье имя из шести букв четыре с половиной года течет красной рекой по воспалённым венам. Двери лифта открываются бесшумно, поэтому ты — в звенящей тишине — не замечаешь знака сделать шаг вперёд за твоим давним знакомым. Уши ничего не слышат. Но организм человека — довольно сложная штука. Теряешь слух — обостряется зрение. Ты делаешь шаг вперёд. Чонгук стоит совсем рядом. Шлицы пальто ложатся на твой разум туманящими ароматами человека. Малина, кокос и хвоя. Сладость, терпкость, умиротворение. Они исходят будто бы из рукавов довольно дорогого элемента гардероба. Очень необходимого в холодный февраль. Ты мысленно сравниваешь его со своим пуховиком. Тёмно-синего цвета. Совершенно не сочетающегося со строгим концертным костюмом. Не заостряешь внимания. Потому что знаешь, что… Ты ему не пара. Никогда не был. Не есть. Не будешь. Вы разные настолько, чтобы отталкиваться при каждой попытке соприкоснуться. Как атомы, охлажденные до околонулевых температур, отталкиваются друг от друга под действием сил межъядерного взаимодействия. Кто-то скажет — физика. Ты скажешь — жизнь. Но за ней следовать не станешь. Не сейчас. Не теперь. Когда спустя тысячи дней и испорченных нейронных связей прочувствовал вкус «просто быть рядом». «Просто стоять рука об руку» «Просто смотреть на строгий затылок» «Просто слушать размеренное дыхание» «Просто вздыхать калейдоскоп запахов» Нет. Не сегодня. Лифт останавливается на девятом этаже. Двери открываются с тем же бесшумным шумом, выплескивают вас в стерильно-белое помещение с двумя дверьми. Ты мысленно сравниваешь. Одна белая. Другая — ясно — черная. Выбор очевиден. Черный цвет кроет в себе цифры один, ноль, девять. Ты — опять же мысленно — произносишь дату его дня рождения. Первое сентября. Какое совпадение. Твоя квартира носит ту же нумерацию, то же имя, сотканное из символов, некогда созданных арабами. В арабском языке признание в любви разное. Разное — это когда для парня одно, для девушки — другое. Ты знаешь. Ты углублялся когда-то в культуру одного из древнейших народов мира. Тебе нравилось. Нравится до сих пор. А в голове одно лишь: Ана бахебак. Или Я люблю тебя. Только для мужчины. Но ты думаешь это не подходит. Чонгуку не подходит. Для него нет места ни в одной из категорий: «male» или «female» — нет разницы. Для него должна быть отдельная. Почти такая же как в твоей черепной коробке золотым и с ленточкой; или какое у тебя в четырех клапанах выгравированным ярким пятном. Чон Чонгук. Этим все сказано. Тем временем пальцы самого безупречного творения вселенной набирают код на дверном замке. Три метра над уровнем неба. Название фильма, который вы когда-то посмотрели вместе впервые. Ноль-тридцать шесть время, после которого стрелки на всех часах мира остановились для тебя на целых четыре года. Один единственный раз тебе удалось дозвониться до домашнего номера Чонгука. Два раза ты почувствовал вкус малины и прикосновение взбитых сливок своими губами. Запомнил навсегда. И вспоминаешь сейчас, когда губы, кажущиеся самым вкусным лакомством, приглашают сделать шаг. Ты смотришь на них долго, кажется. Внутри тебя — пожар из упрямых лесных существ, глупо проснувшихся три часа назад. Снаружи — лёд, растапливаемый только взглядом. Который ты от своей точки притяжения отнять не можешь. Ты обещаешь себе к своему аттрактору прикоснуться ещё раз. Возможно, позже. Возможно, совсем скоро. Без разницы. Но вкус малины и сладкой пены отпечатывается в центре твоих мыслительных способностей оттатуированным напоминанием. Вы заходите в квартиру. Чонгук бросает тебе через острое плечо беглое «Проходи», сам разувается — все так же аккуратно, как четыре года назад впервые в проходе квартиры твоих родителей. Один за другим аккуратно снимает обувь с помощью рук. Складывает бережно у комода. Затем снимает пальто. Открывается дверка гардероба, пальто повисает на вешалке безвольным тельцем. Ты все так же стоишь в дверном проёме. Тебе открывается вид на следующую сразу после коридора гостиную. Она в более светлых тонах, есть бежевый, где-то даже оттенки голубого, но преобладает черным. Красиво, сдержанно, несмотря на кажущуюся мрачность — уютно. В центре — кожаный диван светлых тонов. Позади — черная стена, сплошь украшенная картинами. Перед диваном — плазменный телевизор. И все. Больше ничего. Очень в стиле Чонгука. Теперь — и в твоём тоже. Чонгук говорит тебе ещё что-то. Но твои уши заняты совсем другим. В них бурлит кровь, смешанная с восьмидесятью процентами воды в твоём организме, кипит и заливает своим звуком органы слуха. В тебе плотина, выстроенная тысячами дней. Она состоит из плотных кирпичей самотерзания и самопонимания, склеенных бетоном восприятия всей справедливости мира в целом. У тебя права нет. Но кровавые притоки злости и ревности твою плотину разрушают в один миг. Ты чувствуешь внутри себя заполненность горячей жидкостью. Выплескиваешь ее четырьмя словами: — Ты живёшь не один? — и взглядом на пару ботинок. Очевидно на пару размеров меньше чонгуковых оксфордов. Твоя внутренняя река все ещё кипит. Она заполняет по твоему скромному мнению каждую твою частицу, даже если к ней приклеить уменьшающую в разы приставку «микро». Каждый твой квант заполнен горячей опьяняющей жидкостью. Отдается гипервентиляцией лёгких. Сухими губами. И липко-потными ладонями. Нервно стираешь влагу о противно-гладкую поверхность костюмных брюк. Ответа не получаешь. Возбуждение нейронных связей стараешься не показывать тоже. Чонгук пропадает из виду на пару минут. За это время ты успеваешь искусать свои губы, изучая чужие бежевые ботинки, снять свои и пройти в гостиную. Пуховик не снимаешь. Как расчищенный путь для отступления. Как чит для побега, словно для тех игр, в которые играл ещё в семнадцатом. Как указ твоей трусости. Молчаливое доказательство отсутствия какой-либо мужественности и ответственности за свои же поступки. Ты чувствуешь презрение к самому себе. Думаешь, что все ещё являешься инфантильным ребенком. — Я хотел отдать их тебе сегодня после концерта. Не планировал привозить тебя сюда, — Чонгук появляется из двери, находящейся в самом конце черной стены. В его руках синий свёрток квадратной формы. На вид довольно тяжёлый. — Но забыл их. Прости, если предоставил неудобства. Но я подумал, что ты не поедешь со мной, если я скажу зачем. Он успел к тебе подойти? Ты не заметил. Слишком заворожен был охрипшим голосом и мышечной массой под тонким слоем белой рубашки. А теперь Чонгук стоит к тебе вплотную. Между вами из понятия расстояния, вместо тех тридцати семи триллионов километров, только синяя упаковка с подарочной лентой серого цвета. Максимум — сантиметров тридцать. Ты можешь ощутить на своем лице его дыхание. Можешь почувствовать пальцами тепло исходящее от сильного тела. Можешь пересчитать даже самые мелкие родинки на лице и на шее. Увидеть мерцание млечного пути напротив, спрятанное в двух шоколадных зеркалах. Услышать размеренное дыхание и воображаемый сбитый стук сердца в затянувшемся скреплении двух челюстей. Предугадать дрожь собственных конечностей и вибрацию четырехклапанного органа. Чужую — вообразить. И набрать целую кладезь необоснованных мечтаний. — Посмотри и уходи. Надежды — сны бодрствующих. Так сказал однажды Платон. Ты с ним не был согласен. Сегодня меняет твое мнение. — Я должен быть уверен, что тебе понравилось. Не зря же тратил четыре года. Больше всего походят на нас наши фантазии. Каждому мечта рисуется соответственно его натуре. А это Виктор Мари Гюго. Но вот с ним ты не согласен. Потому что вопреки сильному характеру твоих мечтаний, ты — олицетворение стечений всех хлипкостей и малодуший, на которые человеческий организм только способен. Чертов гротеск. — Что это, Чонгук? — Просто… — твое олицетворение вселенной громко вздыхает. Сжимает двумя пальцами переносицу и трет прикрытые глаза. Тебе сразу становится ясно: тебя в ответ вселенной не считают. — Просто посмотри и уходи. Пожалуйста… Последнее добавляется крайне усталым голосом. В рамках сравнений с отголосками из тогда — умертвляюще огромная разница. — Боишься… — у тебя во рту пересохло. Скорее всего, это от аритмии в твоей груди. Возможно, от частого дыхания. Может быть, от поступающего к горлу комка солёной жидкости. А может и все сразу. Но в подробности не вдаешься. Просто предпринимаешь попытки дышать размеренно обычно и облизывать губы не с такой яростью. Ты не уверен, но, скорее всего, Чонгук тебя помнит. Когда-то он был к тебе бесконечно внимателен. А ты удивлялся. Гребанный слепой трус. — То есть…не хочешь, чтобы меня видели? Поэтому выгоняешь? — Нет. С чего ты взял? — Мы не виделись… — глаза прикрываются сами по себе. Ты правда старался держать их открытыми. И дыхание размеренным оставить тоже пытался. Но оно учащается. Не слушается тебя ни в коем случае. Выдает тебя с потрохами. — …четыре года, Чонгук. А ты выгоняешь меня просто так. Даже не спросишь, как у меня дела? — Мне не интересно, — в освещенном помещении тебе отлично видно — Чонгук безоружен. Из холодного средства убийства в его руках тоже нет ничего. Но ты все равно себя чувствуешь израненным в нескольких местах. По предварительным данным в левой части грудины и солнечном сплетении. — Если ты об этом, то я живу один. Но… не важно, Тэхен… — твое имя его голосом равняется, по ощущениям, тысяча четыреста пятьдесят одному ножевому и четырем пулевым. Так, чтобы распотрошить все внутренности и выжать все имеющееся количество крови. — Я не прогоняю тебя. Не тороплю. Но, пожалуйста, уходи, как только закончишь… и… можешь забрать их. Нет. Забери их. Я не продавал их, чтобы в конечном итоге отдать тебе. Поэтому забери с собой. — Что это? — когда ты успел стать таким беспомощным. Почему твой голос звучит настолько надломленно? Словно даже не твой… — Ты. — В каком смысле? — Боже, Тэхен, просто посмотри, ладно? Можешь ничего не говорить. Мне даже не важно понравится тебе или нет, но… я просто хочу, чтобы ты их забрал, ладно? Они… напоминают о тебе. Поэтому и… Наверное, будет очень неправильно если ты вдруг поддашься вперёд и поцелуешь двадцати двух летнего Чон Чонгука в губы. Спустя четыре года разлуки, когда ты не знаешь ничего о нем сегодняшнем. Когда не знаешь его предпочтений ни в чем — будь то зубная паста, которой он пользуется или то, с кем ложиться в постель каждый вечер. Наверное, будет неуместно пожелать почувствовать на своих губах вкус малины и оттатуировать в сознании запах кокосового молока. Наверное… Но тебе почему-то неинтересно.