Vox balaenae

Дождь накрапывает свои симфонии. В темноте улицы капли воды похожи на мелкие иголки, сыпящиеся с неба. Длинные, опасные, врезающиеся в самую плоть для ее умертвления. Из-за окна в тишину доносятся и разъярённые удары мелких игловидных водяных капель, и жалкие стоны асфальтов, крыш, фонарных столбов, железа машин. Красивые голоса, будто, дополняющие крикливые приземления водных убийц. Рассказывают свои молебные ритуалы. В дань земле и небу. В дань тебе и нетвоему сердцу. Твои покорные слуги кричат в ответ. Не оставляют красивые голоса без ответа. В жалкой попытке выползти наружу давятся твоим же горлом, опускаются обратно в живот. В низ живота. Приглушенными полумольбами. Они падают к твоим ногам. Застывшим словно восковые фигуры, подчинённым тебе и движениям твоих рук, головы, губ. Они стоят, не двигаются. А чувствительные рабы — наоборот — подаются вперёд, бегут друг за другом и вновь поднимаются вверх по пищеводному пути. Идут к глотке друг за другом, чтобы вновь быть заглушенными. И так по кругу. Словно в загадке про черепах. Ты душишь их друг за другом. Роняешь к своим ногам. Разбиваешь, ступив носком, вспарываешь кожу до крови. Боль разрастается по всему телу. Кажется неощутимой, но вязкой. Точно настолько, насколько ниточка слюны, повисшая между твоей сухой кожей губ и олицетворением нежного молочного десерта. В науке любовь — это коктейль из нейропептидов. На первой строчке в поисковике — чувство самоотверженной, сердечной привязанности. С точки зрения твоего психолога — отравление организма человека натуральным внутренним гормоном серотонином. А по твоему скромному мнению — человек напротив, чье имя из шести букв, смешанных с аминокислотами в твоём ДНК, и его вязкий секрет на малиновых губах. Чонгук отстраняется первым. В его руках все ещё нет оружия. Только лацканы твоего пиджака и синий сверток. — Уходи. Но из нелепого набора пяти букв его устами складывается далеко не слово. По ощущениям — сорок тысяч пятнадцати сантиметровых иголок дикобраза. Прямо тебе в грудь. В солнечное сплетение. Вспарыванием кожи и впиванием в лёгкие. Ты еле дышишь. Выхватываешь кислород из пространства, с черной стены и черного пальто в шкафу прихожей. Только бы дышать. Только бы не отступить в приступе паники, только бы не казаться попавшейся на крючок рыбой. Жалко ловящей воздух открывающимся-закрывающимся ртом. Дыши. Дыши. И делай шаг вперёд. Но никак не назад. Назад нельзя. Не в этот раз. Не спустя два проглоченных дикобраза и выпотрошенные внутренности. Нельзя, Тэхен. Можно вдыхать воздух ртом, пускать кислород в лёгкие и — дальше — по артериям прямо по всему организму, чтобы не забывать как это — двигаться или — хотя бы — шевелить губами, в произношении каких-либо слов, а не только в касании чужих — тех, что с родинкой аккуратно под нижней. Давай. Вдыхай гребанный воздух, так малодушно спертый вокруг вас. Заставляй работать двух близнецов родом из-под твоих изломанных ребер. Давай. Шевели губами, насыщенными кислородом. Не молчи. Не в этот раз. Не становись статуей вновь, Тэхен. Не обрастай корнями… Ну? Молодец. — Твои шрамы, Чонгук… — молодец. Вот так. Даже смелости набрался. Выпустил наружу съеденных дикобразов, обзавелся восьмидесятью иглами и защищаешься. Даже пытаешься идти в контратаку. Отлично. — …они… — они — молчаливое доказательство твоего неумения складывать атомы, Тэхен. Только и всего. — Тебя не касаются, — в ответ плюются не иглами. Там вместо мелких копьев вязкая жидкость с содержанием яда. Им плюются в тебя неосторожно. Растворяя в себе твои глупые иглы. И проглатывают твоих зверушек заживо… — Просто уходи… — но Чонгук все равно кажется тебе застывшей золотой фигурой с удивленно-распахнутыми бусинами шоколада. — А мне кажется, что касаются именно меня… — и даром, что твои пыльцы касаются неумело сошедшихся атомов… — О, правда? Я так не думаю. — есть и другие пальцы, те, на которых несводимые чернила, они цепляются за твои, убирают их прочь, заявляют о твоём непричастии к строению атомов. — Но ты почему-то заставляешь все выглядеть так, словно скучал… — Гук, мы не виделись столько времени… — И что? Не похоже, что это было сложно для тебя. Я ошибаюсь? Очень сомневаюсь, потому что если бы было, уверен, ты бы хотя бы попытался связаться со мной. — ты пытался. Ты пытался! Черт возьми! Чонгук, услышь! Почему он тебя не слышит? Потому что ты молчишь. Стоишь и смотришь мерцающей темнотой и качаешь головой в стороны. Но не говоришь. Будто и для этого сил не осталось. Слушаешь любимую мелодию неба и твою — голос человека напротив. — Серьезно, Тэхен, мы же были друзьями. Ты мог бы хотя бы сделать вид, что переживал! Хотя бы один раз, один гребанный раз… Смотри и уходи. — Я не могу. Не могу посмотреть, потому что тогда мне и правда придется уйти. Но я не могу. Не сейчас. — Было бы прекрасно, знаешь? Было бы здорово, если бы ты прямо сейчас ушел, Тэхен… — Это… — твои дикобразы больше не твои. Они съедены жадным питоном, и сейчас плавают в чужом желудке среди своих же растопленных игл. Поэтому и плеваться тебе нечем теперь. — это то, что ты хочешь? — Да. Я очень этого хочу, Тэхен. — руки с рубцами и черными китайскими иероглифами падают по швам. Словно проекция из прошлого — застывают в этом положении, пока ты своими дрожащими пальцами пытаешься оборвать синюю подарочную упаковку. Она почему-то не поддается. А затем почему-то летит на пол. Вон из твоих все ещё дрожащих пальцев. Что происходит? А это питон. Бьётся в предсмертных конвульсиях. Не учел, что диета из игл — далеко не самая лучшая. Твои дикобразы все ещё в деле. Они потрошат чужого зверя изнутри своими оставшимися иглами. Выливают капельки яда на твое любимое лицо человеческим дождем. Чонгук напротив плачет. Плачет по тебе неизвестной причине. Это ты понимаешь только когда на своих губах чувствуешь не сладкие сливки, а морскую воду. Она топит вас обоих, кажется, тянет на самое дно, туда, где все призраки кораблей гуляют с шумным ревом, разгоняя твоих любимых рыб и их голоса. Киты в твоей голове замолкают. Заменяются на крикливые постанывания ржавых желез и ветхого дерева. Те гудят, кричат, заполняют собой пустоту в твоей голове и в комнате. Прямо сейчас ты вновь потомок синего кита. Лежишь среди необъятного моря в окружении звёзд. В этот раз ночь у тебя только для того, чтобы вдыхать воздух. И ты дышишь с завидной частотой. Вбирая воздух всеми лёгкими и цепляясь пальцами за талию твоего заменителя кислорода. Твоя обычная песня заменяется тихим мычанием в ответ на касания холодных пальцев. Чонгук целует тебя с жаром, припечатывая каждый уголок своих губ к твоим. Соленый человеческий дождь играет свой марш в такт небесному, теперь вытекая из твоих глаз. Когда тебя припечатывают к черной стене и снимают куртку. Когда вслед за ней срывают с тебя и пиджак, и пуговицы с белой рубашки. Когда сминают твои губы с жадностью и… отчаянно очень. …ты отдаешь своим слезам волю. Так называемую амнистию. На один вечер. Только на один. Это все может быть заданной программой. Внушенным исходом или самым простым творением кинематографа. Так могли сложиться звёзды. Так могли придумать мудрецы с облаков. Все то, что происходит с тобой, могло бы быть хорошо продуманной компьютерной системой. Все то, что происходит с тобой в данный момент, могло бы быть сбоем в этой системе. Потому что что-то идёт не так. Чонгук не должен тебя целовать. Чонгук не должен класть тебя аккуратно лопатками на холодную постель. Не должен снимать твою одежду и свою. Не должен касаться там, где никогда никто не касался, где никогда ты никому не открывался и не открылся бы никогда. Чонгук не должен целовать каждый миллиметр твоей чертовой кожи. Не должен дрожью пальцев тебя заражать. Не должен отдавать своего холодного тепла тебе. Не должен быть с тобой таким нежным, откровенным, открытым, твоим. Одни сплошные недолженнедолженнедолжен. Это все против правил. Против задумок неба. Это всё идёт наперекор истории. Меняет ее суть, направление, рушит твои корабли, топит по новой бывалых утопленников. Это все лишает тебя всякой мысли в голове, совокупляясь с шумом извне, мелодичным и монотонным. Дарованный вамтебе с неба сбой программы. Но для тебя совсем не. Ощущается не так, как с теми, кто не касался тебя там, где ласкают пальцы твоего личного «О». Не так как с теми, у кого: сегодня- кроличьи зубы завтра — крупный нос послезавтра — родинка под нижней губой через неделю — шрам на левой щеке а через год — обувь от Нью бэлэнс. Совсем не так. Это все не секс. Не сплетение двух тел. Не занятие любовью — тоже. Для тебя — взаимные росписи друг на друге ответными касаниями. Тобой — на плечах сильных вонзившимися пальцами. Чонгуком — изнутри пульсирующей плотью, оставляющей свои ожоги везде. Ты теперь отмечен, красивой росписью белесых капель по бедрам и окутавшим тебя запахом. Там малина. Там кокос. Там хвоя. Там сладость. Там терпкость. Там умиротворение. Твоё. И ты цепляешься за каждую нотку. За каждый изгиб тонкой талии в движении бёдер. За каждый вздох, каждые закатанные в удовольствии глаза. Каждый будоражащий сердце стон. За все. За него цепляешься, словно за спасательный круг в твоём солёном мире. Где каждая капелька — твоя слеза, вырванная из глаз удовольствием и высшей точкой счастья. Возможно, и тоскливой печали о том, что все это присуще только тебе. Безответно. И ударяется со всей скоростью все того же болида о черную стену за дверью и под ребрами того, кто бедра свои толкает навстречу твоим. Он глубоко внутри тебя, впитывается каждой своей клеткой, сливается с тобой: перекрещенными за твоей спиной его руками и твоими ногами на его пояснице, им внтури тебя, тобой покрывающим его всего. И самое простое, что тебе удаётся в вашем совместном сумасшествии — это касаться касаться касаться вдыхать любить задыхаться погибать воскрешаться любить любить запоминать сливаться отдавать/ся забирать запоминатьзапоминатьзапоминать Чтобы потом было чем убиваться, чем вспарывать нежную кожу на одном глупом органе, разбившемся по вине неумелого гонщика. Чтобы потом мочить сотни и тысячи раз подушки, сушить и мочить вновь. Чтобы слышать на задворках воспоминаний хриплый стон, отдавшийся эхом в уши в тот самый момент, когда хватка на твоей спине сильнее, а твои ноги, дрожащие безконтрольно, прижали ближе. Чтобы чувствовать отчаянно и безнадежно фантомные укусы на своих губах и нежное слизывание капельки крови. запоминатьзапоминатьзапоминать Чтобы не спать ночами и прокручивать в голове каждый момент, отпечатавшийся на сетчатке книжным текстом. Чтобы помнить и выть от безысходности и желания почувствовать прикосновение губ на своих. Чтобы не подпускать к себе больше никого. Чтобы… …рассыпаться под ногами Чон Чонгука, словно тот самый пепел, спадающий к его ногам с тлеющей сигареты. — Ты не говорил, что рисуешь, — ты выходишь следом за ним на балкон. Он в свете ночных фонарей и с мелкими каплями дождя в растрепанных волосах. Они завиваются от влаги, спадают каштановым водопадом на скулы и лоб. А лицо спокойное, размеренное вроде, но губы втягивают дым в лёгкие голодным движением. Палец отряхивает пепел к ногам. Твои слова падают следом. — А ты не говорил, что играешь на рояле. Все честно, — в твоих руках четыре картины. Все они утопают во мраке ночи, тебе видны лишь белые участки бумаги. Но ты помнишь каждый изгиб собственного лица, искусно повторенного грифелем карандашей. — Я так понял, ты посмотрел уже рисунки? — Чонгук затягивается ещё раз. Стряхивает пепел. Твои руки падают следом. — Посмотрел, — на первой картине ты — из далёкого семнадцатого. Когда обилие разноцветных браслетов лозами на запястьях и черные кудри, рассыпанные по лбу хаотично. В твоей руке твой лучший друг в те годы. Ты звал его Стивом, а он отвечал тебе шумом четырех колес и скрипом ненового дерева. Чонгук, ты помнишь, рассмеялся с тебя, когда узнал, что ты дал своему четырехколесому другу имя. — И ты сейчас скажешь мне уйти, верно? — Да… — глоток воздуха. И новая порция дыма в лёгкие. Стряхивает пепел. Твой взгляд падает следом. — …верно. — Это тоже будет честно, так? — на второй картине изобилие красок. Там изображено лишь твое лицо. Оно переливается от красного к зелёному, фиолетовым к жёлтому, синим ещё и, конечно, оранжевым. Им больше всего. Словно те самые апельсины, которые ты так любил, выплескиваются экспрессивными пятнами на твою кожу. — Так. — Стряхивает пепел. Твое дыхание падает следом. — Даже если… — на третьей картине ты изображён со спины. Твои вечные черные кудри запечатлены в прыжке, разбросанными по ветру и всему подземному помещению метро. И рука, обтянутая рукавом легкого зелёного пуловера, крепко хватающаяся за ту, что в черном худи тогда. Сегодня в вязи китайских иероглифов. — особенно если я не хочу? — Особенно если ты не хочешь, Тэхен. — Чонгук не смотрит на тебя. Его спокойный взгляд устремлён в темноту неба. Параллельному балкону на девятом этаже. А ты думаешь, что так лучше. Не хотелось бы видеть взгляд полный жалости в твою сторону. Взамен твоему, который кроме любви и просьбы остаться ничего, кажется, не излучает. — А ты? — четвертый самый простой. И самый ненавистный тебе. Черт. — Чего хочешь ты, Чонгук? — там ты. Опять ты. Стоишь, и руки — ненужным грузом по швам, ноги — точно корнями обросли, не сдвинулись хотя бы на жалкий сантиметр, и губы. Губы — саднящие, колющие, пылающие, пульсирующие, напоминающие. Но только тебе об этом известно. — Или чего не хочешь? — Чонгук передал все в точности. Лучше, чем смог бы кто-либо. Всю жалость и трусость отразил на глупом пустом лице серыми красками. — Не хочу, чтобы ты оставался здесь. Не хочу тебя видеть. Слышать. Знать тебя не хочу. Поэтому и уходи. — его сигарета выкурена только наполовину. Она оседает на твоих лёгких тяжёлым грузом, в памяти — строгим профилем, в голове — именем из шести букв. А в сердце…в сердце жалкими ошметками и сбитым дыханием. — И, кстати, перед тем, как уйдешь… Просто знай, что все, что только что произошло ничего не значит. Для меня ты один из многих. Мне просто нужно было снять напряжение хоть как-то. Чонгук стряхивает пепел. Твоё сердце осыпается следом.