Remedia Amoris

      — Эй, морячок. Шторм надвигается.       Джисон вздрагивает, недоумевающе оборачивается через плечо, ощущая расходящиеся импульсы испуга по телу. На окликнувшем его человеке помятая тельняшка, заправленная в тугие тёмно-синие штаны, и высокие резиновые сапоги. Незнакомец облокачивается на дверной косяк, поднимая мигающую керосинку, и сердито качает головой.       — Ты заходи скорее, чтобы волной не смыло. А я пойду, свет зажгу. Авось, кого-нибудь ещё на огонёк призовём.       Доктор Хан столбенеет, наблюдая, как коренастый парнишка вешает светило за крючок и удаляется вглубь сооружения. На месте необходимых воспоминаний пугающая пустота — каким образом омега здесь оказывается? Кто этот человек, заботящийся о его состоянии? И почему нежный голос кажется до мурашек знакомым?       Джисон вздрагивает, когда мощная волна разбивается о каменные валуны, на которых ему не посчастливилось находиться. Он еле восстанавливает равновесие, руками цепляясь за сточенные выступы. Сумеречное небо надвигается с небывалой скоростью; позади доктора Хана увядает закат, а впереди — протягивается непроглядная тьма. Джисон решает не искушать судьбу более, слезая с валунов, и тяжелыми ботинками ступает на промокший песок. Омега слегка не рассчитывает траекторию, путаясь в ногах, и падает на колени, пальцами зарываясь в поросшую у кромки берега траву. Доктор Хан сбивчиво дышит, вскидывая голову на солнце, ускользающими лучами прощающееся с белизной маяка.       «Красивый», — отдаётся в сознании Джисона, пока сам он поднимается. Отряхивает мягковину ладони. Сильнее кутается в жилетку на синтепоне, спасающую от пронизывающего ветра; до входа идти совсем недолго, однако ноги едва переставляются. — «И такой высокий…».       Доктор Хан прежде никогда не видел маяков вживую, — лишь на открытках, присылаемых старшим братом с мест службы — от того-то у него и перехватывает дыхание. Он пальцами скользит по выкрашенному камню, с упоением изучая рельефы кладки. Сверху, прямо у керосинки, отбрасывают тени серые выбоины — пометки с годами, поясняющими, до какого места затапливало сооружение. Две тысячи пятый. Две тысячи девятый. Две тысячи пятнадцатый. Две тысячи восемнадцатый. Джисон хмыкает, думая, что у него с этим маяком ментальная связь, не иначе, поскольку именно в эти даты его захватывает собственный шторм.       — Наверх дуй, морячок, — слышится с другого конца лестницы, в подъёме на тридцать метров. Доктор Хан сглатывает вставший ком в горле, подозрительно оглядывая ветхие поручни со ступенями и пытаясь побороть нелюбовь к высоте. — Шторм сильный обещают, глядишь, затопит.       Джисон потуже сжимает керосинку и делает смелый шаг наверх. В нос ударяет непривычный запах затхлости от поросших мхом внутренностей. И хотя северный ветер здесь не гуляет, омеге всё равно кажется, что температура куда ниже, чем снаружи. Доктор Хан старается смотреть под ноги, перешагивая через ступеньки с мелкими трещинками. Он до сих пор не ведает, почему подчиняется указаниям. Почему его инстинкты молчат, а чувство самосохранения уходит в нуль?       — Я тут чай с таёжными травами заварил. Греться будем, — проговаривает парнишка, выставляя на подложку глиняный чайник. Незнакомец бросает взор на показавшегося из люка Джисона и дарит ему дружелюбную улыбку. — Опусти затворку, пожалуйста. Маловероятно, что вода достанет до нас, но чем чёрт не шутит.       Доктор Хан подчинённо опускает дверь, по-прежнему не сводя взгляда с широкоплечей фигуры. С точёных лопаток, очертаниями проглядывающих, когда парнишка тянется к навесному шкафчику; с манящих узких бедер, закованных в плотную шерсть на резинке. Джисон вслушивается в тонкий напев мелодии, отвлекающий от разразившегося ливня на море, и не может поверить своим ушам.       — Минхо? — зовёт по имени, тихо и неуверенно. Парнишка не откликается, продолжая разливать согревающий напиток по чашкам и поглядывать на духовой шкаф, где разогревается пирог. — Минхо, это же ты?       — Лино, — представляется незнакомец, лицом разворачиваясь к Джисону и держа перед собой добротный металлический поднос. Лино до талого не замечает прикованного взора, пока сам не поднимает сверкающих глаз на застопорившегося гостя. — Наверное, этот Минхо и впрямь на меня похож. Уж больно пристально ты меня рассматриваешь.       Сходство просто… Поразительное. От неожиданности доктор Хан оседает в кресло, грозящееся развалиться в любую секунду. Лино — даже имя у парнишки созвучно с прозвищем «Ли Ноу», которым Минхо награждают университетские приятели за неисправимую любовь умничать. Джисон пытается отыскать нечто чужое, настораживающее в родных очертаниях, однако ничего не выходит; разве что характер и манера выражаться отличаются от «оригинала».       — Как же тебя забросило в такую глухомань, морячок? — без лишней мишуры интересуется Лино, присаживаясь на мешок, проверенный временем. Неизмеримо близко. Он гостеприимно размещает угощение у дрожащих колен Джисона.       — Я… Я не помню.       Омега, правда, не помнит — ни как здесь оказался, ни по какой причине. Он даже не помнит своё последнее воспоминание; в голове информация выборочная, необходимая, будто собранная для понимания азов. Джисону двадцать девять. Джисон практикующий врач общей хирургии. У Джисона в сердце есть горячо любимый Минхо, который, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, на девяносто девять процентов вылитый Лино.       Доктор Хан вздрагивает от мощнейшего раската грома, звоном задерживающегося в ушах. Ветер с моря поднимается, усиливая капельную дробь о толстые, плотно держащиеся в створках стёкла. Под ногами ощущаются вибрации — вихревые волны разбиваются о фундамент маяка, поднимая камни со дна. Обилие звуков в вахтенной комнатушке будоражит; Джисон корпусом подаётся вперёд, обхватывая колени и слыша, как к бесконечному хаосу шума добавляется отчаянно бьющееся сердце.       Тук. Бам. Бдух.       И всё по новой.       — Не бойся, морячок, — проговаривает Лино, без спроса протягивая шершавую руку и накрывая ей расставленные пальцы Джисона.       Кожа смотрителя маяка невероятно теплая, смуглая, сливающаяся с причудливым браслетом из бисера. И доктор Хан, ведомый неизвестным порывом, инстинктивно переплетает свою ладонь с чужой, образуя цепкий замок; Лино на это лишь сладко улыбается и понимающе кивает.       — Поговаривают, что после ночного шторма всегда самые лучшие рассветы.       И Джисон отчего-то уверен, что эти опаловые глаза не соврут.

***

      Привычный звук капельницы давит на виски. Веки, налитые свинцом, еле разлепляются, сменяя непроглядную тьму на купающуюся в солнце больничную палату. Во рту у Джисона пересыхает, из-за чего омега принимается судорожно облизываться — странно, вроде бы через систему физраствор подаётся, а обезвоживание по-прежнему жуткое.       — Вот так, можешь пить, — произносит знакомый голос, поднося к потрескавшимся устам трубочку. Доктор Хан без лишних расспросов подчиняется, насыщая тело заветной влагой; настолько жадно глотает, что щёки втягиваются. — Полегче, ковбой, не налегай. Иначе поперхнёшься.       Но Джисон мимо ушей пропускает предупреждение, опустошая стакан меньше чем за минуту. Трубочка выпадает из стиснутых губ, из груди вырывается благодарный стон. Даже глаза теперь открыть как-то легче; доктор Хан пробует шевельнуть затёкшей ладонью, с титаническим усилием поворачивая голову в сторону собеседника. Смаргивает застоявшуюся пелену с глаз. Расплывчатые очертания превращаются в скульптурное лицо, с резкими скулами и лепестковыми губами. От неожиданности Джисон дёргается, чувствуя, как из-за быстроты действий, нижнюю часть живота пронзает боль.       — Тихо-тихо, без лишних движений, — проговаривает альфа, приподнимаясь с места и намереваясь хоть как-то помочь омеге. Однако тот шугается, норовя отползти к краю больничной койки; доктор Хан садко мычит, смиряясь с безвластием над телом, конечности которого кажутся невероятно тяжёлыми.       — Я в Аду?       И альфа рядом с Джисоном нервно посмеивается, пропуская через пальцы пряди волос. Он знает, что заслуживает подобной реакции, поэтому смиренно поддерживает разговор, отставляя опустевший стакан на высокую тумбочку.       — Чувство юмора не потерял. Уже хорошо.       — До чего иронично видеть тебя после пробуждения, — цедит доктор Хан, восстанавливая сбитое дыхание. Скалится. Он думает, что сокровенный сон про маяк куда предпочтительнее действительности. Пускай гроза, пускай наводнение, но там — заботливый Лино, с теплыми ладонями, согревающим чаем и улыбкой, возвращающей к жизни. Там безмятежность, уют и желание жить.       Хёнджин руками облокачивается о освободившееся место на простыне и вкрадчиво разглядывает пациента. Омега перед ним выглядит чертовски безобразно, неухоженно и бледно, будто призрак когда-то энергичного Джисона. В сердце доктора Хвана что-то неумолимо трескается, щёлкает, при виде того, кем доктор Хан становится из-за него. Из-за его лжи и трусости, из-за неспособности открыть правду и смириться с собственной ошибкой; он — насильник. Он, Хёнджин, добрый, задорный, слегка странный, но нисколько не агрессивный. И он, чёрт возьми, насильник.       Доктору Хвану духу не хватает принять реальность, а прилюдно сознаться в содеянном уж тем более. Он ведь никогда в жизни не хотел трахнуть Джисона — да и вообще кого-либо — без абсолютного согласия. У альфы секса в студенческие годы было больше, чем высота сеульской телебашни, а с появлением Феликса на других Хёнджин просто не заглядывался. Тогда почему же доктор Хван потерял контроль над своей сущностью? Почему даже не попытался воспротивиться? Почему животные инстинкты победили человечность, порядочность и высокий интеллект?       Истинность?       Хёнджин ненавидит это слово.       — Он мёртв? — ни с того ни с сего раздаётся безэмоциональный голос Джисона. Доктор Хван не сразу осознаёт, что подразумевает омега, но когда до него доходит, усмешка покидает пухлые губы.       Он… Разрушительное подтверждение того вечера, никем нежеланное и ставшее простой статистикой. Одним из двух процентов случаев.       — Да.       Говорят, дети расплачиваются за ошибки своих родителей. Их ребёнок отдал за это свою жизнь.       — У малыша в любом случае не было шанса, — с придыханием сообщает Хёнджин, нервно подтягивая рукава халата к локтю. Доктор Хван до последнего пытается не думать о произошедшем; с тех пор, как альфа наталкивается на опустошённого доктора Ли в коридоре, пьющего обжигающий кофе и отрешенно смотрящего в стену, он не позволяет новости проникнуть глубже простого факта. — Внематочная беременность. У тебя произошёл разрыв фаллопиевой трубы, поэтому Минхо пришлось её удалить.       Вдох...       ...выдох.       Джисон ненавидит себя за то, что с облегчением выдыхает. Думает, насколько же хорошо, что это был не обыкновенный выкидыш, за который он ответственен своим ужасным поведением, а особенность его организма. Хотя бы здесь подлая сущность не решает всё за него — для той, кто безбожно стремится заполучить щенков истинного, омега доктора Хана прилично просчитывается. Джисон рукой проводит вдоль живота, спрятанного под одеялом, боясь ощутить положенное чувство боли, страха и сожаления. Однако вместо этого находит успокоение, погребённое в двухмесячном страдании.       Всё заканчивается.       — Я знаю, что уже поздно говорить подобное, но мне жаль, — искренне, поникнувшим голосом заявляет Хёнджин, сцепляя пальцы и поднимая напряжённые глаза на собеседника. Доктор Хан не выдерживает исполненного виной взгляда, переключаясь на ребристую тень от жалюзи. Морщит нос от сгустившейся карамели, стараясь вдыхать через рот. — Правда, жаль, что всё так вышло. Жаль, что у меня не нашлось достаточно мужества, чтобы признаться. Жаль, что тебе пришлось пройти через многое, начиная от ненависти и расставания с Минхо и заканчивая потерей нашего ребёнка.       Джисон затихает, подавляя издевательское «в задницу засунь своё "жаль"» и решая вместо этого промолчать. Вопреки абсолютному отторжению, по венам доктора Хана разливается сочувствие. Не прощение, не послабление и уж точно не оправдание, а именно людское понимание — Хёнджин настоящий трус, но его трусливость лежит в огромной любви к Феликсу.       — У нас не было ребёнка. Это были просто яйцеклетка и сперматозоид, которые ни во что не сформировались, — Джисон уходит в отрицание, в защиту, вяло сминая белоснежный пододеяльник. Омеге таким образом проще воспринимать действительность, и доктор Хван с этим считается. Прикусывает язык, сдерживая порыв воспротивиться. — И насчёт твоих извинений… Это было бы для меня ценно два месяца назад, но сейчас мне плевать. Можешь даже не пытаться. Ты редкостный мудак, Хван Хёнджин. И это всё, что я могу тебе сказать.       Альфа вынужденно кивает и взъерошивает волосы на затылке, отчего красная резинка слетает на кафельный пол, рассыпая тёмные пряди по плечам. Доктор Хван сейчас выглядит сумасшедше привлекательным. Да любая омега убила бы за возможность сходить с ним на свидание, не говоря уже о том, чтобы оказаться в одной кровати.       Любая, кроме Джисона. Желающего искоренить Хёнджина из своей жизни раз и навсегда.       — Через четыре месяца я перевожусь в «Либерти», — осведомляет доктор Хван, юрко подбирая резинку с кафеля, и просовывает запястье через вещицу. Прогибается в спине, отводя широкие плечи назад, хрустит шеей и прячет ладони в нашитых карманах халата. Хёнджин по-прежнему ощущает стыд и неловкость, терзающие душу, впрочем, до последнего старается сохранить лицо. — И я бы хотел, чтобы на протяжении этого времени мы продолжили работать без эксцессов. Думаю, для нас обоих будет лучше, если мы зароем топор войны... Я не подразумеваю под этим прощение или дружбу, просто… Прошу тебя оставаться в профессиональных рамках.       Доктор Хан смиренно молчит. Рискует отвлечься от подсчёта пластин на жалюзи и встретиться с выжидающим взором доктора Хвана; омега теряется, обескураженный проявленным предложением. Он тоже устаёт от косых переглядок или обмена колкостями в коридоре, — на ненависть тратится слишком много энергии — вот только Джисону сложно представить, что они с Хёнджином смогут вести себя как-то иначе.       Исключительно как коллеги.       — Поправляйся, Джисон, — так и не дождавшись ответа, проговаривает Хёнджин, намереваясь уйти. По правде говоря, он не особо верит в успех предложения; будь доктор Хван на месте омеги, повёл бы себя гораздо грубее. — И если вдруг тебе что-нибудь понадобится... Ты всегда можешь ко мне обратиться.       Доктор Хан борется с мироощущением, прикусывая щёку изнутри, и взглядом окидывает отставленный стаканчик. Джисон знает, что у него есть полное право проигнорировать показательную уступчивость, да даже крикнуть вслед нечто оскорбительное. Вот только он нехотя зажмуривается и прочищает горло.       — … Спасибо за визит, доктор Хван, — слабое прощание омеги приходится практически в спину Хёнджина; от неожиданности, альфа застывает в проходе. Вздрагивает, застигнутый врасплох, и ощущает прилив крови к щекам. Он торопливо покидает палату, прикрывая за собой дверь, так и не обернувшись.       Джисон обессиленно откидывается на подушку, чувствуя, как тело проваливается в восстановительную дрёму. Веки сами закрываются, пальцы выпускают смятое одеяло, а навязчивые нотки карамели покидают носовые пазухи, позволяя вздохнуть полной грудью. С тех пор, как его берут против воли, тело доктора Хана слишком бурно реагирует на истинного; моменты уединения захватывают дух, любовные бабочки уродливо щекочат под рёбрами. Джисона весьма настораживает, что каждую встречу с Хёнджином сущность приравнивает к столкновению двух галактик.       Потому что, в конечном итоге, галактики сливаются в одну.

***

      Минхо дружелюбно прощается с меднуной, подсказавшей номер нужной палаты, и без предупреждения проходит внутрь. Благодаря застеклённому полотну двери появление доктора Ли не становится сюрпризом, однако сконцентрировавшееся напряжение от этого не уменьшается. В основном, оно вызвано тяжелым взглядом Сынмина, стиснувшим челюсти и явственно выказавшим неприязнь. По крайней мере, с тумаками на доктора Ли альфа не набрасывается, уже хорошо; с тех пор, как вчера всплывает правда об истинности, доктор Ким не скрывает разочарования по отношению к обоим участникам заговора.       — Рад видеть, что тебе лучше, Ёнбок, — здоровается Ли Ноу, встречаясь с приветственной улыбкой Феликса. Минхо обращает особое внимание на прикроватную тумбочку, где благоухают ирисы — символы исцеления и прощения — и прыскает, — ого, да Сынмин расщедрился.       — Ты про фиолетовый веник? Доктор Хван принёс его в знак раскаяния и в надежде, что тот скрасит моё прибывание здесь, — тягостно отзывается Ёнбок, поджимая в колене свободную ногу. Надавливает на кнопку подлокотника, приподнимая спинку больничной кровати. — Проходи и садись. Сынмин как раз рассказывает про вчерашнее.       Минхо озадаченно хмурит брови. «Про вчерашнее» — слишком растяжимое понятие, включающее в себя как незначительные детали, так и информацию о пиздеце мирового масштаба.       — Ты сообщил ему про Хёнджина?       — С этим Хван справился сам, — цедит доктор Ким, вынужденно перемещаясь и позволяя доктору Ли приземлиться на стул. Рассерженно выдёргивает край халата, на который коллега имеет неудовольствие опуститься.       — Я начинаю думать, что получил по заслугам, — сознаётся Феликс, взглядом окидывая несимметрично наложенный гипс. — Я чувствую себя паршивым другом и, по совместительству, наивным глупцом, не желающим принимать горькую правду. Даже представить боюсь, что чувствовал Джисон все эти месяцы, и какой ужас пережил сегодня утром...       Минхо берут непоседливые мурашки от воспоминаний об операции; видеть бледного доктора Хана, истекающего кровью на хирургическом столе, умерщвляет душу доктора Ли. Рвёт на кусочки. Теперь альфа всецело понимает Хёнджина, вышедшего к ним в состоянии прострации, с трясущимися пальцами и покрасневшими белками глаз. Это неописуемое чувство страха, тревоги, необъятная паника от того, что в руках сосредотачивается жизнь любимого человека — оно съедает изнутри. Непоседливым голосом нашептывает гадости.       Ты убьёшь его. Неважно, насколько ты опытен и хорош, ты всё равно сделаешь что-то неверно.       Но Ли Ноу справляется превосходно, сохраняя работоспособность одной фаллопиевой трубы, и что самое главное, жизнь Джисону. Ассистирующая медсестра ободряюще восклицает «прекрасно!» и хлопает врача по спине, пока прооперированного доктора Хана переводят в палату интенсивной терапии. Вот только Минхо не находит в ситуации ничего «прекрасного», лишь стыдливо удаляется в ординаторскую, разрешая напряженному телу взять десятиминутную передышку и дать волю слезам. Показная стойкость рушится в четырёх стенах, погруженных во тьму и одиночество, где альфе — по мнению общества, вечно хмурому и слегка безэмоциональному созданию — разрешается утонуть в боли.       Его котёнок. Его хрупкий Джисон.       «Что же я натворил?».       — Джисон ещё не приходил в себя? — интересуется Сынмин, неуютно ерзая на месте. Он уверен, что оставшуюся часть феликсового бичевания Минхо пропускает; альфу выдают сгустившиеся краски на прежде спокойном лице. Приоткрытая нижняя губа и нервно истерзанный ремешок от часов. — Прошло шесть часов.        — Нет, но я попросил медсестёр сразу же с-сигнализировать на пейджер, когда Джисон проснётся. У меня была плановая операция и несколько консультаций, — оправдывается доктор Ли, выпуская золотую вещицу из пальцев, и по очереди одаривает взглядом присутствующих, — потом меня вызвал главврач, и раз уж я на этаже травматологии, то решил заскочить к тебе, Ён. Героев нельзя оставлять без присмотра.       — Да какой из меня герой? — садко усмехается Феликс, уставляясь в потрескавшийся потолок. Заведующий гинекологическим отделением Ли сглатывает липкое ощущение неприязни, пробравшееся вверх по позвонкам и захватившее горло. — Я специально доводил Джисона на остановке, поскольку не смог совладать с обидой. Думаю, мы оба не ожидали такого сильного толчка, повлекшего злополучную цепочку событий. Если бы, по итогу, пострадал велосипедист или Лиа, я бы никогда себе этого не простил. Так что нет, никакой я не герой. А самый настоящий злодей, получивший по заслугам.       — И тем не менее, ты спас мою омегу и моего ребёнка, — расставляя соответствующие акценты, произносит Сынмин. Достаточно показательно, точно доктор Ким нарочно заявляет права на доктора Чхве перед её истинным. — Хотя бы этим ты заслужил ещё один симпатичный «веник».       — Цены на цветы нынче кусачие. Давай лучше на карту.       Минхо рад, что после апокалиптического потрясения Феликс не теряет природной лёгкости. Но, в тоже время, доктор Ли осознаёт, как глубоко Ёнбок уязвлён. Фактически раздавлен, сколько бы притворных улыбок друг не пытался натянуть и как бы сильно не храбрился. Его любовь к Хёнджину — это вымученная череда из американских горок, походящая на сюжет подростковых драм. Спокойный, мудрый омега, сосредоточенный на обучении, и опытный альфа-соблазнитель; в конце у подобных пар хэппи энд по дефолту, вот только они не в чёртовом фильме по роману Николаса Спаркса.       От проникшей в комнату карамели Минхо хочется отправить наспех осиленный сэндвич обратно.       — Часы посещения закончились, — вместе с характерным скрипом в разговор врывается стальной голос Хёнджина. Альфа вцепляется в стетоскоп, дугой обвивший шею; он понимает, что для присутствующих предстаёт антагонистом, поэтому атакует первым. — Мне нужно осмотреть Ёнбока. Затем ему необходим покой.       Холодное «Ёнбок» отрезвляет, отдаваясь трещиной по замерзшему сердцу. Феликс хочет выплеснуть нечто ядовитое, оскорбительное, дать отпор и высказаться, мол, рядом с Хёнджином покой ему вряд ли грозит; вот только один взгляд в бездонные аметисты притупляет порыв, вызывая горечь, оседающую на языке, и непрошеные слёзы. Грудную клетку сковывает предательством.       От резкой смены омежьих эмоций, доктор Хван погибает. Спиной подпирает распахнутую дверь, указывая сердобольным альфам на выход. Разгар рабочего дня, а пара востребованных хирургов прохлаждаются в палате Феликса; не то чтобы Хёнджин был ханжой или имел право критиковать компаньонов Ёнбока, просто эти двое никак не привносят в жизнь омеги необходимую тишину и спокойствие.       — Ты осматривал меня после операции. Я хорошо себя чувствую, — решается возразить заведующий гинекологическим отделением Ли, опуская спинку кровати в исходное положение. — Вряд ли ты собираешься снимать гипс.       — Таков порядок.       — Удобное обоснование, — несдержанно фыркает Ли Ноу, поднимаясь со стула и заводя ладони в карманы халата, — думаю, пациент заслуживает более подробного отчёта о дальнейших действиях.       «Козёл».       — Вау, как трогательно. Может, лучше побеспокоишься о своих пациентах? А то Джисон пришёл в сознание, а его лечащий врач расслабляется, — нарочно хамит Хёнджин, перекрещивая руки на груди. Слегка прищуривается.        — Ты был у него?!       Прежде чем Минхо удаётся вставить хоть слово, Сынмин разгорается сильнейшим негодованием. Доктор Ким подскакивает с места, до побелевших костяшек сжимая кулаки, и едва ли не переходит в наступление. Его разгоряченность останавливают любопытные интерны, застопорившиеся на месте и уставившиеся на участников кофликта через коридор.       — Да. Попросил одного из медбратьев передать информацию Минхо, но, видимо, у доктора Ли уж очень неисполнительный коллектив.       — Напомнить, благодаря кому Джисон оказался у меня на столе? — парирует Ли Ноу, суетливо обращаясь к рабочему пейджеру и проверяя тот на наличие вызовов. Минхо не намеревается тратить драгоценное время на перепалку с Хёнджином; не сейчас, когда доктор Хан наконец-то пришёл в себя. — Поправляйся, Ёнбок. Я обязательно загляну к тебе ещё.       — Только в часы посещения.       Доктор Хван не играет в собственника, — не после того, что он натворил — просто ему без сомнения нужно, чтобы Феликс как следует набрался сил. Сколько бы Ёнбок не храбрился и не упрямился, его состояние всё равно оставляет желать лучшего.              Минхо настигает Хёнджина в проёме, не скрывая бешеной озлобленности. Доктор Хван на это лишь выставляет защиту, безразлично взирая сверху вниз. Вскидывает бровь, когда разъярённый альфа, делает грозный выпад, имитируя рычание; доктору Ли знатно хочется заехать по смазливому личику, вот только мысли о Джисоне останавливают.       Не здесь. Не сейчас. Не в то русло нужно направлять энергию.       — Мы с тобой ещё не закончили, доктор Хван, — предупреждающе цедит Минхо, слыша, как сладкий запах карамели становится вязким и тягучим.        — А с собой? Когда будешь отчитывать себя за проёб? За то, что бросил «любимого», когда тот в тебе так нуждался?       И здесь у доктора Ли окончательно отказывают тормоза.       Его пальцы автоматически сжимаются в кулаке, а рука точечно заносится по острой скуле. Хёнджина инерционно уводит в сторону, вынуждая отшатнуться под испуганный возглас Феликса. Белоснежный ряд зубов впивается в нижнюю губу; доктор Хван языком слизывает просочившуюся кровь, пока дверь, подпираемая спиной альфы, с грохотом закрывается. Минхо стряхивает ладонь, ощущая покалывающую боль на костяшках, и едва слышно шипит. Он осознает, что демонстрирует не самый лучший пример интернам, посылая субординацию на три весёлые буквы, однако внутренняя взбудораженность берёт своё.       И единственное, о чём доктор Ли действительно жалеет, так это о том, что не ударяет доктора Хвана гораздо раньше.              Оглушительный смех Хёнджина вводит расхрабревшего Минхо в ступор — ему ведь только что зарядили по щеке, чему он радуется? Доктор Хван путается в ногах, переминаясь на месте, взъерошивает волосы и восстанавливает дыхание. Он горько ухмыляется, а затем, без предупреждения, обхватывает борта халата доктора Ли, встречаясь своим крепким лбом с широким лбом альфы. Они непостижимым образом перемещаются от двери к углу комнаты, где располагается незадействованная подставка для капельницы и забытые инструменты.       — Сынмин! — в испуге восклицает Ёнбок, обхватывая ладонь опешившего доктора Кима, и с мольбой в басе продолжает, — Сынмин, они же убьют друг друга!       — Максимум покалечат, — пренебрежительно бросает доктор Ким, откровенно не желая вмешиваться. Потому что эти двое заслужили тумаки, выступающие индиговыми подтёками у рёбер, и лёгкое сотрясение за каждую пролитую Джисоном слезу.       Обыденно, Сынмин — лютый пацифист, в числе первых лезущий разнимать драки, но нет. Не сегодня. Ведь это он восемь недель успокаивает эмоционально сломленного доктора Хана, прижимая к широкой груди и нашёптывая: «всё наладится, Джи, слышишь? Как-нибудь прорвёмся». Это он собирает бутылки из-под пива, выбрасывая гору стеклянного мусора в соответствующий пакет, и оттаскивает отключившегося омегу на постель. Это он ютится на крохотном пружинистом диване, вкрадчиво вслушиваясь в каждый шорох и переживая, как бы храпящий доктор Хан не проснулся раньше гостя и, воспользовавшись моментом, не рискнул наложить на себя руки. Потому что пьяный Джисон всерьёз задумывается о суициде; о том, чтобы исчезнуть из жизни ненавидящих его людей навсегда.       — Я тебя сейчас гипсом огрею, — тревожно басит Феликс, порываясь самостоятельно подняться — скатиться — с больничной постели и ощущая разыгрывающий ворох тревоги в душе. Когда тяжелая туша Хёнджина влетает в стекло, оставляя на нём весомых размеров трещину, Ёнбок практически воет. — Сынмин!       — Вот чёрт.       Хёнджин с разбегу нападает на Ли Ноу, роняя того на пол, и бёдрами заковывает накачанные ноги. Минхо же цепляется за горло противника, невероятно зверея; большими пальцами надавливает под челюстной костью доктора Хвана, а оставшимся квартетом грозится проломать шейные позвонки. У Хёнджина звёздочки перед глазами пляшут от нехватки кислорода, но он всё равно, на ощупь, умудряется разыскать нос Ли Ноу и перекрыть воздух, зажимая рот для пущего эффекта.       Сынмин суетливо влезает в перепалку драчунов, пока скрип палатной двери утопает в кряхтении и проклятьях. Минхо не мыслит стабильно, он начинает задыхаться, ослабляя хватку и чувствуя прорезающиеся мурашки по всему телу. Доктор Ли не брыкается, не бьётся в истерике, а замирает на секунду, концентрируясь и подкапливая силы для последнего удара. Мощный толчок приходится в грудь Хёнджина, отчего тот массивно отлетает, заваливается назад, с ног сбивая подошедшего гостя. Затылком ударяется о вскинутый носок стопы. Даже Сынмин отшатывается, постыло приземляясь на ягодицы.       Минхо не понимает, это его перепонки болезненно лопаются или уши действительно пронзает звон разбитого стекла. Грудь вздымается слишком свирепо, в надежде вобрать как можно больше воздуха и насытить лёгкие кислородом. Глаза судорожно распахиваются, палата сотрясается отчаянным выкриком Феликса и его оперативным нажатием на кнопку экстренной помощи. Звуки сирены сливаются в один бесконечный шум, доносящийся до сознания словно музыка до аквариума — голова Ли Ноу нещадно кружится, от линии роста волос стекает тонкая струйка крови, огибая рельефное лицо. Вишнёвые губы пачкаются в алой жидкости. Доктор Ли пытается шмыгнуть, но вместо этого корчится из-за дискомфорта в саднящем носу.       Он приподнимается на локтях, в надежде оценить происходящее. Плывущая картинка кое-как приобретает более значимые очертания.       Хёнджин лежит в отключке, с рваной раной на затылке, наверняка, оставленной металлическим бантиком балетки, нашедшейся подле. Сынмин оперативно разгребает стекло, склоняясь над телом невинной жертвы. Маленькие стопы в телесном капроне кажутся неподвижными; по плиткам пола, в небольшом количестве, растекается кровь, пачкая белизну халата. Доктор Ким приподнимает девушку за плечи, отводя русые локоны назад. Женские руки, так отчаянно защищающие область живота, точно веревочки распадаются по бокам бёдер. Сынмин несдержанно дрожит, раздавая команды растерявшимся интернам.       Нос Минхо щекочет увядающий аромат ирисов, и, к сожалению, не от распустившегося букета в малахитовой вазе.       На этот раз Лию некому было спасти.