Remedia Amoris

      Джисон в панике просыпается.       Взгляд неизбежно мельтешит по пустующей половине кровати, по простыни, вышедшей из-под матраса, и подушке, отодвинутой во сне на самый край. Ему хватает несколько тревожных секунд, дабы осознать, что сегодня отсыпной; следовательно, никуда не нужно, и звон будильника он по глупости не пропускает. Джисон выдыхает с нескрываемым облегчением, лениво ползёт по матрасу, рассчитывая посмотреть время. По внутренним ощущениям, что-то между десятью и одиннадцатью, фактически — девять сорок пять утра.       Он спит чуть больше часа.       На экране, прямиком под датой двадцатое апреля, высвечивается новое сообщение. Заспанное лицо Джисона распознаётся плачевно, оттого и приходится вводить пароль; почти сразу его перебрасывает на «KakaoTalk», где Минхо с забавной аватаркой спрашивает: «ты уже дома?».       Ох.       Доктор Хан совершенно забывает отписаться.       Джисон блокирует устройство, переворачиваясь на спину, оставляет телефон на груди. Сонное сознание, требующее вернуться в блаженную негу, подстёгивает фиолетовый дурман в голове. Доктору Хану непривычно ощущать это вновь — любовь. Со стороны, в груди и в каждой новой секунде. Её нельзя увидеть, тактильно объять, но Джисон уверен в ней как верующий в религии. Интересно, уходила ли она когда-нибудь или просто таилась в тени, до смерти напуганная, заморенная голодом от отсутствия искомого тепла и прикосновений? Когда Джисон оказался на дне, ему не терпелось замедлить трепыхающийся орган в костяной коробке, глумившийся над рассудительностью и жаждой к жизни, а теперь… Ему обезоруживающе приятно и пугающе одновременно; у него точно ПТСР к чувствам. Любить — для него страшно, но гораздо страшнее не любить.       Вереница крайних месяцев проносится в голове, зацикливаясь на рандомных воспоминаниях. Джисон пялится в потускневший белый на потолке, мыслями, как проектором, прокручивая эпизоды.       То первое утро после укола феназепама и дыхание Минхо, распавшееся на шее, с руками, закинутыми на талию. Доктор Ли выглядит таким бледным и уставшим, что Джисон пугается, точно не сам он невесть сколько часов назад был в шаге от смерти. Кладёт руку на плечо, слегка встряхивает, разбудив; темнота глаз равняется с чернотой кругов, проступивших под тонкой кожей, и лёгкой синевой губ. Доктор Хан спрашивает, всё ли в порядке, приподнимаясь на локте, когда Минхо бесцеремонно валит его на спину, стискивая как огромного плюшевого медведя. В квартире прохладно, и, наверное, из-за этого каждое прикосновение сравнимо с обжигающим льдом.       Чуть позже, доктор Ли расскажет, что сначала не сознаёт, что творит, поскольку не до конца приходит в сознание, но когда, спустя минуту, свыкается с происходящим, не видит смысла давать заднюю. Душу Минхо попускает от неизмеримого облегчения, раскрывшихся кандалов тревоги, повязавших руки, ноги, туловище и всё его существование.       Они пережили ту злосчастную ночь.       Он и Джисон.       Доктор Хан сжимает в руке телефон, удерживаясь ото сна и ещё недолго поддаваясь рефлексии. Выстроенные барьеры, стены из искусственно воздвигнутой ненависти разрушаются, потеряв опору — навязанная желчь тает. Джисон не скажет точно, сколько играет в лодку, застрявшую посреди вакуумного водоёма — без подводных течений и попутного ветра, — однако Минхо всё время находится рядом. Будто его не отталкивает прежде бушующий океан, перешедший в стадию стагнации. Поначалу доктор Ли ненавязчиво интересуется, нужно ли чем-нибудь помочь, потом поддерживает Джисона во время увольнения и сбора вещей из больницы; не бросает, когда доктор Хан переворачивает жизнь вверх тормашками, уходит из медицины, углубляясь в прежде неизученное для себя направление.       Джисон принимает новые антидепрессанты, устраивается на новую работу — координирующим диспетчером по обработке входящих заявок в центре спасательной авиации — и, кажется, по-новому смотрит на их взаимоотношения с Минхо. Из комы выходит списанная со счетов нежность; они не торопят события и не торопятся сами, много говорят, по-дружески, ходят на выставки и остальные досуговые мероприятия, периодически оставаясь друг у друга с ночевой. Джисон балует котов Минхо вниманием, сладостями, обожая засыпать в обнимку с обласканным Суни, охотно принимающим гостя за хозяина. Доктор Ли в такие дни субординационно предлагает устраниться в зал, но в итоге отключается на соседней подушке, прижимаясь к Джисону во сне. Иногда новоиспечённый диспетчер Хан встаёт раньше Минхо и позволяет себе помечтать, будто ничего ужасного не происходило — они не разъезжаются, ведут совместный быт и строят бесчисленное количество планов на будущее, которое у них, несомненно, будет.       Будущее… Джисон жмурится. Оно подступает с каждой прожитой секундой. Ему боязно что-то начинать, оглашать статус, поднимать тему об отношениях, поскольку она невольно вернёт их к тому, от чего они сбежали — к изнасилованию, предательству, совместной ненависти и недомолвкам. К чёрному пятну, доказавшему, что их союз может быть дисфункциональным, болезненным и истощающим. И правильно ли пытаться вернуть то, что нанесло фатальную боль? Изранило сердце? У Джисона нет ответа на этот вопрос; лишь прорезавшаяся любовь, распустившаяся и вдохнувшая весну в долгую зимнюю ночь. Есть желанные губы Минхо, его руки, растянувшийся шрам от удаления аппендицита в подростковом возрасте. Есть недюжинная поддержка, неисполненный поцелуй и запавшее в душу «я скучал по тебе слишком долго, мне не понравилось».       Ему тоже. Боже, Джисон наконец-таки может признаться, что ненавидел каждую секунду, проведённую без Минхо.       Он поднимает телефон и решает вместо сообщения позвонить доктору Ли. Странная жажда услышать тонкий голос накатывает в груди; скорее всего, на другом конце провода его ждут гудки и индифферентность механического автоответчика, однако Джисон пробует. Принимает положение сидя, ногами подгребая одеяло, и прислоняет телефон к уху. Передние зубы дотрагиваются до большого пальца, поднесённого к губам, пока в голове проносится отрезвляющее: «что же я, чёрт возьми, творю?». Джисон не знает, можно ли влюбиться в одного человека дважды, но сейчас отчётливо ощущает себя так, как когда решился набрать Минхо впервые. Волнение с примесью сонливости дарит наркотическую эйфорию, абсолютно осиротевшую от мыслей голову. Там блуждает перекати поле.       Джисон отстраняет телефон от уха, погрустневши намереваясь сбросить вызов, когда на экране начинается отсчёт. Секунды двигают таймер с нуля, сменяя друг друга в привычном темпе, пока из динамика доносится обеспокоенное:       — Джисон? Что случилось?       Диспетчер Хан тут же прижимает трубку обратно. Отводит большой палец в сторону, замечая на одной из фаланговых морщинок алеющий след.       — Ничего, я просто… — Джисон стопорится. Признание застревает в горле, он мятежно борется с сокрытием истинных намерений. Интересно, если сейчас сбросит трубку, станет ли от этого хуже? — Прости, нужно было написать сообщение. Я хотел извиниться за то, что не отписался сразу. Концовка суток была дурацкая — пока оформлял вертолёт для транспортировки сердечника со флота, поссорился с реаниматологом местной бригады. Потом переругался с пилотом, который в тысячный раз неправильно внёс данные о часах налёта в табель. В итоге, по приезде, просто рухнул на кровать и уснул.       Фоновый шум в трубке стихает, и Джисон решает, что Минхо заруливает в ординаторскую или кладовую, хотя, по правде говоря, понятия не имеет, где находится альфа. Неуёмная тоска по атмосфере больницы, вина за неспособность помогать людям так, как раньше, проступает обрывистыми кадрами из прошлой жизни — его «до», отчасти безмятежное, наполненное амбициями, самоуверенной непоколебимостью, подвывает фантомной мукой. Джисон понимает, что с расшатанной психикой, антидепрессантами и новообретённым тремором в руках (при сильных волнениях) до операционного стола его никто не допустит, однако… Отправляя очередной рейс, наблюдая один ужасающий случай за другим, нечто в когда-то-в-прошлом-докторе-Хане сокрушается от никчемной тоски и бесполезности.       — Если тебя это утешит, у меня тоже выдалось несладкое утро, — Минхо улыбается; Джисон знает наверняка, как звучит доктор Ли, когда уголки его лепестковых губ приподнимаются. — Но я рад, что ты уже дома, отдыхаешь, и… Рад слышать твой голос.       — Я тоже, — Джисон сглатывает. Разговоры с Минхо воспринимаются столь непривычно, словно их никогда прежде и не было. Диспетчер Хан невольно заламывает пальцы о бедро. — Я имею в виду, не свой голос. А твой. Не то чтобы я не рад слышать свой голос- — «какую же ерунду я несу», прерывается Джисон, подхватывая декоративную подушку у подножья кровати и утыкаясь в неё лицом. Минхо тихо посмеивается, чем сильнее завихряет наплывающие волны стыда. Ещё три месяца назад диспетчер Хан боролся с распирающим презрением, отрицательной квинтэссенцией чувств и моралью, чтобы сейчас сходить с ума от неловкости…       Джисон путается в ощущениях окончательно. Он давно не злится, даже, можно сказать, доверяет, но вместе с тем не подпускает Минхо слишком близко. К телу, душе, по кирпичикам собранному новому «я». Держит на расстоянии вытянутой руки, поэтапно притягивая. Но вот, кажется, ещё пару рывков, и они встанут совсем вплотную, соприкоснувшись; и Джисон не уверен, что готов к чему-то большему. Всё естество бессменно тянется к Минхо, это факт, — как если бы доктор Ли и был его истинным — однако зарубцевавшиеся шрамы на сердце ежедневно напоминают о пережитой драме; о том разрушительным исходе, который их союз способен нанести друг другу в случае нового отдаления. Потому что ещё одной разлуки Джисон просто не вывезет. Возможно… Возможно, им стоит оставить всё как есть, пока не стало слишком поздно?       Как будто Джисон не лучше остальных знает, что нельзя марать дружбу об отношения.       — К-хм, думаю, ты понял. — Диспетчер Хан собирается с силами и возвращается к диалогу. По диагонали изучает комнату — образовавшийся беспорядок на кресле, лежащий у пола рабочий рюкзак с торчащим сменным постельным бельём и… — Боже, Черён, нельзя так подкрадываться! — в трубку восклицает Джисон, вздрагивая. Инстинктивно укладывая руку на грудь.       Довольная Черён, стоящая в шерстяных носках, шортах и футболке, выглядывающей из-под серого худи, лениво потягивается. Облокачивается о проём; её свежевыкрашенные гранатовые волосы собраны в пучок, и Джисон жалеет, что не имеет возможности сфотографировать лохматую бестию.       — Подумала, что ты во сне болтаешь. Решила записать видос, — Черён равнодушно пожимает плечами. Её большой палец громко клацает по экрану смартфона. — И вообще, хоть кто-то в нашей семье должен передвигаться бесшумно. Каждый раз, приходя домой, устраиваешь погром. Ты как сегодня умудрился стул уронить?       — Начина-ается, — Джисон закатывает глаза, подтягивая одеяло. Сидеть в нижнем белье перед сестрой, мягко говоря, дискомфортно. — Содержимое рюкзака перевесило вес стула. А так — если хочется тишины и покоя, то можно снимать жилье отдельно, знаешь?       — Для чего тогда ты мне нужен, брате-ец? — Черён отвечает на вопрос вопросом, растягивая последнее слово с издёвкой. Набрасывает на макушку капюшон.       — Правды ради, ты бываешь довольно громким по утрам. И не в непристойном смысле, — Минхо подливает масла в огонь, наслаждаясь сложившейся перепалкой. Джисон фыркает. — Передашь «привет» Рён-ни?       — Обойдёшься. Если так нужно, можете похихикать за моей спиной в «KakaoTalk», — диспетчер Хан хмыкает в динамик, наблюдая за намеревающейся удалиться Черён. «Как вы это любите», додумывает Джисон, неожиданно подмечая, отблёскивающее серебро нашивки на рукаве сестры. — Постой, Черён. На тебе что, худи Сынмина?       Черён замирает. Будь Джисон более внимательным и менее уставшим, подманил бы сестру к себе, дабы разглядеть вещицу основательно. Однако, к счастью для неё, он не двигается с места; Черён становится вполоборота, удивлённо хлопая глазами. Ладонью поправляет опознавательный знак лейбла, пряча оный в крупных складках, собравшихся на закатанном рукаве.       — Нет. Одногруппника, — подозрительно быстро отрицает она. Брови нахмуренно сдвигаются к переносице, губы поджимаются, даруя вид обиженной кошки. — С чего бы мне быть в худи твоего друга?       — Не знаю, но они так похожи…? Прости, не подумал, — Джисон мнётся. Решает, что Черён действительно никоим образом не может оказаться в одежде Сынмина — они ведь знакомы от силы пару минут, с чего в рассудке рождаются подобные выводы? Весть знает сколько людей в Сеуле гуляют в коллекции Loewe пятилетней давности, просто удачное совпадение. — Погоди, другой вопрос. Почему на тебе худи одногруппника? И точно ли ты позавчера ночевала у Рюджин?       — Не нарушай мои личные границы, Халк Джисон, — безапелляционно бросает она, задвигая дверь в комнату. Её голос теперь доносится приглушённо, тускло, из-за чего сильнее истончается на окончаниях. — Тебе ещё провожать меня на автобус в Инчхон вечером, не забыл?       «Такое забудешь».       В помещении, отрезанном от остальной квартиры, Джисона встречает тревожность. Хоть прежде диспетчер Хан и не страдает клаустрофобией, осязаемо потеснившееся пространство гнетёт. Эффект давящих стен, непривычный страх одиночества — из-за лекарств они притупляются, возникают маленькими вспышками, поглощающимися медикаментозным безразличием. Кажется, будто он чувствует наполовину — может, поэтому не в силах решить, готов ли к возвращению Минхо в романтическом плане? Его рациональная часть не в конфронтации, а в союзе с сердцем — а это самая ужасная рокировка. Для тех, кто намеревается нырнуть в омут любви с головой и избавиться от прошлого окончательно — нерешительно губительная.       Джисон заползает под одеяло, стараясь не фокусироваться на ограниченном пространстве и философских взысканиях, прижимает телефон к уху. Интересно, так тихо на другом конце провода, потому что Минхо сбросил или…?       — Хочешь заберу с автовокзала? — будто прочитав мысли, интересуется доктор Ли. Джисон мнётся, отрицательно качает головой. — Джи?       — Я кивнул…       — Это значит «да»?       —… справа налево, — дополняет Джисон. Ёжится под укрывным, притягивая ноги, согнутые в коленях, к груди. Уши греются от двойного нахлыста. — И это значит «нет». Тебе ни к чему делать крюк по городу, да и освобожусь я намного раньше, чем ты сможешь подъехать. Тем более, я планировал зайти в магазин, купить недостающие продукты к ужину.       — К ужину? Ты собираешься что-то готовить? — тон Минхо полон оскорбляющего удивления. — В смысле… Я бы не хотел, чтобы ты перетруждался и всё-такое.       — Боишься, что отравлю, Ли Ноу?       — По правде говоря, боюсь, что отравишь нас обоих.       У Джисона вырывается смешок. Не уязвлённый, не обиженный, а принимающий, идущий вдогонку к едва разборчивому «вот же…!». Минхо, прижимающий динамик близко к губам, отвечает зеркальным смехом — и на душе становится умиротворённо, будто за окном лето, у прошлого нет балласта, а случившееся — тягомотная драма на три часа, подошедшая к концу. Джисон не проникается счастьем полноценно, страшится повесить на момент клеймо радости. В противном случае, он вновь отправится ко дну, — со всем новообразовавшимся позитивом — свалится в Тартар, из которого, содрав кожу до мяса, с бесконечным трудом выкарабкивается.       — Тогда у меня в семь, — диспетчер Хан нервно прикусывает губу. Воображение рисует картины вечера — мягкий обхват со спины, чужие руки на узких бёдрах и дыхание, спускающееся ниже по позвонкам; прилипшая к телу футболка, кулинарные комментарии, шкворчащая сковорода и подступающий… аппетит. Джисон сглатывает. — Тебе хватит времени, чтобы покормить семью?       — Я попрошу брата. Ему нравится зависать с котами, хоть какой-то отдых от родителей.       — Может познакомим его с Черён?       — Не думаю, что это хорошая идея. Они слишком разные и вряд ли во вкусе друг друга.       — Ну, она наполовину Хан, а западать на Ханов — у вас в крови, — не подумав, флиртует Джисон. Вот теперь ему точно стоит положить трубку, сомкнуть веки и позволить рассудку отдохнуть. Хоть шутка и выходит неосмотрительной, диспетчер Хан решает не сдавать назад — что сделано, то сделано. Ужасно лишь, что своим жестом он обнадёживает Минхо; подталкивает к тому, отчего — потенциально — планирует бежать.       — Приму к сведению, — аккуратно съезжает с темы доктор Ли, и это задевает. Диспетчер Хан злится на собственные двуличие и неопределённость — пора бы уже сделать выбор. Так дальше продолжаться не может; даже если очень хочется, чтобы взаимоотношения «шли своим чередом». Джисон искренне завидует людям, в чьём мировоззрении присутствует только чёрное и белое; он же, помимо них, полон ярких оттенков, дальтонически не разбираясь в них, как в собственных чувствах. На другом конце провода раздаётся звук пищащего пейджера и разочарованный вздох, возвращающий диспетчера Хана из спутанных переживаний к диалогу. — Джи, мне пора…       — Всё в порядке, я понимаю, — Джисон, напротив, облегчённо выдыхает. Перекатывается на спину, раскрываясь, и мысленно желает выздоровления герою, чьё состояние прерывает вставший на тонкий лёд диалог. — Как ты там обычно говоришь… «сегодня — удачный день для спасения жизней»?       — Верно, — соглашается Минхо, докладывая улыбку голосом. — А ещё, сегодня удачный день для того, чтобы начать что-то новое. — И орган, перекачивающий кровь, сумбурно заходится в груди. Жар обдаёт тело Джисона только от представления, к чему всё может прийти. Диспетчер Хан не готов — точнее, возможно, готов, но ещё не знает об этом. Лишь внимает, как естество нестерпимо рвётся избежать того, чего требует сердце. — До скорого, Джисон.       Как… Как Минхо может сбросить на него такую патетическую бомбу и просто закончить разговор?       — До скорого, Минхо, — Джисон безвольно подчиняется; в телефоне слышатся короткие гудки. Диспетчер Хан отводит от уха динамик, глазея на экран с открытой контактной книгой, и холодеет. Фотография Минхо с усами от пивной пенки не помогает унять волнение — что доктор Ли имел в виду под «начать что-то новое?». Неужели сегодня они расставят все точки над «i»…?       Диспетчер Хан находит себя в смешанных чувствах. Закидывает телефон на тумбочку и вновь закутывается в одеяло как в кокон. Нет, Джисон не собирается думать об этом — если есть возможность отложить принятие решения, он трусливо ей воспользуется. Выспится. Перекусит, распрощается с Черён на месяц, крепко обняв её на вокзале и стерев с щёк слабые дорожки от слёз, — сестра всегда излишне эмоционирует, когда дело доходит до расставания, — и лишь по пути домой тщательно взвесит все «за» и «против». Примет окончательное решение.       Джисон знает, что подобное поведение деструктивно, но не может иначе. Ему жизненно необходимо ещё чуть-чуть пожить в мнимой видимости контроля, прежде чем пуститься в неизвестность, преодолев точку невозврата.

***

      Амнезия в фильмах всегда показывается очень красочно и легко.       Небольшое забвение, точно поставленный блок на определённом участке памяти, никоим образом не мешающий полноценному существованию. Мало кто говорит о моментах дезориентации, спутанном сознании — особенно по первости, когда пациент только приходит в себя — или судорогах. Хёнджин чувствует неконтролируемую волну напряжения в правой руке, разливающуюся всё выше, от пальцев к локтю, и заводит ладонь в хлопковые штаны.       Хоть его и выписывают сравнительно недавно, общая канва состояния оставляет желать лучшего. Сколько времени займёт полноценное восстановление — прогнозов не дают, а решение родных держать его в неведении никак не способствует выздоровлению. Никто, абсолютно никто не рассказывает о случившемся, за исключением первостепенных подробностей.       В него стреляют. Он переносит клиническую смерть. Кому — и… Всё. Никакой излишней информации о причинах транспортировки из собственной больницы в вип-палату «Либерти», появления в паспорте свеженькой американской визы или почему друзья, так или иначе, от него отворачиваются; из-за какого ужасного случая Хёнджин теряет всё и намеревается перебраться в Сиэтл? Судя по перепискам, натворил он немало, однако никаких зацепок или даже намёков на конкретику травматологу Хвану выудить не удаётся.       Минхо на его сообщения отвечает односложно. Чанбин и Чан частенько навещают, интересуясь здоровьем и прочим, но никогда не затрагивают тему конфликта. Сынмин заглядывает всего пару раз, — ещё когда Хёнджин лежит в больнице — исключительно в качестве приложения к взволнованной Лии; вопреки ожидаемой холодности, в его поведении считываются угрызения совести, и травматолог Хван не может интерпретировать причину. Наверное, Сынмин испытывает вину за состояние Хёнджина, но почему? Со слов Йеджи, в тот день они оба сделали всё, что могли, дабы предотвратить появление большего количества жертв…       Джисон навещает Хёнджина лишь тогда, когда альфа находится в коме, а после ни разу не объявляется на пороге палаты. Об этом также ведает кузина, когда травматолог Хван в полнейшем смятении обнаруживает, что добавлен у истинного в чёрный список. Звонки не проходят, чаты во всех социальных сетях оказываются снесенными подчистую, точно их многолетняя дружба не заслуживает и разового упоминания. Стоит травматологу Хвану просто произнести имя Джисона, как все подозрительно смолкают, а Минхо кидает в долгий, мучительный игнор.       Хёнджин соврёт, если скажет, что не злится — как кто-то, ради кого он без оглядки схлопотал пулю, может столь отрешённо относиться к его нынешнему состоянию? Неужели Джисону абсолютно безразличны те душевные потуги, которые альфа испытывает? Его физическое здоровье? Неужели ему удаётся заглушить внутреннюю сущность, что тоскующе поскуливает от отсутствия истинного под боком? Неужели Хёнджин не заслуживает хотя бы дурацкого объяснения, не говоря уже о стандартном визите из вежливости? В знак проявляемой человечности? Ох, Господи, травматолог Хван понимает, что поступает безрассудно, сокрушаясь на беспечного доктора Хана, однако… Как омега может продолжать просто жить как ни в чём не бывало, после того, что произошло с Хёнджином?       — Я всё собрал.       Бас Феликса выдергивает Хёнджина из череды мыслей, заевших в голове подобно сломанному проигрывателю. Чемодан приглушённо катится по ламинату, и травматолог Хван вытаскивает ведущую руку, дабы перехватить его. Феликс видит частые сокращения в пальцах, усердия, которые Хёнджин прикладывает к простым действиям, и приближается; маленькие ладони обхватывают локоть собеседника, принимаясь проминать мышцу.       — Я способен справиться с вещами, хён. Тебе сейчас не стоит перетруждаться, — справедливо подмечает он, воздвигая стену из формальности. «Хён», — Хёнджин и не помнит, обращается ли к нему Феликс за два месяца как-то иначе. Альфа бы отдал всё, без преувеличения, чтобы ещё разок услышать любовное «Джинни»...       Хёнджин слегка подаётся вперёд, сокращая расстояние между ним и Феликсом. Вместе с амнезией, психика блокирует способность различать первичные запахи. И это жуть как несправедливо — он уже теряет тепло заведующего гинекологическим отделением Ли, его расположение, а теперь и эфемерную возможность почувствовать омегу хотя бы так. Феликс подмечает, как широко раздуваются альфьи ноздри, в надежде втянуть знакомый аромат, однако от основного занятия не отрывается.       — Что-нибудь услышал? — осторожно интересуется, боясь расстроить. Хёнджин отрицательно кивает, поддаваясь порыву — в секунду сгребает миниатюрную фигуру в охапку, крепко прислоняя к груди. Носом зарывается в волосы, губами отмечает кромку лба, неспособный воспротивиться желанию остаться в данном положении навсегда. — Хён, — нерешительно отзывается Феликс, чья рука из-за манипуляций послушно покоится у чужого локтя; сжимает его чуть сильнее, в знак протеста, пока другая зависает в воздухе, — пожалуйста, отпусти меня.       «Не могу», — виновато раздаётся в сознании. Он и вправду не может; даже если та версия Хёнджина — до потери памяти — и находилась в центре разлада их взаимоотношений. Последнее, что он и Феликс обсуждали в его парадигме — планы на совместный отпуск в декабре, реновацию скучной гостиной и неловкий разговор о семье и будущих детях; а потом, неожиданно, травматолог Хван проснулся в выбеленной палате с кардиомонитором и капельницами, в мире, где ничего из этого не было. И уже не могло быть.       — Хён.       — Прости. Я просто… — Хёнджин чувствует, что перегибает, однако не останавливается. Несмотря на грозой повисшее, немое феликсово «я тебя больше не люблю», он ему не верит. Ни на секунду.       Заведующий гинекологическим отделением Ли ведь проходит с ним через все тернии восстановления, по первости ночуя у палатной койки; помогает с реабилитацией, остаётся на неделю, когда, после выписки, из-за швов и нагрузки Хёнджину разрешают лишь ограниченно передвигаться. Однажды даже Йеджи делится с кузеном наблюдением о том, насколько сильно Феликс сокрушается, пока его альфа лежит без сознания:        «На него было больно смотреть, Джин», — с тяжелым сердцем повествует она, теряясь взором меж струящихся занавесок. — «Для нас он держался молодцом, постоянно подбадривал, говорил про положительные динамики. Я и сама безоговорочно верила его оптимистичному настрою, пока как-то не наткнулась на лестнице. После одного из проведываний, Ёнбок спрятался меж этажей, дабы выплакаться как следует. Не хотел, чтобы кто-либо его видел; по какой-то причине горевать по тебе публично было неправильно. Я, правда, не знаю, что произошло между вами, — между вами всеми — но… Постарайся это исправить, ладно? Тебе даровали второй шанс, так что отныне поступай правильно. Начни намного лучше относиться к себе, родителям, не игнорируй мои звонки — иначе снова на больничную койку отправлю. И не упусти Ёнбока, пожалуйста. Я прежде ещё не видела, чтобы кто-то так до изнеможения — в прямом смысле — любил…».       — Моё такси совсем скоро подъедет.       — Ён-ни…       — Не нужно. — Феликс вздыхает. Смекалисто находит рукав чужой футболки, дергая за него. Хёнджин распускает подрагивающие пальцы, скользит ими вдоль тонкой талии, скрытой под толстовкой. Позволяет организовать маломальское расстояние; ему кажется, будто если он сейчас выпустит Феликса из объятий, то потеряет навсегда.       Однако насильно удерживать рядом с собой…       — Пожалуйста, — у Хёнджина мольба встревает поперёк горла. Безнадёжность их отношений и страх перед одиноким будущим подобно дулу, приставленному меж лопаток. — Я не знаю, что натворил в прошлом, но я правда хочу всё исправить. Я постараюсь быть лучше — лучшим альфой для тебя, лучшим человеком для общества. Только прошу, дай мне ещё один шанс. Не уходи, — травматолог Хван заглядывает в чужие, кажущиеся бесконечно далёкими глаза. — Оставь здесь вещи. Отмени такси. Пожалуйста, Ёнбок. Я люблю тебя.       «Люблю».       — Зачем ты говоришь всё это? — Феликс стягивает челюсти. Ощутимо злится, хоть и придерживается показательного равнодушия. Хёнджин различает надлом в уверенном басе, всю эту мишуру, за которой прячется уязвлённый и храбрящийся заведующий гинекологическим отделением Ли; его эмоции раз за разом пускают рябь по безразличию. — Хён, я приехал забрать свои вещи и всё. Тебе уже лучше, а как только память вернётся, ты и сам поймёшь-       — Я изменил тебе? Поднял руку? Причинил боль? — перебивает травматолог Хван, наседая.       — Не мне, но Джисону- — на эмоциях проговаривается Феликс. Зубами врезается в нижнюю губу.       Лишь когда слова слетают с уст, он понимает, какую фатальную ошибку совершает — во-первых, в голове всплывает предостережение психиатра о том, что нежелательно сообщать Хёнджину какие-либо подробности из прошлого, пока он самостоятельно их не вспомнит. А во-вторых, заведующий гинекологическим отделением Ли обрекает себя на новую кипу вопросов. Феликс склоняет голову, устремляется ладонями вдоль лица, продвигается по отросшим прядям. Нервно расчесывает шею, пока травматолог Хван переваривает услышанное.       — Господи, хён. Это невыносимо, знаешь? Я как будто пытаюсь оживить труп.       Хёнджин напрягается, заводит руку к затылку, невербально отзеркаливая действия Феликса.       — Ты имеешь в виду… — он запинается, в непонимании подбирая слова, — лучше бы я… умер?       — Нет! — Хёнджин вздрагивает от того, как напористо и вместе с тем неестественно-высоко звучит собеседник. Феликс безрассудно становится ближе, едва не утыкаясь носом в грудь. Держит напряженные пальцы у корней. — Конечно, нет, не смей даже произносить подобное, — продолжает он, чуть понизив экспрессию и нажим. — Просто… ничего не может быть так, как раньше, и ты своими словами делаешь только хуже. Не говори больше, что любишь меня. Не проси остаться.       — Но я и вправду люблю тебя, Ёнбок. Чёрт-с два, это когда-нибудь изменилось бы — с памятью или без неё. — Хёнджин на эмоциях обхватывает скулы Феликса, вынуждая сконцентрироваться на себе. Мягкими прикосновениями пробирается выше, оглаживает крохотные ладони, вцепившиеся в волосы и причиняющие дискомфорт своему владельцу. Травматолог Хван горит от чувств, отчаяния и готовности пойти на любое безумство, лишь бы доказать твёрдость проявленных намерений. — Я не знаю, чем провинился перед Джисоном, но уверен, мы сумеем с ним это уладить. Что-нибудь придумаем.       — Ни в коем случае. Не смей. У Джисона наконец-то всё наладилось и без тебя, а ты сделаешь только хуже, — тон Феликса охвачен пламенем безысходности, — Боже. Я не должен был тебе ничего рассказывать.       — А может стоило? — Хёнджин с трудом унимает скопившееся уныние. — Ён-ни, я ничего не смогу исправить, если продолжу блуждать в потёмках.       — Просто оставь всё как есть, хорошо? Тебе выпал шанс прожить жизнь без отягчающего прошлого. — Феликс часто моргает, пытаясь отогнать подкравшиеся слёзы. — Ничего не изменится, если я расскажу тебе о случившемся. Ты лишь станешь полон сожалений. Мы все потихоньку двигаемся дальше, и тебе тоже придётся.       Глупость ситуации вызывает глухую усмешку, запертую в травмированной черепной коробке. Хёнджин без понятия, отчего следует открещиваться как от огня; отчего следует двигаться дальше. Он слегка нагибается, прислоняет свой лоб к узкому лбу напротив. Ласково заводит каштановые пряди за уши, в то время как руки Феликса спускаются ниже, повиснув вдоль туловища на манер варежек на резинках. Хёнджин чувствует, что омега сдаётся; видит, как непрошенная слеза скатывается вниз, как всё естество ломается от бессилия. Он искренне не понимает, почему они просто не могут обсудить это, ведь оба страдают от искусственно возведённых преград.       — Как минимум, я хочу знать, почему любовь моей жизни собирается уйти от меня.       Травматолог Хван пользуется запрещённым приёмом; Феликс застывает от грандиозности услышанного. Нерешительным взглядом спешит по груди, к шее, подбородку, острому кончику носа, погибая под искрящимися влюблёнными глазами. В них весь Хёнджин — тот Хёнджин до минувшего кошмара, прыгнувший в машину времени и возвратившийся к Феликсу не во снах, а наяву. От него не веет тяжёлой раной или кровоточащим нутром, лишь искренностью и нестерпимым непониманием. Травматолог Хван прикосновением опаляет оголённый участок кожи на талии, забравшись под толстовку. Склоняется до победного.       И Феликс не может сдержаться.       Тянется к Хёнджину всем существованием, попадаясь на уловку, первым сминая губы; впечатывается в них точно прокаженный, безвольный, любящий до беспамятства. Он для него — лихорадка, убийственная, обволакивающая сознание в юродивые клубы безумия; от неё руки потеют, дрожат, не держат ничего. Феликс отдаёт Хёнджину всего себя, без разбора, и даже больше — омега знает, что стоит включить голос разума, и придётся уйти. Разрушиться под корень, прямо за порогом, на доброжелательном коврике или юркнув за стальные двери лифта. Покидать Хёнджина невыносимо, но… морально верно? Феликс оттягивает момент прощания настолько, насколько хватает сил, самоистязания и жадности. Он не хочет, не может, не представляет, каково это — чтобы порознь и навсегда. Однако понимает, их разлука обязательно случится. Вот-вот, ещё, целый миг, длящийся невечность, и Ёнбок несмело отступит…       Хёнджин не напорист, обходителен, учтив. Мастерски позволяет почувствовать себя драгоценным хрусталём, надёжно покоящимся в объятиях. И Феликс отпускает остатки самообладания, позволяя зайти дальше; с охотой прижимается всем телом, обхватывая чужую шею. Болезненное осознание, что они ходят по острию, кроет; Феликс в плену рефлексов, желаний, ощущающий Хёнджина везде. Их поцелуи никогда не граничат с невинным трепетом, наоборот, они всегда — настоящая страсть, бушующая, сжигающая всё и всех на своём пути. Она и живительна, и губительна одновременно. Хёнджин оставляет сбивчивое дыхание на оголенных ключицах (и когда, чёрт возьми, он расстёгивает толстовку?), проникающее под рёбра; любовь, вскипающая в венах, откликающаяся в ритмичном сердце, пьянит.       В итоге Феликс сдаётся. На сегодня. С уст едва не срывается: «я тебя тоже», покорное, грешное и честное. Он любит столь сильно, что ему бы в пору избавиться от этой любви; лучше бы это Ёнбоку стерли память, и он забыл, каково оно — когда кто-то западает в душу настолько, что больше никто другой не сможет там обосноваться.       — Я хочу тебя, — шёпотом заключает травматолог Хван, целуя за ушком, вызывая внутри взрыв коротким замыканием. Феликс готов разлететься на мельчайшие частицы от переизбытка прикосновений. Он с животным рвением тянет за окантовку футболки, пока Хёнджин продолжает проводить экзекуцию над его сердцем, — всего-       Звонок, в щепки разносящий свод эскапизма, не позволяет Хёнджину закончить. Тушит разбушевавшееся пламя; Феликс влёт отстраняется, точно очнувшись от прихода, потягиваясь за вибрирующим в заднем кармане смартфоном. Незнакомый номер подозрительно мигает на экране, и заведующий гинекологическим отделением Ли поначалу раздумывает сбросить, однако в последний момент снимает трубку. Горло сдавливает от нехватки воздуха, под рёбрами мучительно тянет осевшее безумие.       — Ал-ло, — с запинкой здоровается Феликс, пытаясь расправиться с лавандовым дурманом в голове. Теперь его собственные руки подрагивают из-за нахлынувшего возбуждения.       — Добрый день, Вас беспокоит такси. Я уже подъехал, Вы выходите? — доброжелательно вещает мужчина в трубке. Хёнджин пробует приблизиться вновь, однако Феликс выставляет руку вперёд. Захватывает телефон крепче, возвращаясь в трезвый рассудок. Боже, что он только что чуть не натворил? — Алло, Ли Ёнбок? Меня слышно?       — Д-да, я уже выхожу. С-спасибо, — сбивчиво отвечает Феликс, второпях всовывая ступни в кроксы. Хёнджин опрометчиво приближается. Конечно, тяжело рассматривать данный звонок как судьбоносный, поскольку заведующий гинекологическим отделением Ли сам способствует его инициации, однако он не может не терзаться — возможно ли, что кто-то там Свыше намекает, что им с Хёнджином просто не суждено быть вместе? — Господи…       — Ёнбок.       Их пальцы знакомо пересекаются на ручке чемодана, и Хёнджин предпринимает последнюю попытку по переубеждению. Травматолог Хван выглядит озадаченным, раздосадованным и взлохмаченным донельзя. Феликсу страшно познакомиться с собственным отражением в прихожей. Узреть в нём павшего от безобразных чувств пленника любви.       Эта привязанность его когда-нибудь погубит.       — Мне пора, хён.       Хёнджин тяжело вздыхает. Безмолвно делает шаг вперёд, надвигаясь, и омега уверен, что если альфа окажется ещё ближе, то сдастся. Отпустит сжатый до побелевших костяшек чемодан, отступит от морального компаса. Сладость аромата, ставшая намного ярче и маняще из-за просочившегося возбуждения, заглушает рациональность рассудка. Феликс в исступлении столбенеет, когда травматолог Хван — в очередной раз — склоняется над ним, а затем…       Осиротевший от звуков коридор ошеломляет писк открывшегося дверного замка.       Хёнджин, что… Отпускает его?       — Я помогу-       — Оставайся внутри, — с досадой, просочившейся в голос, просит Феликс. Травматолог Хван ведь поступает именно так, как заведующий гинекологическим отделением Ли просит, тогда почему от этого ещё паршивее?       — Я провожу до лифта.       — Хёнджин, — впервые за несколько месяцев Феликс обращается к нему по имени. С усилием выдёргивает дурацкий чемодан на себя — здесь абсолютно все остатки омежьих вещей, которые он не мог — ни физически, ни ментально — забрать с ноября прошлого года. — Не стоит.       — Ты точно всё решил? Это точно то, чего ты хочешь…?       Травматолог Хван разбит, и это видно в каждом движении. Он поверить не может, что им приходит конец. Настоящий, с собранными вещами, в тысячный раз непроизнесёнными мольбами и мелодраматичными прощаниями у порога; Хёнджин бы ухватил Феликса за локоть и попросил заявить ему в глаза, насколько это фундаментально и необратимо, однако такое поведение — чистый абьюз. Нельзя насильно удерживать того, кто решает тебя покинуть, даже если это и означает, что он забирает с собой весь твой мир.       Феликс едва слышно шмыгает носом. И Хёнджин прекрасно понимает, что стоит омеге добраться до заднего сидения такси, как он жалко разревётся, наплевав на нормы общественного приличия. Впрочем это не останавливает Феликса от стиснутых в кулаках пальцев и безапелляционной уверенности:       — …да.       Чемодан катится по выстеленному плиткой холлу, скрываясь вместе с владельцем за тяжелой дверью. Травматолог Хван ещё несколько мгновений смотрит на осиротевшее место, — туда, где раньше находился Феликс — прежде чем отрезать себя от коридора и вернуться в квартиру. Хёнджина съедает боль, разруха, злость от непонимания эмоциональных качелей, на которых его щедро прокатывают — в одну секунду у них было всё и даже больше, а в другую — кто-то провернул спусковой рубильник, погрузив их воскреснувшее «долго и счастливо» во тьму. Травматолог Хван подносит ладони к губам, по-прежнему горящим от разделённых поцелуев; тишина дома как порох для распаляющегося в венах раздражения.       Какого хуя?       Что, чёрт возьми, нагородил такого Хан Джисон, из-за чего вся жизнь альфы теперь идёт под откос?       Хёнджин злится. До алеющих глаз и стиснутых зубов. От него уходит Феликс, — его Феликс — а альфа вынужден прохлаждаться в дурацком неведении. В «спасительном забытие» — к чёрту такой побег от прошлого, к чёрту такого истинного, ради которого он пожертвовал жизнью, но который — почему-то — не удосужился даже разок заглянуть и объясниться. К чёрту окружение, не способное объяснить произошедшее, якобы, в угоду его здоровью. К чёрту. К чёрту!       К чёрту!       Травматолог Хван на эмоциях отстёгивает навесную полку из шкафа с верхней одеждой и агрессивно отшвыривает на пол — в ней лишь шарфы, шапки и перчатки, поэтому урон не должен быть катастрофическим. Хёнджин толком осознать не успевает, однако сердце уже ноет как умалишённое. Тоскует, просит вернуть ушедшее. Быть может, ему стоит спуститься вниз и остановить Феликса? Быть может, Хёнджин на этот раз сумеет подобрать верные слова, позволившие продлить статус «неопределённости», пока альфа не прояснит ситуацию с непосредственным виновником событий?       Хёнджин устало приземляется на пуфик в прихожей, локтями опираясь о колени. Взъерошивает по-прежнему отрастающие волосы. С чего бы ему подстригаться настолько коротко? Он терпеть не может любую длину до средней. Чёрт, ну когда же эта пелена забвения спадёт? Феликс нарекает амнезию «подарком», даже не подозревая, что в действительности — это настоящее проклятье. Жизнь Хёнджина больше ему не принадлежит, его имя — запятнано, и ныне ассоциируется лишь с чем-то ужасным; альфа заложник своего прошлого в будущем. Того Хёнджина, лишившего себя всего, чем он когда-либо дорожил.       Напряжение в конечностях вновь побеждает, отчего травматолог Хван устало вздыхает. Ступнёй левой ноги скользит по ламинату, сгребая брендовый шарф и натыкаясь на обстоятельное препятствие. Взгляд цепляется за смятый гармошкой логотип медузы Горгоны, из-под которого, прямо у большого пальца, выглядывает бархатная коробочка. Золотая застёжка, тонкая прорисовка вихрей на мягкой верхушке не оставляют сомнений в том, что находится внутри. Понимание цементной плитой придавливает всякую надежду на лучшее, и этого хватает Хёнджину, чтобы сломаться окончательно.       К чёрту предубеждения фейковых друзей, умоляющих оставить тему с Джисоном. Если травматолог Хван хочет разобраться во всём основательно, ему немедленно необходимо повидаться с виновником событий.

***

      Минхо изучает доску с расписанием операций; крайнюю на сегодня ставят впритык, и теперь он отчетливо видит, что не поспевает к Джисону вовремя. Экстренное хирургическое вмешательство — и ничего не попишешь. Доктор Ли вновь обращается к горящему экрану смартфона, где в мессенджере висит непрочитанное: «апоплексия, буду позже». Звучит, конечно, как пятое место в топе двадцати отмазок, впрочем во врачебном мире оправдания бывают и хуже. В памяти Минхо до сих пор живо, как два года назад король морга жаловался, что опоздал на ужин в честь Чусока. Ему пришлось вскрывать важную председательницу, покинувшую бренный мир накануне.       «Представляешь, девяносто один год, а я ещё должен причину устанавливать!», — ругался патологоанатом Чон за сентябрьским завтраком. — «Так долго жить вообще неприлично…».       Минхо блокирует устройство, — заодно открещивается от будоражащих воспоминаний — понимая, что Джисон наверняка отсыпается. При мыслях о нём внутри теснится надежда; её столь много, что она планирует прорасти сквозь кожу и расцвести.       Доктору Ли с трудом удаётся сдержать улыбку. Ему будто снова двадцать с хвостиком, и он — собранный бука, ищущий, как бы подступиться к неуклюжему Джисону. А тот то инфузионную стойку снесёт, то со стоном кита в каталку врежется, то пошутит неудачно, заслужив от ныне покойной старшей медсестры Кан презрительный взгляд и не самых доброжелательных ассистентов.       Минхо проводит по волосам, бросая взор в незанятый участок глянцевой доски, где его образ смутно отражается вместе с бликами. Время к нему беспощадно — лицо кожными заломами втягивает каждую прожитую минуту, мудрость, опыт, которого лучше бы не было. В местах носогубных складок образовываются морщины, мешки под глазами становятся более отчетливыми; Минхо тяжело вздыхает, сетуя на недавно купленный крем. Как глупо — пытаться выиграть в борьбе со старением.       Не сказать, что доктора Ли когда-либо излишне заботила его внешность — он был из тех везунчиков, которых природа наградила прекрасной генетикой. Половое созревание прошло для альфы безболезненно, позволив заиметь безукоризненный успех и лишиться девственности в семнадцать. Возможно, Минхо всегда принимал своё симпатичное личико как данность, а потому сейчас, когда молодость удалялась в прошлое, забирая красоту и энергию, он испытывал переживания. На фоне разворачивающихся крайних событий — глупые, однако… доктор Ли боялся, что в схватке за сердце Джисона его внешние параметры не смогут тягаться с миром из конкурентов. А ещё ухудшения в облике говорили о приближающейся смерти, которая, после череды инцидентов, начинала ощущаться не столь отдалённой.       Минхо думал, что благодаря медицине и хирургической практике он привык к скоротечности жизни, однако после перестрелки в приёмной, приставучая перед гнетущей безызвестностью уязвимость никак не отлипала. Доктору Ли зазорно, что он пугается столь очевидных вещей. Смерти. Старости. Того, что когда-нибудь станет менее ловок и проворен. Что близкие уйдут в темноту, а он за ними, или наоборот; ему даже размышлять «будет ли это походить на сон без сновидений, только в вечном эквиваленте» волнительно. «Тебе будет всё равно», — рациональность форсирует меж накативших тревог, пока Минхо качает головой. Чёрт, наравне с Джисоном, он любит только родных и жизнь — и ни с кем из них он не готов расстаться.       Подкравшаяся из ниоткуда паника обескураживает; доктор Ли кидает взгляд на часы, понимая, что остаётся меньше двадцати минут перед началом хирургического вмешательства. Старается замять разблокированный страх планом «заглянуть в ординаторскую и переодеться», соблюсти ритуал. Минхо, естественно, не причисляет себя к числу суеверных, — скорее опционально верующих — однако всегда перед дополнительной операцией меняет ежедневную шапочку. Сегодня у него в запасе — пыльно-розовая, с рисунком белых камелий; не самая броская, однако одна из «счастливейших». Любимая у Джисона; и вместе с этим намерением, Минхо принимает решение «отставить пугающую рефлексию». Смартфон в его руках своевременно вибрирует, фатально перетягивая внимание на себя.       На загорающемся экране высвечивается:       

От кого: Джи-Джи

ок

      Доктор Ли ухмыляется. Красноречивый ответ. Правда, нельзя сказать, что неожиданный.       От кого: Ли Ноу       И всё? Даже удачи не пожелаешь?      

      От кого: Джи-Джи

            ок, удачи

      =))

      Из груди вырывается тихий смешок: Джисон — миллениал от мозга до костей, начиная с допотопных смайликов, заканчивая едва функционирующим айподом, подчистую забитым хип-хоп треками двухтысячных.       От кого: Ли Ноу       Надеюсь, это было от чистого сердца :)       

От кого: Джи-Джи

      не было

От кого: Ли Ноу Ауч(       

От кого: Джи-Джи

у меня же синусовая аритмия,

сердце заведомо не ‘чистое’

)

и не перетрудись там,

а то у нас планы на ночь

От кого: Ли Ноу       Оу, и какие у нас планы на ночь? ;)

      От кого: Джи-Джи

      на нетфликсе вышел новый сезон «love is blind»

      а ты о чём подумал, извращенец?

       От кого: Ли Ноу       О Бриджертонах, конечно      

От кого: Джи-Джи

      nice save

не знаешь, насколько примерно задержишься?

не хочу, чтобы лазанья остыла

От кого: Ли Ноу       На час точно И лазанья Бейб, неужели разобрался как включать духовку?)      

От кого: Джи-Джи

      =))

начинаю думать, что у вас с Рённи одна клетка мозга

она ПОПЫТАЛАСЬ пошутить также

      кстати, осторожнее по пути ко мне, любитель подрайвить

вечером обещали сильный дождь

и плохую видимость на дорогах

От кого: Ли Ноу       Беспокоишься обо мне? (*_*)      

От кого: Джи-Джи

конечно, Ли Ноу

я серьёзно, не гоняй,

даже если причина тому —

мишленовское блюдо от меня

От кого: Ли Ноу Хах, буду осторожен, обещаю!       Ты там тоже не геройствуй, ладно? И, по возможности, не спали квартиру,       ты ещё ипотеку за неё не выплатил ^=^      

      От кого: Джи-Джи

если что к тебе перееду

твои коты любят меня больше,

чем тебя anyway

*mic drop*

всё, мы утопываем на автовокзал

bye-bye

       p.s. буду признателен,

если напишешь, как будешь выезжать,

чтобы я знал, когда ставить блюдо в духовку

От кого: Ли Ноу Обязательно, Джи       х.о. <3       

От кого: Джи-Джи

      …

=))

      Минхо влюблённо посмеивается, блокируя, пряча телефон в карман халата, и направляется к двери ординаторской. Настроение повышается; доктор Ли еле разубеждается написать вдогонку: «люблю тебя». Знает, что для признаний довольно рано. Джисон раскрывается постепенно, как пугливый зверёк, впервые вышедший на контакт с человеком — Минхо уважает это, уважает время, необходимое тому, кого выбрало сердце. И он готов ждать столько, сколько потребуется — однажды, по собственной глупости, доктор Ли едва не потерял Джисона, подобной ошибки он вновь не допустит.       — … доктор Ким, я понимаю, что лезу не в своё дело, но… — встречает Минхо, когда он бесшумно юркает в ординаторскую. Благодаря металлической изгороди, созданной коридором из вытянутых шкафчиков, ему удаётся остаться незамеченным. Доктор Ли заинтересованно выглядывает из убежища, заставая насупившегося Сынмина, перекрестившего руки перед грудью, и его смущённого протеже. Субин поправляет очки на переносице, играется с пуговицей на манжете. — Как вы могли заметить, в последнее время меня довольно часто отправляют в детскую хирургию к доктору Чхве…             Минхо останавливается.             — Я ничего не могу с этим поделать, — Сынмин устало вздыхает. — Чанбин, в лице вашего ординатора, считает, что ты не можешь постоянно «ошиваться» у меня. — Кардиохирург Ким расцепляет руки, упираясь ими в бока. — Если честно, я тоже не в восторге от ассистирования Ёнджуна-       — Нет-нет, не подумайте, я не против работать с доктором Чхве. Не так, как с Вами, конечно, но я… В общем, я вёл к другому. — Минхо бесшумно проворачивает замок, дабы разобрать как можно больше из диалога, не предназначенного для его ушей. Он сознает, что подслушивать неправильно. Что он грубо нарушает рамки приличия и личные границы, но Лиа — его истинная. Лучшая подруга; и в последнее время, она поступает странно даже для беременной. Отдаляется ото всех, увеличивая дистанцию до максимума, редко выходит на связь — Минхо, при случае, интересуется причинами происходящего, но всякий раз натыкается на весьма нейсвойственное: «омежьи штучки». Он упускает момент, когда Лиа становится экспертом в области инстинктов, или когда те становятся любым концом их взыскательных бесед. И если протеже Сынмина поможет узнать причину, по которой девушка постепенно замыкается, то кто доктор Ли такой, чтобы отказываться? — Фух, ладно, спрошу напрямую… Точно ли в Ваших с ней взаимоотношениях всё в порядке?             — Прости, что? — выпаливает Сынмин. Минхо готов поспорить, что глаза альфы сейчас едва различимы из-за надвинутых бровей. — Не хочу показаться грубым, Субин, но какое тебе дело до отношений меня и моей омеги?       — Я просто… Доктор Чхве в последнее была время сама не своя. А ещё на прошлой неделе мы с ребятами видели Вас с другой девушкой на парковке. Она села к Вам в машину, на переднее сидение. — Пальцы Минхо с каждой секундой злостнее смыкаются на замке-тумблере. — Такая невысокая, худенькая, с тёмно-бордовыми волосами. И перед тем как забраться внутрь, она поцеловала Вас в щёку… Я не знаю, не хочу думать о Вас, плохо, но…       «Постой, Черён. На тебе что, худи Сынмина?», — кликает в воспоминаниях. В голове пазл складывается, и Минхо начинает нешуточно вскипать — даже промелькнувший образ возлюбленного не унимает разлившегося буйства несправедливости. Доктор Ли вбирает воздух ноздрями, проворачивает рычаг к последней цифре, нарочно выделенной красным цветом.       — … можно я спрошу прямо, ладно? — Субин впускает в тон фейковую невозмутимость. — Вы… Вы изменяете доктору Чхве?       «Блять!».       Минхо слишком рьяно дёргает за дверцу шкафчика; металлический лязг озаряет ординаторскую, оповещая участников диалога о наличии нежелательных ушей. Доктор Ли едва ли волнуется о прикрытии — услышанное обескураживает сильнее. Минхо помнит, как ещё в январе Лиа делится переживаниями о волосах в стоке, странном поведении Сынмина и незнакомом запахе черешни. Неужели кардиохирург Ким мог пасть так низко? Интересно, насколько это вписывается в норму высокой морали — играться с чувствами сестры хорошего друга за спиной своей беременной девушки?       — Доктор Ли? — глаза Субина в испуге округляются, даруя схожесть с потерянным оленёнком. Он невербально обращается к Сынмину, разлепляя губы, однако ни звука с них так и не сходит.       — Ты подслушивал? — опережая протеже, уточняет кардиохирург Ким.       — Да, — и Минхо не видит смысла отпираться.       Снимает халат, убирая вещицу внутрь шкафчика. Остаётся в одной больничной робе. Выуживает вожделенную шапочку с верхней полки, претенциозно хлопая дверцей и слыша, как механический замок лязгает в защёлке. Интерн Чхве вздрагивает, пока кардиохирург Ким не выражает никаких эмоций. Сынмина всегда было непросто растормошить, он — настоящий подмастерье перемалывания всего внутри себя.       — Субин, не оставишь нас? — Доктор Ли всё же пробует вызвать у оппонента отклик хитрым ходом. — Нам с доктором Кимом нужно поговорить о сером худи.       — Сером худи? — в голосе Сынмина сквозит непонимание. Впрочем стоит ему произнести нелепость вслух, как замшелые шестерёнки сдвигаются с места, и разум генерирует ответ. Минхо подавляет ухмылку, когда видит, насколько разрушается прежде контролируемая самоуверенность собеседника. — Субин, — кардиохирург Ким кивком указывает интерну Чхве на дверь, — тебе, правда, лучше оставить нас. — Он делает вынужденную паузу. Продирается сквозь поток спутанного сознания, надеясь не наговорить лишнего, — и что касается твоего вопроса: нет. Конечно, нет. Я потом попытаюсь тебе это объяснить.       Интерн Чхве понимает, что пахнет жареным, потому вежливо откланивается и спешно удаляется из ординаторской. Оставляет сонбэнимов наедине. Минхо украдкой поглядывает на настенные часы, подбираясь к озадаченному Сынмину. Затевать драку или устраивать с ним скандал нет ни сил, ни желания, однако и спустить подобное поведение на тормозах доктор Ли не может.       — А мне не хочешь исповедаться? — Минхо силится не переходить на личности, но удаётся это крайне тяжело. Нутро вскипает от свирепого негодования. — Назови хоть одну причину, по которой я не должен рассказывать Лии об услышанном?       — Потому что ты не понимаешь, что услышал. — Сынмин отходит в сторону, к кулеру, и набирает воды. Доктор Ли воспринимает это за эпизод трусости, своеобразный побег, подтверждающий неспособность альфы встретиться с подкравшейся ответственностью. — Откуда информация про худи?       — И всё? Тебя только это волнует? А что насчёт того, что даже интерны видят, как ты сосёшься по углам с Черён?       — Выбирай выражения, — раздражённо шипит Сынмин, отставляя пластиковый стаканчик на дно перевёрнутой бутылки. — Я ни с кем не сосусь, это раз. Не вплетай в это сестру Джисона, это два.       — Будешь отрицать, что это она?       — Нет, но… — Сынмин то расслабляет, то вновь сжимает кулаки, словно пытаясь ухватить беспорядочную мысль. — Ты последний человек, перед которым мне стоит оправдываться. Во-первых, потому что ты мне по-прежнему неприятен. Во-вторых, потому что ты патологически разбрасываешься обвинениями в изменах, совершенно не разобравшись в фактах и причинно-следственных связях, — «ауч». — Но так, для справки, в романтическом плане между мной и Черён ничего нет и быть не может.       — А Лии ты сказал об этом? Что между вами ничего быть не может? — Минхо плечом опирается о боковую стенку шкафчика. Натягивает шапочку, на ощупь пытаясь разобраться с завязками на затылке. — Или благородно оставил мучиться в неведении. — Доктор Ли понимает, что не стоит вмешиваться в чужие взаимоотношения, вот только иначе не может. Ему в одночасье становится важно донести до Сынмина тупиковость ситуации. — Признаю, в прошлом я был настоящим куском говна… Однако я стараюсь исправиться. Стараюсь стать хорошим человеком, хорошим парнем, надёжным другом и альфой, которого Джисон заслуживает. Я вечно буду благодарен тебе за то, что ты был рядом с ним в отвратительнейший момент. Ты стал ему опорой, тем, кем должен был стать я, но не сумел из-за собственного скудоумия, ущемлённого эго и обиды. Эта ноша будет со мной до конца жизни, Сынмин, можешь не сомневаться. И если ты думаешь, что я не усвоил урок, то глубоко ошибаешься. Но сейчас речь не о моём раскаянии, хоть ты и попытался им помыкнуть. Несмотря на благородство твоего поступка, я всё равно не отношусь к тебе как к святоше. И если уже ты поступаешь как говно, то я непременно об этом сообщу.       — Ни черта ты не усвоил, Ли Ноу, раз лезешь в это дело. И я не намерен выслушивать претензии, великое осознание или как-бы-твой-монолог сейчас не назывался, — выплёвывает кардиохирург Ким, устремляясь на выход. Минхо претенциозно перехватывает его, стоит их корпусам поравняться. Насильно впивается в предплечье, кончиками пальцев организуя стальной захват. — Руку убрал, если не хочешь провести весь последующий месяц в гипсе, — предупреждающе рычит Сынмин, готовый напасть в любой момент.       — Если тебя не беспокоит тот факт, что Лиа знает, то подумай хотя бы о Джисоне. Что он скажет, если вдруг вскроется, что его друг вплёл его сестру в жуткие интриги? Игрался с её сердцем? Мне безумно не хочется верить, что ты — самый крупный лицемер из нас всех.       Поведение кардиохирурга Кима в мгновение меняется; его губы приоткрываются, он поднимает взгляд полный недоумения и злости. Доктор Ли внутреннее расслабляется; отлично, он завладевает вниманием скользкого моралфага.       — Мне плевать на твои грубые инсинуации, но… — Сынмин прыщет недоверием. Кардиохирург Ким силится сохранить лицо, дабы не выдать укора, пронзившего сердце. — Что ты имел в виду под «Лиа знает»?       — Хуевый из тебя изменщик, раз следы не умеешь заметать.       — Потому что я не изменял! — Сынмин больше не сдерживается, повышает голос и безуспешно дёргается. Нервно перекручивает стетоскоп, обвивший шею. — Если собираешься и дальше бросаться беспочвенными обвинениями, то я ухожу.       Минхо ничего не остаётся, как поведать Сынмину о диалоге трёхмесячной давности; том самом, в больничном холле, незадолго до Китайского Нового Года. Пальцы размыкаются. Кардиохирург Ким делает шаг назад, зарываясь ладонью в тёмные волосы. Доктор Ли видит чистое… Удивление, с примесью переживаний.       Раскаяние. Прорезавшуюся совесть, приправленную всеми стадиями принятия.       — Так Лиа думает, что… — Сынмин предстаёт в прежде невиданном амплуа, и Минхо наблюдает, как он нервно принимается мельтешить по комнате. — Но почему она ничего мне не сказала? — риторически умирает. Кардиохирург Ким обводит челюсть ладонями, не специально оттягивая кожу у щёк, и оседает на ближайший стул. Пальцами врезается в коленные чашечки. — И с чего бы тебе меня защищать?       — Потому что, как я уже говорил, я усвоил урок, — проницательно напоминает Минхо. Он опускается подле; вопреки ожидаемому привкусу торжества, на душе нереально паршиво. — И… Я не знаю, с трудом верилось, что ты способен на нечто подобное. Думаю, даже если бы ты больше не любил Лию, то был бы преисполнен к ней уважения. И из этого же уважения, не начал бы крутить роман за её спиной.       — Тогда зачем бросался обвинениями?       — Чтобы проверить твою реакцию. Но ты отлично справился.       — Осёл, — отрезает Сынмин, и с губ Минхо срывается усмешка. Кардиохирург Ким тоже истерично улыбается, склоняя голову и сводя ладони на затылке. Опускает замок ниже, к шее, сбивчиво моргая. — Но спасибо. За то, что встал на мою сторону и попытался успокоить Лию.       — Своего рода вернул должок, получается.       — Иди нахуй, это несоизмеримые ситуации.       — Ты прав. Совершенно несоизмеримые, — искренне соглашается доктор Ли, перед тем как тишина застаёт их врасплох. Ненадолго; на языке крутится дюжина вопросов, так и не сорвавшихся, поскольку Минхо понижает градус любознательности. Просто находится рядом, поглядывая на часы, ощущая острую нужду ещё раз заглянуть в телефон, чтобы перечитать переписку с Джисоном.       — Черён — моя истинная, — разрезает молчание Сынмин. Он опускает руки, разворачиваясь к ошеломлённому собеседнику. — И теперь ты единственный, за исключением нас с ней, знаешь об этом.       Минхо издаёт короткое, но весьма эмоциональное «оу». В какой-то степени доктор Ли оказывается почтён тем, что кардиохирург Ким доверяет данный секрет именно ему. Вот только это настолько же лестно, насколько и тяжело — Минхо не может рассказать об этом Джисону. Домыслы Лии — это одно; столь мощное подтверждение от Сынмина — другое; и скрывать отягчающую правду от омеги, про сестру и близкого друга, кажется несусветно неправильным.       — То есть… Ну... Вы…?       — Поначалу мы просто виделись, чтобы узнать друг друга получше... Я не знаю, Ли Ноу, мне трудно объяснить, что сейчас со мной происходит. Что происходит между мной и ей, если быть точнее. — Пронзительная чернота глаз вызывает шквал мурашек. За столько времени конфронтации, Минхо напрочь забывает, каким одновременно пугающим и проницательным умеет быть Сынмин. — Но могу точно заверить, что я никогда — подчёркнуто — никогда не переступал черту. Знаю, наше с ней общение не помогло ситуации, но я не мог от него отказаться.       Доктор Ли рискует поддержать собеседника, огладив ему спину. Кардиохирург Ким не то чтобы оценивает подбадривания по достоинству, однако и не встаёт на дыбы, заявляя о ненависти к скиншипу.       — Она тебе нравится?       — Да, — удручённо резюмирует Сынмин. — Но не так, как Лиа. Это абсолютно другой спектр чувств, я не… Прежде я вообще никогда не испытывал подобного.       Минхо воздерживается от комментариев. Лишь крепче смыкает губы, позволяя кардиохирургу Киму высказаться. По тому видно, сколь сильно он в этом нуждается, сколь много скапливается внутри за сравнительно небольшой промежуток времени; чувства буквально пожирают его, делая дёрганым, грубым и настороженным.       — Я постоянно думаю о том, какой же я эгоист. Как мне хочется всё и сразу: и Лию с сыном под боком, и наличие Черён в моей жизни, и желательно, чтобы общество не осуждало меня как проклятого кабеля. Причём семья с Лией — это что-то рациональное. Сознательный выбор, который я совершаю ежедневно, просыпаясь с ней в одной постели. Что касается Черён… Это бессознательное, инстинктивное, порой мне кажется, что я схожу с ума, когда стараюсь не думать о ней, или когда думаю слишком часто. Я не хочу её сердцем, но всё остальное во мне — оно её жаждет. И это противно. Я ведь здравомыслящий альфа, со степенью в медицине. К тому же, у меня совсем скоро появится ребёнок.       Минхо поправляет шапочку, сползшую на лоб из-за резкого подъёма с места; теперь кардиохирург Ким взирает на него исподлобья.       — Ты вроде бы ходил к специалисту по поводу всей ситуации со стрельбой, — зачинает доктор Ли, постепенно подбираясь к щепетильной теме. Сынмин, очевидно, не улавливает ход мыслей собеседника, выросшего над ним и зачем-то сменившего ветвь диалога, — значит, ты ничего не имеешь против обсуждения чувств с квалифицированным кадром. — Минхо целенаправленно не произносит слово «психолог», поскольку знает, иногда оно провоцирует триггер. — Быть может, и в этом случае стоит? Ты не хуже меня понимаешь, как плохо изучен феномен истинности. И уж точно не хуже меня понимаешь, что он напрямую завязан не только с физиологией, но ещё и с психикой. На терапии тебе помогут разобраться со всем спектром новых эмоций. По всей видимости, у тебя то, что называется «абсолютной истинностью». Примерно то же самое, что было у Соён…       — Да. И это полный отстой, — вклинивается Сынмин. — Я… Я ни в коем случае не хочу, чтобы мы с Лией закончили как Соён и Чанбин. Я ведь люблю её, больше, чем вообще что-либо.       «Пока что», — с грустью отзывается цинизм. Минхо щурится от дискомфортных покалываний в лопатках; неприятные флэшбеки проникают в сознание, напоминая об идентичных словах Соён. «Я люблю его, Хо» не продержалось и года, перед тем как медсестра Со окончательно погрязла в чувствах к истинному.       Часы издают тошнотворное дребезжание, вынуждая обоих альф вздрогнуть. Доктор Ли выругивается про себя, сознавая, что ему пора отбыть в операционную. И это иронично — он сам затевает данный диалог, сам нахальным остриём вскрывает чужую душу, только для того, чтобы сбежать, оставив Сынмина на растерзание внутренним демонам.       — Сынмо, — Минхо впервые за долгое время обращается к кардиохирургу Киму неформально, — мне не хочется уходить на такой ноте, но-       — Всё в порядке. Долг зовёт, — Сынмин понимающе вырастает со своего места. — Спасибо, что выслушал в любом случае. Полагаю, мне давно нужно было кому-то выговориться.       — Обращайся.       Доктор Ли протягивает ладонь в знак небольшого перемирия. Кардиохирург Ким принимает её с опаской; наверняка страшится, что тактильнофил Минхо по привычке завлечёт его в дружеские объятия (благо никаких братаний за рукопожатием не следует). Сынмин первый распускает пальцы, выражая неготовность к большему сближению, в то время как Доктор Ли и не настаивает; честно говоря, у него даже в мыслях подобные намерения не проскальзывают. Но это вовсе не значит, что ему не было приятно разделить нечто похожее на доверительные отношения вновь. С тем, кого когда-то он считал своим другом.       — Спасибо, что поделился происходящим. Даже если под прессингом, — на пробу шутит Минхо, мечтая разрядить непроглядную атмосферу. И это работает, Сынмин улыбается. Искренне, демонстрируя острые клыки, выглядывающие из-под пухлых губ — в них угрожающая доброжелательность. — И если вдруг тебе захочется обсудить это ещё раз-       — Вряд ли.       — Всё равно предлагаю себя в качестве кандидатуры. Если кто-то и сумеет оценить масштаб скрываемой правды от Лии и Джисона, то это я.       Сынмин сдержанно кивает. Естественно, не конкретизируя, что именно имеет в виду под этим: «хорошо, я понял», «да, ты, правда, прекрасный компаньон для обсуждения» или «я соглашаюсь чисто номинально, чтобы ты поскорее свалил, осёл». Минхо ставит на всё сразу.       — Кстати, — окликает коллегу кардиохирург Ким, когда доктор Ли практически добирается до выхода. Сынмин прочищает горло, потягиваясь за прежде отставленным напитком в пластиковом стакане. — Насчёт худи.       Минхо загадочно пожимает плечами.       — Твоё счастье, что вместе с наблюдательностью, к Джисону не возвращается сообразительность, — доктор Ли размывает абрис утреннего инцидента. Он как-то сразу решает, что хвастать главным козырем — собственной смекалкой — не собирается. — Не переживай, Джи ничего не знает. И вряд ли догадывается — это всё, что я могу тебе сказать. А теперь мне пора. Кое-кто мне напомнил, что «сегодня — удачный день для спасения жизней». Не могу его подвести.

***

      Феликс не помнит, как добирается до дома.       Ни дорогу, ни улиц, ни пешеходного перехода — оно все сливается воедино, в блеклую, заблюренную местность. В проносящиеся лица, раздражающие запахи, незначимые разговоры — всё ощущается, как жизнь, утекающая в сток. Феликс сокрушается, что вновь лезет на рожон, что приходит попрощаться, возводя страдания в невыносимую — бесконечность плюс один — степень. Феликс мог бы забрать вещи через Йеджи, Чанбина, Сынмина… Да впрочем, через кого угодно, избежав родного, полного непонимания взгляда. Прикосновений. Губ. Измученной души, рвущейся навстречу в поисках родного тепла. Феликс поступает до безобразия глупо, иррационально, тянется к тому, что под запретом логики, здравого смысла и дружеского кодекса.       Он знает, что предает Джисона, объявляясь в квартире Хёнджина; жалкий, неспособный упустить возможность провести последние секунды с тем, кого выбрало сердце. И знает, что предает себя, когда покидает того, кого любит сильнее жизни.       Внутри правит неистовая опустошенность, разлом, не латающийся, не штопающийся, стачивающийся весьма медленно; пока острые выступы по-прежнему ранят, сдирают корку поджившего. Феликс шмыгает клюющим меж коленей носом, опускает взор на льющуюся из-под крана воду. Вытягивает руку, нажимом перекрывает поток; кончики пальцев фантомно осязают близость Хёнджина, канувшую в небытие. Внутри разрываются мины, нокаутируя, превращая воспоминания в неразборчивое месиво, пока самого его подташнивает психогенной рвотой и невысказанной жалостью к себе...       Феликс не сможет этим поделиться, даже если захочет. Джисону подобное слышать противопоказано, от Минхо и Сынмина за последние полгода он отдаляется на целую жизнь. Лию тревожить не стоит, а Чан наверняка устает от его беспросветной ломки. Только сейчас хуже; оно так и вопит концом, багряным заревом заливая закат отношений. Вместо воздуха в легких вода — Феликс захлебывается. Окончательно тонет в чувствах, сидя в ванной, пусто уставившись в приподнятое окно под потолком. Весеннее солнце, благополучно проникающее сквозь расщелину, целует бортики и веснушки. Невесомо обнимает, греет, но Феликса не спасает. Он продрог. Всё его существование леденеет, замирает, умирает — нужное подчеркнуть. Феликс должен был смириться с поражением в тот миг, когда Хёнджин признался в содеянном, однако не смог.       Он и сейчас не может, как бы артистично не отыгрывал роль непробиваемого, собравшего своё сердце воедино. Оно по-прежнему разбито, по-прежнему саднит, по-прежнему принадлежит Хёнджину, как принадлежало до этого и всегда; быть может, природа случайно промахивается с истинностью, вверяя её его лучшему другу? Или, быть может, он проклят провести вечность, заложенную в человеческую жизнь, вот так — в воспоминаниях об ушедших моментах, в которых они были счастливы? Наказывает ли он Хёнджина за случившееся с Джисоном так, как наказывает себя? И имеет ли это всё смысл теперь, когда киношная амнезия вынуждает доктора Хвана страдать от последствий ошибки, которую он ещё даже не совершил…?       Феликс погружается под воду, оставляя исключительно колени на поверхности, спиной прижимается ко дну, затылком упирается в изгиб. Вода приглушает звуки, доносящиеся с улицы, отделяет толщей от драмы, царящей в реальности. Лучше бы в прошлом ноябре его не спасли, удрученно думает Феликс, не замечая ни слез, ни заложенного носа, лишь рябящий потолок. Крик, темнота, агония, длиной в пару минут, не сравнятся с тем Адом, в котором он существует минувшие шесть месяцев. Отключить бы эмоции насовсем. Не чувствовать бы ничего, ни к кому и никогда, потому что так просто невыносимо.       Интересно, станет ли когда-нибудь Феликсу не столь больно смотреть на совместные фотографии? Слушать альбомы любимых исполнителей, смотреть романтические фильмы, один за другим ассоциирующиеся с Хёнджином? Перестанет ли естество ёкать всякий раз при упоминании его имени, а глаза искать в толпе изящную фигуру, с глупой надеждой, что одним из незнакомцев окажется он? Столкнется ли когда-нибудь с мыслью о новом — другом — человеке, что разделит с ним ложе, завтраки, хорошие и плохие моменты, радость, слёзы, саму жизнь? Сумеет ли заглянуть в любимый ресторан у главной площади, — не испытав флешбэков на грани истерики — прогуляться по парку больницы или наведаться в их картинную галерею…?       Груз от длительных отношений — это наследство. Непомерная ноша, как вещи покойного, которые прижимаешь к груди. Надеешься уловить исчезнувшую связь, едва оставшийся аромат, только бы ещё немного побыть в моменте абсолютного счастья. С тем, кто ушёл от тебя навеки…       Феликсу кажется будто он летит с небоскрёба, парализованный, и вот-вот настигнет землю; падение грозит раскрошить кость за костью, вызвать мучения, похожие на все круги Преисподней. Остановившие бы не выдержавшее сердце. Сердце — то глупое, любящее, замирающее после расставания. Может, Феликсу стоило предать всё и всех? Свои убеждения, войти в конфронтацию с совестью, задушить её, но сделать выбор в пользу ежедневного подъёма рядом с человеком, жаждущим тем, что больше не забьется. Не пусты ли его страдания и не громогласны ли слова о всепоглощающей любви к Хёнджину, если он не готов поступиться принципами и бросить всё ради заветного «Бок-и»? Насколько далеко вообще можно задвинуть нормы морали, когда речь идёт о людях, которых любишь…?       Феликс предпочёл бы не отвечать на данные вопросы, только бы снова не встревать в битву между сердцем и рассудком. Она проиграна заранее; правды ради, любая битва между сердцем и рассудком для Феликса — тотальный пат.       Голова идёт кругом, на виски давит подскочившее давление. Тошнота с каждой секундой усиливается; не выдерживающий переживаний организм просит поблажку. А когда не получает желаемого — злится, клонит в сон, насылая на мышцы слабость. Феликс смыкает веки, подчиняясь подступающей асфиксии, представляет алеющую россыпь света на лиловом полотне. Ласкающую, убаюкивающую; лишь назойливые лучи, преломляющиеся о воду и щекочущие ресницы с кончиком носа, раздражают картинку. Пальцы, прежде собранные в миниатюрные кулачки, разжимаются, скользят по гладкой поверхности, хлюпают, пока не замирают в неестественной позе. Интересно, если Феликс позволит себе сбежать от реальности в благоговейное неведение — «приснится» ли ему их «долго и счастливо»? И если смерть — портал в другую Вселенную, то сможет ли Феликс отыскать ту, в которой проживёт их с Хёнджином заветное «навсегда»?       Рой вопросов постепенно стихает, из груди вырывается остаток воздуха. Голова пустеет, недавно распахнутые глаза стекленеют; Феликс, как забытая фарфоровая кукла, замирает, не решаясь сдвинуться с места без своего кукловода. Кажется, будто на сегодня ничего внутри не остается — кроме бесконечного бессилия, обломков и тянущей боли, константой маячащей на задворках в режиме «бесшумно» с выставленным таймером «навечно»…       Самое тяжелое в окончании — смириться и начать с нуля.       Пальцы насильно цепляются за бортики, Феликс рывком выталкивает себя на поверхность, вбирая ртом как можно больше воздуха. Осознание обрушивается на него вместе с гулом оживлённой улицы, вечерним пением горлиц и шумом выплеснувшейся воды на кафель. Грудная клетка широко вздымается, заведующий гинекологическим отделением Ли откидывается назад, ощущая неистовую дрожь каждой мышцей. Ладонью зачёсывает вымокшую длину, стирает капли с лица, постепенно приходя в адекватное состояние. Переводит дух, благодаря остатки благоразумия за своевременность. Он уверен, ещё немного — и оказался бы избавлен не только от отягчающих переживаний, но и будущего.       Феликс решает более не искушать Судьбу или своё отчаяние, поднимая рычаг и спуская четверть кубометра в сток. К мыслям прилипают воспоминания — про то, как они с Хёнджином, до переезда, расслаблялись здесь после затяжных дежурств. Пробовали различного рода романтик — со свечами, вином, даже умудрились как-то поставить доску на раковину, дабы взгромоздить проигрыватель с пластинками; наслаждались музыкой, пока любили друг друга в королевстве из пены. Феликсу, если честно, никогда не были нужны ни соли, ни распиаренные бомбочки из «Lush». Лишь Хёнджин, использующий всю эту лабуду как зависимый.       Ком из горечи опять поднимается по пищеводу.       Комната наполняется противным звучанием. Феликс вздрагивает, подмечая, что приличная часть воды уходит. Несколько медлит, раздумывая, готов ли сейчас общаться, однако настойчивость абонента покоряет и возмущает одномоментно. В итоге, Феликс тянется за телефоном и полотенцем, лежащими на крохотной полоске столешницы возле раковины.       — Алло, — Феликс снимает звонок, не глядя. Подпирает телефон ухом, оборачивая махровое полотно вокруг плеч. Как только вода уйдёт, он спустит вещицу ниже. Закутается в неё основательно, дабы не замёрзнуть. Передвигаться по квартире нет ни сил, ни мотивации, поэтому омега решает не насиловать себя и пересидеть в ванной.       — Привет, цыпа, — по шутливому прозвищу Феликс тут же различает Чанбина. Заведующий гинекологическим отделением Ли соврёт, если скажет, что в паузу между тишиной и приветствием не надеется услышать привычный баритон Хёнджина. — Ты дома?       — Да, — Феликс хрипит. Он прочищает горло, стараясь звучать более… равнодушно — а это непростая затея для того, кто едва не утонул в собственном горе. Не фигурально. — Около двух часов.       — Как-, — Чанбин запинается, словно боится задать интересующий вопрос. Феликс прекрасно осведомлён, что случится дальше — но как это предупредить, не имеет понятия, — как прошёл твой диалог с Хёнджином?       Вот оно. То, на что нет ответа; все слова остаются на языке, упираются в зубы, теряют звонкость. Отчего-то поделиться скопом из чувств становится равносильно предательству; Феликс на секунду решает, что у него случается инсульт — ему становится трудно пошевелить губами.       — Полагаю, так, как должен был, — кое-как собирает заведующий гинекологическим отделением Ли. Хоть речь и звучит приглушённо, тем не менее она членораздельна и разборчива, да и никакого напряжения в руках не наблюдается. Феликс виском прислоняется к бортику, расслабляясь, фокусируясь на мыльнице из нержавейки с тонкими прутьями. Прилипшая ко лбу тёмная прядь слегка загораживает обзор. — Не знаю. Пытаюсь всё переварить.       — Хочешь, я приеду? — предлагает Чанбин, чем-то вызывающе шурша на фоне. Пачкой любимых «Pocky», предполагает Феликс, стягивая губы в линию. — Мне всё равно делать нечего — Соён забрала Лили на выходные. А ещё после шести обещают дождь, так что моя прогулка вдоль Ханган накрылась. Поэтому если тебе нужна компания или жилетка, или слушатель, я сойду за любого.       — Бинни-       — Я знаю этот момент — когда весь твой мир переворачивается с ног на голову, а человек, ставший яркой звездой небосвода, погружает обратно во тьму, — травматолог Со тщательно подбирает слова. — И я не хочу, чтобы отчаянность от одиночества, в итоге, разорвала тебя на части.       Вода в ванне заканчивается, и Феликс спускает полотенце ниже, кутаясь в него как в кокон. Коленями прижимается к груди, левая сторона тела жадно прислоняется к остывающей стенке. Металл католического крестика неожиданно обжигает. Заведующий гинекологическим отделением Ли подносит руку к нагой груди, ухватываясь за золото, невольно задаваясь вопросом — если высшие силы существуют, то почему они разводят его с Хёнджином? Какой урок он должен был вынести из всего, если просто не может вынести это?       — С такой образностью, тебе бы песни писать, — Феликс уходит в глухую защиту. Его вера пошатнулась давно, и сейчас возвращаться к ней нет смысла; он ослеплён обидой, мешающей прозрению. За что Бог столь сильно его ненавидит? Неужели Феликс ненароком продает душу Дьяволу, пока молит о спасении Хёнджина?       Он сдавливает крестик в кулаке до острого дискомфорта.       — У тебя есть, что выпить?       — Нет, но могу заехать в магазин по дороге, — с готовностью отзывается Чанбин.       — Отлично, потому что у меня пустой бар, — басит Феликс, размыкая пальцы.       Злость на высшие силы отступает столь же стихийно, сколь накатывает — быть может, это всё жадность и алчность человеческой натуры просыпается в нём? Ведь он чудом спасается от инвалидности и смерти на автобусной остановке; ровно, как и Хёнджин. Дыхание забвения отступает, а ему всё мало — вдруг Феликса карают из-за ненасытности? Неужели когда-то он откусывает больше дозволенного, за что теперь вынужден расплачиваться?       … или это расплата за Джисона?       — Это невыносимо, — признаётся заведующий гинекологическим отделением Ли, понимая, что ещё немного и окончательно съедет с катушек. Разбитое сердце, сомнительные способы избежать удручающей реальности, религия и много другого — острие ломки прокалывает мыльный пузырь, выпуская бесконтрольную тревогу наружу. — Кажется, друг мне сейчас действительно не помешает…       — Тогда я собираюсь.       — Это же проходит? — Феликс позволяет глупой жалости взять верх. Нет ничего дурного, решает он, в том, чтобы показать близким уязвимость. — Я про… Это чувство…       — Со временем, — травматолог Со не медлит; не задаёт уточняющих вопросов, — они здесь ни к чему — лишь продолжает со знанием дела, — оно станет не таким ноющим. Конечно, будет возвращаться сильнейшими волнами, но каждый раз отходняк проходит проще и приносит больше облегчения.       — Мне кажется, эта боль никогда не уйдет.       — Она обязательно притупится. У всех чувств, так или иначе, есть срок годности, — в трубке слышится звук активируемой сигнализации и шелест вешалок. Вся тяжесть этого мира неожиданно ложится на хрупкие, вздёрнутые плечи Феликса. Он не находит сил, чтобы ответить на красноречивое подбадривание, лишь шмыгает носом. Тогда Чанбин понимающе меняет направление диалога. — Белое вино подойдёт?       — Соджу и пиво. И острых крылышек. И ещё какой-нибудь вредной ерундистики — я в этом не разбираюсь.       — Понял… Постараешься не затопить соседей в слезах, пока я еду? — Чанбин пробует пошутить; выходит весьма удачно, с уст Феликса срывается низкий смешок.       — Ну, если что, я уже в ванне, поэтому… — заведующий гинекологическим отделением Ли кидает взор на архипелаг водяных островков, образовавшихся на кафеле. Елозит по поддону, дотягиваясь до корзины с грязным бельём, и бросает на пол пропахшую карамелью толстовку. Влага пятнами впитывается в материал, точно на ней собираются слёзы. — Чанбин, правда, спасибо тебе.       — Пока что не за что. — Кажется, травматолог Со смущается; правда, по голосу смущение довольно легко перепутать с чем-то другим — например, с задумчивостью или классической отстранённостью. — Если честно, я рад, что могу помочь. Ты знаешь, никто не должен проходить через подобное в одиночку…       «…как проходил я», — остаётся не озвученным, однако Феликс считывает без слов. Между ними точно образовывается незримая связь — даже мнится, будто Чанбин единственный человек на планете, способный всецело понять и разделить его страдания. Заведующему гинекологическим отделением Ли становится тепло от этого факта; или просто истерика сходит на нет, пустив по венам блаженное успокоение — он не разбирает.       Угрюмые облака застилают солнце, предвещая начало обещанного дождя. В телефоне раздаются гудки, ванная комната погружается в налёт сумрака. В итоге, Феликсу приходится собраться с силами, подняться на шатающихся ногах, чтобы добраться до выключателя. Его мутит; по дороге он специально избегает взора в зеркало. Второй раз за день страшится столкнуться с собственным отражением — знает, что покрасневшее и опухшее от слёз лицо его вряд ли порадует. От нового порыва ветра, проникающего через окно, тело начинает зябнуть.       Заведующий гинекологическим отделением Ли щёлкает выключателем, окидывает комнату придирчивым взглядом. Каждый кусочек этого дома хранит воспоминания о Хване, каждый кусочек тела Феликса хранит его прикосновения — и он не знает, как от них избавиться. Сколько часов нужно провести в ванной, чтобы отмыться от въедчивого налёта прошлого? Хёнджин настолько под кожей, что от этого тошно. И не в фигуральном смысле. Ком подступает к горлу, яркий свет давит на сознание. И прежде, чем заведующий гинекологическим отделением Ли успевает поддаться новой волне самобичевания, рефлексы тянут его в сторону белого друга.       Где, склонившись, он опустошает желудок от остатков непереваренного завтрака, двух чашек американо и взаимных, но по-прежнему отравляющих естество чувств.