Убереги меня на рубеже моих дней

Смотреть ему в глаза и слышать о том, что он прощается на много лет (и сам он не понимал на сколько точно) ей было не по себе тогда. Но хотя внутри тряслось что-то неестественное, в голове лопались один за одним маленькие шарики, схожие с мыльными пузырями, душа её смиренно согласилась и поняла. Она знала, что будет частью его пути вопреки разлуке. Она знала, что как и попрощается, так он и вернётся к ней однажды. Минги вернётся к ней, а она весь свой мир ему отдаст, чтобы жизнь его сделать чуточку светлее. Однажды это почувствовав, увидев Минги в баре, рука её дрогнула и мысли разрослись в голове лёгкой вуалью. Такой туманной и далёкой. Посмотрев на него всего долю секунды сердце изнемогло. Внутри что-то надломилось а в голове, Она клялась себе самой, в тот момент в голове её стало слишком пусто. И то была пустота, которую она дотоле не испытывала. И в которой так нуждалась. С Минги ей было легко. И в ту первую самую встречу она просто подошла, взяла его за руку и увела. Подальше от шума и едкого затхлого запаха алкоголя, прожжённой ночи, пота, крови, дешёвых карамельных конфет. Она сжимала крепко его руку и вела тогда ещё незнакомца вперёд. К тихим ночным улочкам, к деревьям и границе. К границе между ночным городом, шумом и темнотой, и светлыми искажениями ночного, едва ли только лунного зарева. Тогда на небе сияли и звёзды. В городе того было не заметить, и она вела его в темноту сквера. В тишину. А он и шёл. Смиренно. Крепко сжимая ладонь девушки, ведущей его куда... сам он того не знал. Но ведомый собственным нутром шёл по её пути. За святым её образом. Так они и нашли друг друга. Их встречи были не частыми, но и не слишком редкими. В какой-то момент у них вошло в привычку проводить вместе время. Молча трапезничать, углядывая за дождём утрами. Минги любил наблюдать за свободными дождевыми каплями, мирно вдыхая запах свежего дождя. Свежей небесной воды. По обыкновению своему они чаще сидели в местах с террасами. Тогда Минги снимал обувь, босой, далёкий-далёкий, шагал по сырой земле и, вставая в центр, поднимал голову к небу, закрывал глаза. Лицо его омывал дождь. И простоять он мог в такие моменты под одиноким дождём долго-долго. Покуда плеча его не касалась её рука. Покуда тело её не без силы не отводило его под козырёк террасы. Днями Минги много работал, порой работа эта перетекала и в ночь. Но если выдавались свободные дни, они выезжали ближе к горам или к морю. Вольно гуляли меж деревьев или по берегу. Чаще молча, но в молчании их было так много слов, что только соприкоснувшись взглядами, образы их сплетались в неделимое единое целое. Ей с ним было мирно. И Минги. Душа его испытывала с ней спокойствие. Вечера чаще они отдавали месту, в котором однажды встретились. Бару Якутси. Шум, крики, дикие вопли. Драки. Кулак о лощёную щёку. Удар. Удар. Боль. Удар. Целебный взгляд и после её объятия. Она успокаивала его, если то было нужно, как мать успокаивает своё дитя. А он, нежась, в руках её таял. И боль уничтожалась. И приходило смирение. Заканчивали ночи они у него. Она неспешно готовила ужин, Минги – курил. Одну, вторую... Любовался городом. Зарывался носом в прозрачность её волос, тонул в кровавом омуте её манящих глаз. Щека об щеку тонул. Шептал на ухо слова, понятные только им двоим. Становился всё ближе. И она, ладонь о ладонь, ухо к уху, сливаясь с ним чувственными нитями, в погибели признавалась этому миру. И ему. Между двумя блуждающими по миру телами их редко была очерствляющая похоть. Не было отягощения и крепости в голове от всепоглощающего вожделения. Они мирно наблюдали друг за другом. И в тихих разговорах пусть уже далёких, но никогда ими не позабытых, однажды оба осознали, что всё, что у них есть – они сами друг у друга. Было ли ей больно прощаться с ним тогда, в ту ночь? Было ли страшно давать туманное обещание? Ей было лишь жутко от того, что они снова встретятся. И как бы сильно встречу эту душа её не желала, боле всего на свете она её боялась. И наслаждаясь теперь им спящим, рука её тихо, чуть подрагивая, поправляла светлые пряди его волос. Губы Минги надул и спал мирно, тихо, спокойно. Словно то спокойствие и искал всё время. Они добрались до морского мотеля недалеко от берега. Заночевали в небольшом номере. Пусть и Минги татами не любил, расположившись большим мягким медведем, вольно раскинув руки и ноги, он уснул крепким сном тихого дитя. А она, улегшись рядом, охраняла его сон. Пухлые губы едва шевелились, глаза были плотно сомкнуты. Ресница к реснице сложились его тонкие тёмные линии, не шелестели. Молчали. Лицо было расслабленным, нос тихо клубил воздух, лоб ровным полотном принимал проворные пряди чуть отросших волос. И как бы нежные пальцы её заботливо не убирали его волосы, они норовили разбудить его. Он действительно расположил своё тело, щедро распластав его по поверхности татами так, что ей почти не хватало места. Но в него хотелось вжаться, им хотелось напиться, в нём хотелось утонуть прямо сейчас. Его хотелось схватить, хотелось свой огонёк в его душе расположить и зажечь. Чтобы тот горел вечность. Но у вечности есть предел, как и у бесконечности есть пути. Она глядела на него. Чуть дышала, будто боялась спугнуть его спящего. Одной рукой он слегка спутал её пряди, хватаясь за них, как за путеводные ниточки, своими пальцами. Больно совсем не было. Она лишь ближе к нему подтянулась и свою руку сложила ему на грудь. Минуту назад, казалось, та вздымалась, пусть и почти незаметно. Сейчас же была, будто пустая. Молчала. Он... не дышал. Глаза её налились ужасом. То было не смирение, которое она должна была почувствовать. Сердце больно заколотилось. Она притаилась и одними губами, которые иссохли в агонии страха, прошептала: — Минги… В ответ ни вздоха, ни выдоха. Никаких признаков... ни жизни, ни смерти. Сквозь открытое окно пробрался ночной холодок. За ним послышался тихий шорох дождя. Он капал, спускаясь чуть слышно по крыше. Сливался с миром в единую симфонию мелодичных звуков. Казалось, тишина была прочной настолько, что можно было услышать разговоры звёзд, лепет ночных птиц, перекатывание насекомых меж листьев где-то там, в горах, морской шум, трели камешков и журчание рачков. И его тишину. Неестественную, слишком омертвлённую. — Минги… – Позвала отчаянно, смотря прямо в его лицом. Губы его всё так же были слегка надуты, а грудь... как не вздымалась минуту назад, три... сколько? Так и молчит сейчас. — Минги… – по щекам её потекли слёзы. Она не видела этого сегодня. Она не могла представить, что так скоро... Внутри гулко-гулко зашипела ярость. К себе. К Миру. Даже к Ёкито-сан. — Минги, не уходи так скоро... – Почти взмолилась, уже крепче сжимая ткань футболки на крепко мужской груди. В ответ лишь шорох дождя. И холод от него. — Минги… — Мм? Он поёрзал, нехотя открывая томные веки. Одну ногу согнул в колене и, наконец открыв глаза, воззрел её обеспокоенный, напуганный безмерно взгляд. Повернувшись к ней, приблизившись почти вплотную, Минги заглянул в её глаза. — Что тебя напугало? — Ты не дышал... Он грустно улыбнулся. Она его боялась. Смерти его боялась та, кто к смерти его ведёт. — Моё время ещё не пришло. – Кивнул, забираясь пальцами в прядки волос, поглаживая шею, пытаясь успокоить. — Минги… – чуть слышно, почти скуля. — Мм? — Минги… – одними только губами произнесла, заливая прохладные свои щёки своими слезами. — Твоя привязанность тебя погубит. И разрыдавшись навзрыд, она бегло уткнулась в его грудь. Тряслась, вжималась в него вся. Молила что-то бессвязно куда-то ему в подмышку. А Минги, гладя нежно копну бледных её волос, тихо, почти про себя напевал пустынно мелодию, что спел ему однажды ветер в долине далёкой и забытой Богом. — Минги… — Мне захотелось поесть с тобой медвежьего лука. Она притихла и, шмыгая носом, спросила куда-то в самое его нутро: — Утром? — Прямо сейчас. И они, в изнеможении собственных чувств, в ночи, сквозь дождь и морскую гладь отправились искать черемшу, минуя рубежи уходящих дней.