Утро понедельника

- Это твои дружки? - буднично интересуется мой папаша. Справедливости ради, славная традиция не вступать в переговоры по утрам до первой чашки кофе старика не ебала никогда. Было это где-то полгода назад, когда в деканате ещё на что-то надеялись в моём отношении. Жил я тогда напополам - когда у родителей, когда на съемной квартире. Я же не хуесос Блэк, чтобы жить в общаге? Мама тогда болела, так что обычно я навещал её на выходных. А поскольку жили мы за чертой города, как правило я оставался до утра понедельника, самоотверженно жертвуя лучшими днями студенческой жизни ради семьи. Короче говоря, каждый ёбанный понедельник папаня ездил мне по нервам. Садился напротив меня, пока я откисал над чашкой кофеина, разворачивал свою паршивую газетёнку и начинал нудеть. Пиздеж этот выносить было абсолютно невозможно да и бессмысленно. Так что большую часть я пропускал мимо ушей. Но в такой день, как тот, что я решил вдруг воскресить в памяти, не прокатывало. - Твои дружки? - спрашивает меня Бартемиус Крауч старший, расправляя Таймс. У меня нет абсолютно никакого желания в очередной раз бодаться на тему партии Реддла, но папаша тип упрямый, овен по гороскопу, так что он будет тянуть из меня все соки, пока я не сдамся. Вяло киваю. После спидов у меня депрессия. От запаха подгорелой глазуньи слегка поднывает желудок, но организм пока не решил, чего ему хочется больше - сожрать несчастную яичницу или вывернуться наизнанку. Для марш-броска в туалет я слишком сонный, поэтому мужественно терплю все рвотные позывы, которым немало способствует желание моего старика перетереть с сыном за Народный фронт. Господи боже, дай мне сил. Честное слово, если бы отца сейчас срочно вызвали на соверщание, я бы уверовал, но он продолжает сидеть и буравить меня взглядом сквозь газету. Это наводит меня на мысли, что Бога всё-таки не существует. - Не знаю, что там в голове у этого твоего Томаса, но после брошюры против цветных путь в большую политику ему заказан, - говорит господин прокурор Бартемиус Крауч-старший. Я хочу сказать: да закрой ты пасть уже, но вместо этого как послушный сын рассеяно киваю. У отца в чашке ссанный эрл грей или типа того, а у меня пол-литра эспрессо. Не знаю, как еще описать наше с ним несходство. Бартемиус Крауч-старший крепкий мужик, давно разменявший свой шестой десяток. Я никогда не спрашивал, чего он так поздно заделал сына. Хотя в этом как раз ничего удивительного. Будь я бабой, тоже не стал бы давать такому ублюдку. Внешность у него непримечательная, блёклая, я бы сказал, проходная. Квадратная челюсть, низкий лоб с врезанными морщинами, нависшие веки и взгляд, которым можно морозить лёд для автомата со смузи. Для своих лет он, конечно, хорошо сохранился, - на дорожке бегает без одышки, весь сухопарый, как старая, но сильная гончая. Вечно одет, как на похороны. Глаженные рубашки, вся эта херня педантичная, которая с детства не по мне. Но на месте любой здравомыслящей бабы, я держался от такого подальше. То ли издержки профессии, то ли отец родился уже таким, но жестокости ему не занимать. В первую очередь - в отношении близких. Как на него повелась моя мамаша - одному Господу известно, а поскольку с большой долей вероятности этого парня не существует, то в его лице мы теряем последнего настоящего свидетеля ее безумного поступка. Я пошёл в мать. Слабый от рождения, тонкокостный; я родился с недобором веса и до сих пор в свои двадцать три не могу его догнать (мог бы просто перестать жрать фен, Барти, и перейти на протеиновые коктейли). Думаю, отцу тяжело меня воспринимать ещё и поэтому. Наверняка самовлюблённый мудозвон надеялся потрепаться со своим отражением. И вот мы сидим. Этот крепкий коренастый мужик в выглаженном костюме, и я, его отпрыск, которых обычно называют бастардами, в растянутой майке и подранных на коленях джинсах. Чай, кофе, новости. Папаша распинается, почему Тому Реддлу нужно завязывать с политикой и идти в универмаг раздавать листовки, а я пялюсь в телек, подвешенный на стене. Он на мьюте, но любое ебало, кроме ебала Барти Крауча-старшего приятно глазу. - ... что случилось с предыдущими любителями расовых чисток. Барти. Барти, чёрт возьми! Ты хоть слышал, что я тебе говорю? Я осоловело моргаю и перевожу взгляд на отца. Тот хмурится, на виске знакомо вздувается горяче-пунцовая жила. Я почти чувствую долбёжку крови. Чёрт. Без колёс сложно фокусироваться на настоящем. - Да что с тобой происходит? Я тру переносицу и наваливаюсь локтями на стол. Мне почему-то становится трудно держать себя в пространстве. Кровопийца, говорю же. Тянет из меня все соки. - Нормальная у Реддла программа, - говорю. - Проклятые иммигранты забирают наши рабочие места. Пусть убираются к себе и живут как хотят. - Кстати, напомни, кем ты работаешь? - поддевает меня отец. Я щелкаю языком о клык. У меня пробит язык, но на время родительских дней приходится снять серёжку. Чё только не приходится терпеть ради этого говнюка. - Кстати, напомни, кто чаще всего совершает преступления в этой стране? Белые или цветные? И так ли ты хочешь жить по соседству с выродк- Отец грохает кулаком по столу. - Не в моём доме. Мне есть что ему сказать. Например, что если он трахает свою латинку-секретаршу, это не делает всех метисов славными ребятами. Я-то видел, что творят эти ублюдки на демонстрациях, недовольные тем, что наша страна дала им недостаточно прав. Не говоря о том, что на месте папиной любовницы могла бы быть нормальная белая британка. Но молчу. На скандал прибежит мама, а ее я расстраивать не хочу, она и так отдала этому говну лучшие годы своей молодости, поэтому я прихлёбываю свой кофе и по-плебейски сёрбаю, словно я - бухой моряк в пивной дока. По лицу отца пробегает судорога. Мелочь, а приятно. Папаша снова смотрит в газету, глаза бегают по строчкам. Видимо, ему попался один из очерков Национального фронта Реддла. Сухие, бескровные губы шевелятся: "белый геноцид". "Боже, ну и вздор". - Можешь общаться, с кем хочешь, - хрипло выдает отец, сворачивая газету. - Но не смей нести в мой дом это фашистское дерьмо. Интересно, это его секретутка толерантности научила в перерывах на офисный перепих? Я ему, кстати, так и говорю: - Это твоя шлюха тебе мозги промыла? Отец становится белее мела, и, честное слово, я не видел ничего лучше за всю эту ёбанную неделю. Гнев словно вымывает из него всю кровь. Я усмехаюсь. Пробую воздух языком, как ящерица, потому что у меня сохнут слизистые. Отец как раз заносит руку для пощечины, но мы слышим шаги мамы в коридоре, и отшатываемся друг от друга. Папаша утыкается в свою газету невидящими глазами. Я поднимаюсь из-за стола, целую маму в макушку - она едва достает мне до середины груди, рост - единственное, в чем мы не похожи - и сваливаю из зоны конфликта собирать вещи. В спину мне не летит "Мы не договорили". Но повисшая между нами недосказанность пахнет, как воздух перед грозой. Оглядываясь назад, спустя шесть лежек в рехабе, говорю вам: это они меня довели. На хуй такие выходные.