Люблю. Целую. Снишься.

На мне луна рисует белым. Болотный лебедь с нежным телом. Меня морочит злая кровь, Моя весна вернётся вновь, Туда, куда ты так хотела. Её коней седые гривы Укроют травы и обрывы, И унесёт под бой часов На белых снах от бедных слов Туда, куда ты так просила, Моя любовь, моя любовь…

* * *

Ртутный столбец упрямо тянется ввысь. Замирает у тридцати девяти, а потом укатывается дальше. Миха вообще болеет редко, но метко. Здоровье у него конское, а тут уложило на лопатки сезонное ОРВИ. Или грипп, Андрюха не разбирается в причинах. У него на рыхлом диване-книжке с погрызанным клопами поролоном — следствие. Дышит вялым ртом с простудной каймой вокруг, смотрит неразборчиво, через глаза щёлочки и колотится в ознобе. Князь забирает градусник, не дожидаясь, когда ртуть долбанёт дальше. А то и так не ясно, что дело дрянь! Андрей щупает лоб — кипяток. Мишка неосознанно бодается, льнёт к прохладной ладони. То ли зябко ему, то ли как ошпарило. Весь горит, щёки свекольные. Князь идёт за Саней Ренегатом. Он у них единственный из всех с околомедицинской темой знаком. А всё потому, что ветеринар! Саня как раз курит в клубах синего папиросного дыма, ломкий пепел скидывает в банку из-под шпрот. — Ну чего тебе? — Мише плохо. — Что, опять начал? — Типун тебе на язык. Жар у него. Саня многозначительно кивает, гасит чинарик и, схватив аптечку, идёт вслед за Андреем в их с Михой комнату тушить пожар, разметавшийся по дивану, захвативший его в свои владения. В ложке толкут с каплей воды парацетамол и аспирин. Поют, приподняв голову, а чтобы наверняка — в четыре руки растирают рьяной водкой и кутают в шаль из собачьей шерсти. Саня уходит, снова закуривая, а Князь растягивается рядом с Михой. Запирать двери в коммуналке — плохой тон. Скрывать им нечего. За Саней и не дёргаются закрывать, может, его снова звать придётся, если Мишке не полегчает. И Мишке не легчает до утра: все носятся, переполошённые его состоянием. Заглядывает Машенька, вскипятившая чаю с малиной. Утром, с оранжевым рассветом забегает Яков, только-только вернувшийся с ночной рыбалки и насквозь пропахший тиной и стоялой водой. Квохчущий Балу притаскивает запасных одеял. Князь разгоняет их по комнатам ближе к утру, когда многим можно уже не ложиться: меньше чем через час подниматься, занимать очередь в сортир и душ перед выходом на работу. А Князь, вымотанный бессонной тяжёлой ночью, укладывается рядом с Мишей, только сейчас более-менее вернувшимся в сознание, и трогает его лицо. Горит, но уже не так, как с вечера. — Всех на уши поднял, — добродушно кряхтя, жулит Князь, притискиваясь вплотную, шёпотом рассказывая о минувшей ночи. Как вернулся и застал его в горячке, и как глаз не сомкнул. Ворчит, греша на то, что Мишка так дома промёрз и слёг. Коммунальщики отопления никак не дают, морозят людей, гады. Уж когда чугунные облупленные батареи не для красоты, а по делу служат, так другой разговор. — Да не… я, это, Андрюх, молока выдул из холодоса. — Ну нельзя же, Мих. Что ты как маленький? — Очень захотелось. Честные глаза влажно сверкают. Андрею ясно, что он ни о чём не жалеет. Вот такой его Мишка, всегда был. Ради мелочи, ради здесь и сейчас готов поступиться здоровьем. — Спи уж, телок. — С лаской сжимает коленку, сизую в утреннем свете, с лункой шрама. Напоминающей о том, как он перекувыркнулся через раму дедова велика. И Мишка, как по команде, выключается. Весь взмокший, в душном коконе одеял. Князь понимает — сам он не уснёт. Встаёт и бредёт на общую кухню. В углу гомонит радио. В эфире начинается зарядка. Поручик на колченогом стуле чистит буйно проростающую картошку. Судя по бледно-жёлтым, с вырезанными глазками картофелинам, плавающим в тазике, на целую роту. Андрей запрыгивает на подоконник и курит в форточку. Вскоре подтягиваются другие.

* * *