На неведомых дорожках

       У Волкова перед глазами скачут белые пятна. Шоковая терапия от иностранного «партнера» и несколько ударов затылком о пол внесли свои изменения в восприятие окружающего мира, и помимо монотонного гула в голове сосредоточиться мешал незаканчивающийся обстрел их шаткого укрытия. Четыре дыры в бронежилете прожигают насквозь, простреленное ухо нещадно горит. Но об этом он будет думать позже. В мозгу только одно желание: когда все закончится, увидеть ненавистного «мусора» растерзанным на полу, а Разумовского живым и невредимым. Они ведь так и планировали. Он, по крайней мере. Когда соглашался на весь этот пиздец, пошел на поводу у крайне мерзкой второй личности своего друга. Принял правила, изменил себе. И так по брови увяз в зловонной, гнилой крови. Терять уже нечего. Но все идет по одному известному месту. Уловив момент, перепрыгивает через поваленный стол, давит где схоронились неприятели, давит отчаянный вопль. Видит, как Гром, вымотавшийся в схватке, промокший потом, кровью и безысходностью, прижимает к себе обмякшего Разумовского, склоняется в скорбном почтении. Волков падает рядом, к груди целое ухо прислоняет, шарит судорожно руками по груди, ищет хоть намек на отзвуки пульса. Задерживается на шее. — Ты че сделал, сволочь? — Голос звучит словно из-под воды. Шипит радио-помехами. — В скорую звони, слышишь? Игорь не двигается. Побелевшими от потуги пальцами вцепился в не подающего признаков жизни Сережу как в брошенную голодной собаке кость. — Гром, блять, сделай хоть что-нибудь полезное, твою мать! Или я… — Пошел нахер, козел. — Майор говорит хрипло, бесцветно. Волков вскидывается, и сдерживается, чтобы не отпрыгнуть от полицейского куда-нибудь подальше. Глаза майора блеснули оранжевым. — Лучше на месте пристрели, но помогать не буду. Пристрели, пока на ноги не встал и за тебя не взялся. Олег бьет. Прицельно в челюсть, от всей души, наслаждаясь покалывающей болью на костяшках. Хватает с ремня пистолет, наводит дуло оружия прямиком в чужой лоб, до скрипа сжимает зубы. И набирает «03» сам.        Писк приборов уже становится привычным и не вызывает привычного раздражения. Сидеть вот так, как когда-то, с гитарой наперевес Волков мечтал уже давно. Только они вдвоем, в спокойной обстановке. Где нет ни смертей, ни «эмоциональных качелей», ни бесконечной бойни и «отряда мертвецов». — Грубым дается радость, Нежным дается печаль. Мне ничего не надо, Мне никого не жаль. Сережа растягивает губы в болезненной улыбке. Внутри разливается столь знакомое, давно не испытываемое тепло. Смотрит голубизной глаз, такой родной и искренней. Подвигается к краю, чтобы быть ближе. Гитара у Олега, кстати, новая, притащенная, к слову, Дмитрием Дубиным по неоднократным просьбам. Прошлая погибла в бою, когда один на голову приплюснутый мент хотел использовать ее как биту и познакомить инструмент с олеговым затылком. — Жаль мне себя немного, Жалко бездомных собак. Эта прямая дорога Меня привела в кабак. Волков больше говорит, чем поет. Заунывный вой и растягивание сложно отнести к профессиональному вокалу. Главное чтобы другу нравилось. Но такие важные, пропитанные нежностью, моменты, часто кто-то прерывает. — А вы любите розы? Олег сморщился, дернулся как от резкого звука. Майор расположился поодаль, закинув одну ногу на другую, да руки на широкой груди скрестив. Кепка чуть ли не на подбородок надвинута, но лучше бы закрывала его поганый рот. Полицейский лишь на стуле не раскачивался, был напряжен, как натянутая струна. Наемник знал, что под курткой — наспех обвязанное бинтами тело. Бинты уже насквозь пропитались засохшей кровью. Насытились. — Игорек. — Прокопенко, издавший гортанный звук, больше похожий на смешок, чем на кряхтения, дотянулся до близкого человека, успокаивающе похлопав по напряженному колену, обращая на себя внимание. — Дай людям объясниться. Взрыв всё-таки произошел. Когда у Грома открылось второе дыхание, включилась десятая скорость, крыша совсем слетела с ебеней, он остервенело срывал с привязанного мужика провода, наплевав на все правила безопасности, Волков смотрел, как завороженный. Наверное, он бы тоже самое сделал для рыжей бестии, которая сейчас умиротворенно вдыхала больничный запах. Но приказ есть приказ. И личная неприязнь к вшивой псине закона не давала ему права отпускать «героя» целым и невредимым. Дожидается, пока эти двое отбегут на пару шагов. И пальцем нажимает на кнопку, пуская все на самотек.        Игорь входит в кураж. Как бы не любил театры и представления, раз Волков с Разумовским сами организовали «творческий кружок», кто он такой, чтобы не поучаствовать. — А я на них срал. — Гром не моргает, смотрит пронзительно, не скрывая недовольство таким соседством. И очень надеялся, что оно не продлится еще одну неделю. Уже месяц надеется. После своего пробуждения в больничке, Гром первым делом рванулся подняться, когда услышал волковское ехидное «доброе утро» где-то в стороне. Майора на совесть обмотали веревками, поставили капельницу и приказали отлеживаться. Олегу пришлось легче. Здоровье солдата оказалось крепче, чем у мента.       Юля и Дима приходили навещать практически каждый день. Недовольно косились на сгорбленную фигуру убийцы, склоненную над кроватью безумца, но лишнего не произносили. Игорь строго настрого запрети, аргументируя это тем, что его одного хватает за глаза и он просто обидится. Остальных полицейских, которые наводнили поликлинику и, кажется, свели с ума персонал, Гром просто прогонял больничными тапками, швыряясь ими в каждое знакомое лицо и отсылая лечиться. Пчёлкина приказы возлюбленного свободолюбиво игнорировала. Бессонница и кошмары замучали с тех пор, как Гром угодил в этот страшный переплет, а в итоге оказался на лечении. Напялив медицинский халат, надев пропахший пылью парик, журналистка под покровом темноты проникает на четвертый этаж больнички. Сняв обувь, на носочках прокрадывается по аккомпанемент мирного сопения четверых мужиков. Фотографировать спящих ей запрещали моральное воспитание и сочувствие, как бы ей не хотелось добыть материалов для нового видеоролика. Она смотрит на осунувшееся лицо «злодея всея Санкт-Петербурга» и невесомо отодвигает налипшую челку с его лица за ухо. Ей бы в голову к «чудовищу» залезть, покопаться, изменить что-то, что могло бы все исправить. Ее вера в людей иссякла еще не совсем. — Отойди от него, Пчёлка. — Тихо, насколько можно, гаркнул Гром, чтобы, не дай Бог, не разбудить уснувший под лекарствами народ. Олега тоже накачали, дабы предотвратить приступы агрессии и рукоприкладства. Уставший организм наемника медикаментам поддался, позволяя заслуженно отдохнуть, а вот у Грома сна не было ни в одном глазу, и свою стражу нес исправно. — Ты чего пришла? Дома не сидится? — Мне одной там делать нечего. Всю хату после тебя выдраила, телек посмотрела, поесть приготовила, холодильник заполнила, а то у тебя там мышь уже петлю приготовила. Девушка выгибает бровь, а Гром в который раз подмечает, насколько ей идет новая прическа, после того как она стягивает маскировка. Его «душа» стала взрослее. — Я скучаю, Игорь. Игорь знает. И, когда никто не видит, яростно рычит в подушку, сдерживая слезы. Он любит Юлю, безнадежно и глупо. Любит свою «стаю». Но параллельно с тем привязывается к тем, кого должен ненавидеть. А ненавидит только себя. Пчёлкина шуршит одеждой, протягивает ему пачку вишневых, сладких сигарет. Трется об его щёку, успокаивает, дарит тепло. — Что с этими двумя будет, как думаешь? — Они тут еще недолго пробудут. Уж Мария позаботится. И я руку приложу.       Волкова ждала длительная путевка в места не столь отдаленные и совершенно некрасивые. Это вам не Кронштадт, со всей сторон окруженный заливом и живописными деревьями. Лишь бы не Сирия. Не голая степь, в которой нет ничего, кроме пустыни, остатков бронебойной техники и неестественно изуродованных тел. Гром лично отодвигал койку своего начальника подальше, чуть ли не в угол бедного «отца» забил. На поэтическую осведомленность мента Волков реагирует отстраненно, а вот у Разумовского вся сюрреалистичность ситуации вызывает смех, но в состоянии только задушено хихикнуть. И задать волнующий его вопрос. — Что дальше будет, Игорь, а? Со мной? Сережа умышленно обходит тему с Олегом. Не хочет знать ответ. Игорь, впрочем, долго не думает, тянет лениво: — К Рубинштейну обратно под крылышко отправишься. Он соскучился, наверное. Разумовский понятливо закрывает глаза, тяжело сглатывает и молчит. Олег же опасно щурится, откладывает инструмент в сторону. — Выйдем, родной. Поговорим один на один. — А ты, я смотрю, любишь с ментами болтать, военка. Ну, пойдем, раз не боишься, Волк. Прокопенко невесело ухмыляется, наблюдая, как оба мужчины, почти одновременно поднимаются со своих местах, да пошатываясь, сталкиваются плечами у двери. Федор Иванович знает, что на майора сейчас дунь, и он на задницу ровно присядет. Надо было соглашаться на предложение Пчёлкиной привязать неуемного мента к батарее, пока есть шанс; и на предложение Дубина еще вдобавок Грому кляп в рот засунуть, для пущей осторожности. Еще две кровати, наверное, санитары притащат. Может, ножки подпилят, чтоб эти двое точно ближайшие месяцы не вставали, ибо громить отделение реанимации, на секундочку, и пугать других пациентов они конкретно заебали. Он, если честно, сам бы от Грома, а заодно и от этого Волкова, отдохнул. В одном помещении с «гением техники находиться оказалось спокойнее, чем в компании ошалевшего преемника и расстроенного наемника. Гром знает, что нарушает обещание. Но клятва преступнику — грех на собственной душе. Даже если проникся, даже если глаза мертвецу закрывал. Пле-ва-ть. Он бы не смог простить себе смерть второго отца. Если бы произошло — разорвал бы на клочья и Волкова, не забыв про Разумовского. И вложил бы наградной кольт в собственную пасть. — Эй, рыжик. — Прокопенко находит силы приподняться на локте, когда за двумя «сиделками» громогласно захлопывается дверь. Мужчина выглядел неважно, но это беспокоило в последнюю очередь. — Не слушай его. С плеча рубанул, не подумал. Ему было жаль. За все. С «высоты» своего возраста много знал, понимал. И знал уж гораздо больше, чем его подчиненные. Хотя кое-кому уже и за тридцатник перевалило, а видел не дальше своего гордо вздернутого носа. А слухи о… своеобразной психиатрической больнице Вениамина Самуиловича уже давно в кругах МВД приобрели очень мрачный оттенок. — А какие варианты у меня? Гром уже все решил, господин Фёдор… Рыжеволосый спотыкается об фразу. Он даже отчество своей «жертвы» забыл. Зеркалит движение, с трудом поворачиваясь к собеседнику. — Иваныч. Можно так, парень. — Фёдор Иванович. Простите. Так что? На свободе разгуливать все равно не позволите ведь. — Отпустить не могу, ты прав. Долг службы обязывает. — Разумовский прекрасно понимает, что дело совсем не в службе. Личные принципы стоят на ступень выше. — И сам понимаешь, что твое состояние требует тщательного наблюдения. Придумаем в твоей ситуации… Что-нибудь, да. — Спасибо. — Разумовский тянется к стакану с водой. В горле отчаянно пересохло. Где-то на периферии сознании, заглушенный таблетками и снотворным, истерично хохотал Птица. «Смотри, даже старик тебя жалеет. А ты его по всему нелегальному казино раскидать хотел. Но, может, выдастся еще шансик, а? Разумовский не тешит себя светлым будущим. Но цепляется, цепляется к словам старшего. Не дожидаясь возвращения почему-то задержавшихся «надсмотрщиков», кое-как сползает на пол голыми ступнями. Прокопенко сглатывает, но никаких попыток воспрепятствовать не предпринимает. Ему казалось, что осколки стекла застряли в его теле до сих пор, и режут внутренности весьма ясно и больно. Только слабости не проявит. Не покажет. Не будет так, как десять лет назад. Серый добирается до соседа, роется в кармане халата, и сует начальнику полиции половинку сладкой шоколадки, которую украдкой положила ему в ящик тумбочки Юля. На большее он, пока что, не способен.