Виноделие

E Coraline piange

Coraline ha l'ansia

Coraline vuole il mare ma ha paura dell'acqua

E forse il mare è dentro di lei

E ogni parola è un'ascia

Дым тонкой-тонкой струйкой плывет вверх по воздуху, петляет, истончается, тянется к распахнутым над их головами окнам. Где-то далеко внизу чирикают детские голоса. Те радостны, восторженно взвизгивают в пылу игры, и сам этот звук словно давно уже отделился самих детей, стал спутником лета как явления. Конец августа, их давно не спасал никакой кондиционер, и сегодня было принято решение выжимать из зноя максимум. Хенджин втащил под сушилку на балконе матрас, они закидали его одеялами и подушками, притащили старенький вентилятор, сигареты, газированный лимонад, и впихнули бутылку в миску со льдом, обозвав сие шампанским. Сигарета медленно истлевает в пальцах, где-то под боком шуршит Минхо. Он нарушил их рыцарское соглашение, и вместо того, чтобы загорать, вышел на балкон облаченный весь в черное, будто чего бы то ни стоило собирался отрицать существование солнца и зноя. Хенджин, в одних шортах и майке-алкоголичке совсем ему не завидовал. Шелест страниц, он поворачивает голову набок, щурится. Тот читает что-то, заткнув карандаш за ухо, увешанная одеждой сушка над их головами прячет его от солнца, предплечья выглядывают из широких рукавов заношенной черной Хенджиновой футболки оставшейся еще со времен школы — единственная открытая часть тела. Это заставляет улыбнуться. Ощущая на себе внимание каким-то своим кошачьим шестым чувством, Минхо отрывает взгляд от страниц книги, и нехотя переводит его на лежащего рядом. Переводит, и не видит. Хван не сдерживается от смешка при виде пустых карих глаз, всем своим видом демонстрирующих, что хозяин их витает где-то далеко-далеко. — Что? — Тот смаргивает наконец овладевшее им оцепенение, взгляд наконец проясняется, делается подозрительным. — Ничего. — Хенджин улыбается, щурясь от слепящего солнечного пятна за головой Минхо. — Будешь? Тот смотрит на предложенную сигарету, и отрицательно мотает головой, вновь утыкаясь в книгу. Какое-то подобие улыбки складывается в углубленных уголках его губ, в этих крошечных изящных залегших тенях, в линии ресниц и прищуренных глазах. Не улыбка, но что-то похожее. Это первое их лето в совместной жизни, и Хван все еще с замиранием ловит каждую такую новую улыбку, считывает её, и аккуратно сохраняет в отдельный кармашек памяти к другим таким «подобиям». Теперь он разглядывает Минхо. Солнечное пятно успело стечь к полу, и теперь рьяно атаковало их «крышу», безуспешно стремясь прорваться под неё, в единственный теневой уголок на их крошечном балконе. Хенджин едва умещался на полу во весь рост. Где уж тут искать тень. Впрочем, стоит подняться и накинуть сверху какое-нибудь полотенце, потому-что едва солнце поднимется чуть выше, угол лучей изменится, и их укрытие окажется прошито жаром. Он вздыхает, переворачивается на живот, и садится, туша сигарету о пепельницу на подоконнике. — Уже уходишь? — Ироничный голос, его Хенджин тоже ловит. Щипает свою язву за тощий бок, ловит в свою сторону шипение, и каждый-каждый маленький круг на застоявшейся воде их взаимодействий за последние недели. Что-то было не так, и оно выздоравливало. Выходя из балкона, не смог подавить улыбку. Он ожидал, что к совместной жизни адаптироваться будет совсем непросто, был готов к этому, внимательно следил за поведением Минхо, но из раза в раз приятно удивлялся, видя, что тот неплохо себя чувствует. Да, за последние два месяца они едва ли десяток раз выходили куда-то вместе, восемь из этих вылазок в местный магазин, и две в городскую библиотеку, где тот и набрал себе книг. Все шло неплохо. Настолько неплохо, что Хенджину казалось будто даже хорошо. Было, до сентября. А в сентябре, в первое затянутое прохладой утро, когда ставший привычным за последние месяцы детский смех скрылся за бетонными стенами школ, в их дверь впервые постучалась костлявая немилость. Не стучалась даже. Вошла как к себе домой, и развалилась за кухонным столом, принявшись диктовать свои правила. Сам Хенджин определяет моментом «икс» тот день когда в их кухне зазвонил телефон, а он брился в ванной, и не мог привычно сунуть свой нос в чужие дела, и подслушать. А когда, держа скомканное бумажное полотенце у порезанного подбородка, вошел в кухню, все уже было иначе. И как бы он впоследствии не убеждал себя, что тогда можно было еще что-то спасти, в реальности же любые действия были бы бессмысленной тратой воздуха. В залитой утренним светом кухне, Минхо стоял над раковиной, странно покосившись влево. В правой руке он держал телефон, и всей своей позой словно пытался убраться от него подальше, но не мог, и слушал что-то на другом конце провода. — Коллекторы все-таки до нас добрались? — Надеясь разрядить обстановку шуткой, Хенджин нарушил тишину повисшую в кухне, но в ответ получил лишь поднятый указательный палец в повелительном жесте затихнуть. — А я тут вообще причем? — Пустой голос, жутко отразившись от пустой раковины и голых стен, катком проехался по комнате. Салфеточный комок был откинут в ту же несчастную раковину, а Минхо, словно лишенный сил десятком дементоров за раз, развернулся наконец, и медленно осел за обеденным столом. Солнце резко осветило его лицо, разлилось на щеках, и должно было заставить хотя бы щуриться, но никакой реакции не последовало. — Кто звонит? — Уже серьезнее, Хван приближается, и вытягивает ладонь за мобильным. Тот без вопросов передает его в ждущие пальцы, а сам тянется за налитым ранее стаканом воды. — Доброе утро, с кем имею дело? Он старался звучать как можно вежливее. И доброе утро, и без повышения голоса, но загнанный вид сидящего перед ним человека совсем не располагал к приятной беседе. Особенно когда на том конце провода осторожно попросили представиться, игнорируя поставленный вопрос. Тогда Минхо вдруг встал, выхватил прямо из руки мобильник обратно, и широким шагом удалился в их спальню, хлопнув за собой дверью. С этим ударом со стены над вытяжкой осыпалась штукатурка, и по их мирным дням разошлась трещина.

***

Значит, у него умер отец. Тот, с которым они за последние шесть лет едва ли обменялись двумя смсками, с кем общение строилось через скорее через мать, чем лично. Выросший в любящей семье Хенджин сперва искренне не понял причину внезапного срыва Минхо, и даже имел глупость ляпнуть что-то вроде: — Он был подонком, хён. — И добавил мысленно «Он не заслуживает того, чтобы ты по нему убивался.», но и эта не озвученная вслух часть была услышана. От взгляда, которым Минхо одарил его после этих слов, стало холодно. Не злоба даже. Полная опустошенность, словно в окнах жилого дома резко погас свет за неуплату, отключили отопление, даже воду, судя по тому, что Минхо ни разу не плакал с тех пор, как телефонный звонок принес коварную весть. Остался лишь осыпающийся заброшенный фасад. Не сразу, далеко не сразу, сперва все шло почти как обычно. Тот привычно вставал по утрам, принимал свой полезный холодный душ, одевался, и шел на учебу. Вставал, одевался, шел на учебу. На пятый день этой тихой рутины Хенджин впервые осторожно поднял тему скорби: уже когда провел часы на телефоне с лучшей подругой, выпытывая советы, и раскаиваясь за ту неловко брошенную фразу хромой поддержки. И лишь тогда заметил потерю. Обнаружил, что уже неделю просыпается не с человеком, а с его пустой оболочкой, а сам он спрятался куда-то далеко далеко, бегло объясняясь временной грустью. Точно заведенный автоответчик. Ласковый, терпеливый, бездушный. Карие глаза заплыли черной бездной, округленные, застывшие в прострации. Когда это случилось? В какой момент тот вдруг замкнулся на дне своего колодца? В ту неделю Минхо выкурил больше сигарет, чем за все то время, которое Хенджин его знал. Табачный сверток в пальцах стал привычным зрелищем, переполненная пепельница выносилась лишь Хваном, кресло у окна гостиной насквозь пропахло дымом. И шторы, и квартира. И сам Минхо. Подобранные под себя ноги, пепельное пятно на пижамных штанах, сползший с плеча ворот теплого Хенджинового свитера. Он стал больше мерзнуть. Всего за две недели из забавной пародии на кота, тот превратился в злобную карикатуру. Эффект зловещей долины наяву. Сидит человек, поддерживает разговор, смеется над шутками из телевизора, целует в висок на прощание. И все же, если вглядеться сидит как-то обессилено, говорит и смеется порой невпопад, а поцелуи ощущаются автоматическими, отработанными, укрытыми логичным оправданием «Все хорошо, я просто загружен». Чем загружен, Минхо? У вас каникулы на учебе, ты уже четыре дня не вставал со своего кресла, ты хоть заметил, что я уходил? Хотелось спросить, но застревало поперек горла. Ничего, он терпеливый. У него на телефоне два верных советчика, Лия и Тадаши, его школьные друзья. У него все еще остался Минхо.

***

Декабрь Изгиб плеча на фоне распахнутого зимнего окна, сигарета. Босые стопы с влажным звуком отлипают от ледяного пола. — Я не собирался прыгать. — Минхо чувствует его присутствие, и говорит это, не оборачиваясь. Не собирался. Но сколько раз вот так приподнимался на носочки представляя как прыгает? Сколько ночей он стоял перед этим окном, и думал, что ему было бы проще перешагнуть в пропасть, чем потрясти кого-то и попросить о помощи? Тот проходит мимо, и Хенджин, ненавидя себя за непривычное чувство выбитой из-под ног земли, беспомощно провожает его взглядом до кухни. Он уже имел дело с суицидниками. По крайней у трети его друзей были попытки убить себя, совершенно разные люди, кто-то тихий, кто-то самая громкая душа компании, кто-то уже умирал, а кому-то пророчили долгие годы жизни, и каждый отнял свою жизнь сам, собственными руками. Его собственный самоубийца так часто пропадал в своих музыкальных шнурках, что Хвану начинало казаться будто он не слушал никакой музыки, а просто искал предлог сидеть молча. Он молчал, молчал, молчал, часами, сутками, ограничивался заторможенными взглядами и жестикуляцией когда им все же приходилось взаимодействовать. И каждый раз, вглядываясь в его лицо, становилось страшно. Ведь не может человек с таким мучительным трудом наливать себе воды? Двигаясь медленно, словно страдая от невыносимой боли в суставах, будто каждое его движение приходилось проводить где-то под непроглядной толщей ледяной воды, и лишь потом оно отражалось на его физическом теле. Или это так казалось самому Хенджину. Однажды, накануне перед тем, как его еще теплое тело нашли в учительском туалете, школьный друг Косынка сказал Хенджину: — Не говори со мной об этом. — А о чем с тобой поговорить? — О чем угодно. Но не об этом. «О чем угодно, но не об этом», никакому суициднику не хочется говорить о своем состоянии. Каждый втайне желает жить, каждому хочется исповедаться, но никто из них не протянет руку за помощью, даже стоя головой в петле. Даже поднявшись на цыпочки, и свесившись в холодную пропасть. Особенно страшно это с молодежью. Хенджин никогда не питал особого интереса к душевным терзаниям самоубийц, готовый их поддержать, но не желая становиться непрошеным героем, перерезав веревку уже затянутую на шее. Цинично, но тот считал, что каждый вправе сам разобраться со своей жизнью, в том числе и со своей смертью. Но Минхо ведь — другое. Прожигая взглядом его спину в кухонном дверном проеме, наблюдая за ним последние месяцы, он никак не мог отделаться от мысли, что все происходящее — лишь его вина. Он сам. Притащил его в этот чуждый город, изъял из свежести знакомого пригорода, и обменял на двухкомнатную квартирку, где даже самый жизнерадостный закурит с тоски. Не мог перестать думать о своей слепоте, о том, что Минхо и не становилось лучше тем летом, взгляд его так же блуждал, он также отказывался от приемов пищи, и много молчал. Хенджин просто не считывал это как что-то тревожное, считая, что все это лишь особенности характера его любви, а теперь сходил с ума от вины. Тот злосчастный звонок лишь стал последней каплей. Он ведь не имеет права насильно удерживать его в этой жизни, как не держал тех, кого однажды знал. Как не пытался удержать Косынку. Они же точно такие же, и Минхо один из них, протянувший чуть дольше лишь по счастливому стечению обстоятельств. Хотелось выбить всю дурь из кого-то, хотелось найти виновного во всем этом дерьме, и избить его до кровавых соплей, но не было здесь никого виноватого, и кулаками здесь ничего не решить. А иного пути Хенджин уже и не мог придумать. Вооруженный кружкой чая, Минхо вновь шлепает своими босыми ногами к себе, и молча закрывает дверь перед самым его носом. Он не злится, и не обижается, но темные глаза распахиваются чуть шире, и он тут же хватается за ручку: — Я могу оставить дверь приоткрытой? Для циркуляции воздуха? Карие глаза безучастно смотрят на него. — Можешь. «Мы оба знаем, что даже снятая с петель дверь не помешает мне выпрыгнуть из этого окна, но если тебе так спокойнее, то пожалуйста». Вслух это не произносится, но что-то подобное проскальзывает на потемневшем лице Минхо, когда Хван оставляет дверь открытой. — Ты же знаешь что можешь говорить со мной, Хо? Пауза, зависшие над клавиатурой руки его мелко дрожат, то ли от холода, то ли еще от чего-то. — Знаю. Хенджин кивает, поджимает губы, смотрит на окно, на голые плечи раздетого Минхо, но не может больше выдавить ни слова. — Можешь закрыть окно, если тебе мешает. — Голос, огрубевший и потерявший чувственность за последние месяцы, вдруг прозвучал с какой-то потерянной, казавшимся далеким летом, мягкостью. Нет, не мягкостью, терпеливостью. Будто Хо разговаривал с маленьким ребенком, которому вдруг стало страшно спать у себя в постели, и родитель с таким же снисходительным терпением пускал его к себе под одеяло. Пока тот не передумал, Хенджин пересекает комнату, ужасаясь нечеловеческой температуре в ней, и с каким-то облегчением щелкает оконным затвором, опуская его вниз. Шум с улицы исчезает, прекращает задувать ледяной ветер, но теплее не становится. — Ты правда можешь поговорить со мной о чем угодно. — Я знаю, Хенджин. Мне надо работать. Новый кивок, на негнущихся ногах он выходит из комнаты. Дверь не закрывается, а с закрытым окном ни о какой циркуляции воздуха не может идти и речи, но Минхо ничего не говорит, и оба понимают, что свежий воздух — последнее что волнует кого-либо в этом доме.