Точка невозврата

— Они точно никому не расскажут? — тихо спрашиваю я у сестры, нервно поглядывая в сторону откровенно не хирургического стола, на котором пришлось доставать пулю. — Косте все равно на то, что происходит вокруг, — говорит Полина, внимательно наблюдая за тем, как врач зашивает рану. — Ему главное, чтобы в его дела не лезли, поэтому он вообще никак не контактирует с полицией. Валентин за обещанные деньги продаст не только свою душу, но и с десяток других сверху. Обычно ему предлагают гораздо меньше. Нет, не расскажут. — А у тебя не будет проблем из-за… всего этого? Полина устало смотрит на меня. — Какая разница, Ася? Ты уже сделала по-своему. — Извини, — бормочу я. — Мне, наверно, стоило этого ожидать. Я просто недооценила твою… привязанность к этому человеку. Я, если честно, тоже. Вздохнув, шагаю в сторону, потому что Валентин сдвигается, загораживая вид на то, что он делает. Последнее, чего мне хотелось в жизни, — смотреть на то, как из человека пулю достают и раны зашивают, но выбора особого нет. Сам Разумовский без сознания, потому что Валентин вколол ему что-то, и следить за происходящим не может. — Что ты планируешь делать с ним дальше? Твои изначальные намерения с определением Разумовского в другую больницу сейчас нежизнеспособны, — говорит сестра, сложив руки на груди. — Я не знаю, — честно признаюсь, помедлив. — Я ставила себе цель забрать его из Форта и от Рубинштейна, но в итоге все свелось к тому, чтобы просто не дать ему умереть. Сейчас… Я не знаю, Поль. Буду думать, когда он оправится от произошедего. — Физически? — уточняет сестра, и я даже не могу спорить со здоровым скепсисом в ее голосе. — Потому что морально он не оправится, Ася, его диагноз никуда не делся. И что ты собралась делать? Притащишь к себе и будешь ждать, пока он всадит в тебя нож. — Ну… Я бы не сказала, что второй горел таким уж желанием в меня что-то всадить. — Ты хоть примерно представляешь, насколько отвратительно это сейчас прозвучало? — интересуется сестра и неожиданно тихо смеется. — Знаешь, я должна была догадаться, что рано или поздно мы с тобой окажемся в подвале, где будут зашивать беглого преступника. — Зато не скучно, — вяло улыбаюсь я. На самом-то деле, ничего смешного тут нет. Детей в семье четверо, и я из них самая проблемная, потому что мне вечно надо и вечно лезу. Заканчивается все обычно не очень. Достаточно вспомнить, как весело проходил мой развод с бывшим мужем, потому что вся эта канитель длилась год по моей вине. Я сбежала во Вьетнам, едва подав заявление. Разумеется, оно заглохло из-за неявки в итоге. Пришлось потом вообще через суд идти, потому что Андрей по одному ему известной причине не был согласен разводиться, хотя его измена и стала катализатором. — Я все, — говорит Валентин и встает, беспечно сгребает все инструменты в большую черную сумку. — Я бы написал рекомендации, но спешу, так что… — Валя, ты их напишешь, — железным тоном заявляет сестра. — Напишешь очень подробно. За несколько миллионов-то. И, Валя. Не дай бог хоть что-то из твоих рекомендаций навредит. Ты меня знаешь. От такого даже мне захотелось написать какие-нибудь рекомендации. Пока Валентин с тяжкими вздохами карябает что-то на тетрадном листочке в клетку, я подхожу к столу и, взяв безнадежно испорченную смирительную рубашку, накрываю ею Разумовского, чтобы мы не уехали отсюда еще и с пневманией. Футболка, что была под ней, выглядит еще хуже. Раны все равно под повязками, так что ладно. — Когда он очнется? — спрашиваю, убирая с бледного лица рыжие волосы. — Да скоро уже, — отмахивается Валя. — Болеть будет еб… — он осекается под строгим взглядом сестры и исправляется: — Сильно, короче. Я напишу, че дать. — И что с лицом делать тоже пиши, — киваю я. - Погоди-ка… Я иду к дивану, хватаю толстовку и вытаскиваю из кармана пузырек с красными таблетками, которые собрала в студии перед тем, как уйти. — Нам еще вот это нужно. Валентин берет пузырек, рассматривает его, сощурив маленькие блеклые глазки. Нахмурившись, вертит туда-сюда, открывает и достает одну. Затем качает головой. — Я в душе не… — Валя, — мрачно одергивает его Полина. — Не чаю, что это, — покорно заканчивает он. — Серьезно, девки, не знаю. Тут ни обозначений, ни состава. Вы где это взяли? Наркота, что ли? — Это выдали в Форте, — говорю я, забрав пузырек. — Девочка моя, — снисходительно произносит доктор. — Даже в этой затрапезной психушке лекарства не из воздуха берут. Пациентам раздают строгую дозу, без упаковок да, но ты-то мне баночкой светишь. Я прячу пузырек в карман и отхожу обратно к столу. Вот как, значит. Ни одной этикетки и правда нет, но я не думала, что это что-то ненормальное. Может, Сережа с Громом просто взяли рандомную емкость, чтобы насыпать туда нужные таблетки? Да, наверно. Интересно, майор пошлет меня на хрен, если я позвоню уточнить сей факт? Скорее всего. Лучше не рисковать. В конце концов, может, и Разумовский знает и сможет объяснить, что это за таблетки. Не то чтобы они ему помогают, если вспомнить телестудию. Ладно, сейчас главное поставить его на ноги и как-нибудь не дать второму придурку наворотить такой же раскардаш. Когда неповрежденный глаз открывается, я всматриваюсь в цвет радужки, готовая отскочить, если что. Синий. Облегченно выдохнув, беру его за руку и негромко говорю: — Привет. Несколько секунд он смотрит на меня, потом на потолок. Приходится наклониться, чтобы расслышать тихое: — Думал, приснилось. — Все по-настоящему. Сильно болит? Он молчит какое-то время, закрывает глаз и отвечает: — Пока не совсем понимаю. — Можешь двигаться? Нам бы убраться отсюда. — К-куда? — уточняет он, вздрогнув. Я оглядываюсь. Полина, видимо, пошла провожать Валетина, так что мы одни в подвале. — Сначала ко мне домой, тебе нужно отлежаться и подлечиться. Я живу одна, и там безопасно, вряд ли тебя будут искать в моей квартире, я в деле не фигурирую. И не знаю, кстати, будут ли тебя вообще искать. Я пока не смотрела новости. — Ася, я… Ты можешь не держать свое обещание, — шепчет он. — Я же понимаю, что это может тебе навредить. Что я могу… — Разумовский морщится, тянется рукой к груди. — Можешь выдать меня. Все нормально. Я не хочу, чтобы ты… — Разумовский, заткнись, — ласково прошу, убирая его руку от груди. — И повязки не трогай. Дело далеко не только в обещании. Он открывает здоровый глаз и смотрит на меня. — А в чем? В том, что… В том… В чем-нибудь. Нет, я совершенно не готова ни думать об этом, ни тем более вслух произносить. — Ногами шевелить можешь? — спрашиваю я, задумчиво глядя на вышеназванные коненчности. Разумовский сгибает одну немного, зашипев, кладет ее обратно на стол. — Могу, — говорит он, выдохнув. — Больно? — Двигаться? Да. Это ничего, я потерплю. Ася… — Начнешь загонять про то, что мне можно тебя сдать, я тебе еще раз наркоз вколю или что там было. Попробуем встать? Я знаю, что необходим покой, но нам нужно добраться до безопасного места. — Конечно, — бормочет он. На всякий случай дожидаюсь Полину, и уже с ней мы помогаем Разумовскому принять хотя бы сидячее положение. Судя по тому, как тяжело ему это далось, путешествие до машины будет незабываемым. Я накидываю на него плащ и капюшон, после чего еще несколько минут мы тратим на то, чтобы Сережа встал на ноги. Его шатает, лицо, мокрое от пота, кривится в гримасе боли, и удержаться без помощи он не может. И все равно говорит, что ничего страшного, можно идти. Я смотрю на Полину, потому что своим суждениям не доверяю. У меня сердце из груди выпрыгивает от страха за него. — Выбора нет, — говорит сестра. — Идем. — Готов? — спрашиваю я, глядя на Сережу. Он лишь кивает. Приходится засунуть жалость и страх куда подальше, потому что Полина права: выбора и правда нет. *** Возле моего дома из машины сначала выходит только Полина, вызвавшись проверить, нет ли возле квартиры полицейских. Я все еще опасаюсь, что мое участие всплывет где-нибудь, и они придут искать Сережу сюда. Пока из новостей, которые удалось узнать сестре, известно, что обшаривают реку в поисках тела Разумовского. Похоже, камера все-таки не работала, и майор Гром дал несколько иные показания. Это настораживает. Зачем ему? Я только сейчас об этом задумалась. У Грома репутация честного полицейского, а такой вряд ли отпустил бы нас так просто, и плевать на договоры со мной. — Как ты? — спрашиваю у Разумовского, который лежит у меня на коленях, накрытый плащом. — Все хорошо, — шепчет Сережа. — Потерпи еще немного. Сейчас доберемся до квартиры, и сможешь отдохнуть. О, вот и Полина идет. — Чисто, — сообщает она, открыв дверцу. — Давайте, шевелимся. На улице темно, и людей во дворе нет, так что мы, как можем, спешим дойти до подъезда. Район у меня спальный, и тут ночью обычно только по праздникам во дворе сидят разные маргинальные и не очень личности. Наша главная проблема сейчас заключается в лестницах, ибо я живу на четвертом этаже, и лифта в доме нет. Глядя на бледного, измотанного Сережу, я проклинаю себя за то, что не выбрала квартиру пониже или в другом здании. — Еще постоим? — предлагает Полина, подцепив Разумовского под локоть. — Подождем, пока сосед какой-нибудь выйдет? — Поль, — укоризненно говорю я. — Готов, Сереж? Готов или нет, но он кивает. Собственно, выбора у нас с подвала не прибавилось, так что приходится тащиться наверх и костерить себя за каждую с трудом преодоленную ступеньку. Под конец Разумовский уже чуть ли не валится на нас, настолько ему плохо. Я трясущимися руками отпираю дверь, и вместе с Полиной мы затаскиваем его в квартиру, сразу направляемся в спальню, где он с болезненным стоном оказывается на кровати. Я даже не трачу время на то, чтобы расправить постель, не до этого сейчас, укладываем его прямо на покрывало. Метнувшись к шкафу, достаю оттуда запасное одеяло и заправляю его в пододеяльник, пока сестра закрывает дверь в квартиру. С обратной стороны, как потом выяснилось. На пуфике красуется записка о том, что она поехала собирать список, составленный Валентином. — Сережа? — зову я, присев рядом с кроватью на корточки. Разумовский реагирует не сразу, но все-таки открывает глаз и поворачивает голову в мою сторону. — Нужно обработать ссадины на лице. Ты как, выдержишь? Хорошо. Принести тебе попить? Полина скоро привезет лекарства, и ты сможешь выпить обезбол. Сейчас вернусь. Содержимого моей аптечки для ссадин должно хватить, я ведь сама довольно часто набиваю шишки и прочие прелести. Схватив прозрачный контейнер, который храню в ванной, я имею счастье лицезреть свое отражение. От зрелища охота только материться. Грязная, в крови, не своей хотя бы, толстовка порвана, волосы растрепаны. Мечта, а не женщина. Впрочем, вряд ли кто-то сейчас будет меня судить. Я ставлю аптечку на стиралку, снимаю толстовку и тщательно отмываю в раковине руки от крови и грязи. В процессе выясняю, что на них полно царапин. Стараюсь шипеть потише. Закончив, иду на кухню за водой. Разумовский поворачивает голову в сторону двери, когда я захожу, потом смотрит на шкаф. Зажмурившись, отворачивается. Опять этот Птица или как там его? — Что не так? — спрашиваю, присев перед кроватью. — Ничего, — бормочет он. Я помогаю ему приподняться, чтобы попить, а сама задумчиво осматриваю шкаф. Ага. — Зеркало? — уточняю и хорошо, что после того, как он проглотил воду. Сережа смотрит на меня так испуганно, что мог бы и подавиться от неожиданности. — Триггер на зеркала? Ясно, решим. — Не нужно, — просит Разумовский почти жалобно. — Ася, это ничего, это… — Ничего, ага. Давай займемся лицом. Я притаскиваю тазик с водой, протираю руки антисептиком. Остается только молиться, что этого хватит, и мы не занесем инфекцию. Сначала смываю с кожи кровь и грязь, потом осторожно обрабатываю все раствором. Надеюсь, нос не сломан, иначе придется опять бежать к Валентину. — Так больно? — уточняю, надавив немного. — Нет, — отвечает Сережа. Может, и не сломан. Опыт в этой части у меня не очень большой, только раз таскала младшего брата в травму, когда он в драку вписался. Вот тогда был перелом, да. Я уже заканчиваю, когда возвращается Полина. Сверяясь с записями Валентина, мы даем Разумовскому несколько таблеток, я наношу на ссадины мазь, и вот теперь Сережа наконец может поспать. Поправив одеяло, обхожу кровать и осматриваю зеркало. В принципе, отковырять можно. Займусь этим позже, а пока просто накидываю на дверцу шкафа простынь. Сойдет. А, вот еще одно. Я забираю с тумбочки зеркало на высокой ножке. Прижимая его к себе, задергиваю шторы и, прихватив тазик с водой, выхожу. Разумовский, кажется, выключился еще в момент, когда я наносила мазь. Дверь оставляю открытой. Ночь предстоит веселая и бессонная. Я сую зеркало в один из кухонных ящиков. Полина смотрит, приподняв бровь, но вопросов не задает. — Иди в душ, — советует она, швырнув пиджак на стул. — Я тебе поесть сделаю. В холодильнике энергетики, кофе я купила. Не одобряю, но знаю, что все равно будешь все это пить. Давай, иди. Кивнув, я крадусь в спальню и вытаскиваю из шкафа сменную одежду и полотенце, проверяю, нормально ли держится простынь на зеркале. Остановившись возле кровати, прислушиваюсь. Разумовский дышит. Я отправляюсь в ванную и делаю большую ошибку, когда включаю душ и сажусь. Потому что понимаю, что не встану больше. Такое чувство, что каждая мышца ноет от боли и усталости, что не так сильно ощущалось, пока мы занимались делом. На теле куча синяков, которые уже отлично видно, руки в мелких порезах, бровь рассечена. Не сильно, поэтому в эпицентре всего этого я и внимание не обратила. Думала, что это не моя кровь. Очень-очень медленно я смываю с себя проклятый день и с третьей попытки вылезаю из ванны, переодеваюсь в домашние бежевые штаны и футболку. Мрачно смотрю в зеркало на принт. Мышь на сырной луне. Пробормотав пару крепких и матерных, иду в студию, где недавно расставила сушилку с одеждой, сдергиваю оттуда однотонную белую футболку и надеваю ее. Возвращаюсь на кухню. — Неси аптечку, — вздыхает сестра, глядя на мою бровь. — Я бы отправила тебя спать, но ты же не пойдешь? — Нет. — Тогда поешь хотя бы. Я не спорю, даю обработать бровь, а потом быстро ем омлет, после чего возвращаюсь в спальню, взяв с собой энергетик. На кресле у меня завал одежды, поэтому я скидываю ее на пол, чтобы не возиться, и сажусь. Ночь будет еще и долгой.