Точка невозврата

Идиотизм своего маневра с ножами, вилками и прочими режущими осознаю уже к вечеру, а коробку забираю на следующий день. Если этот Птица решит меня убить, то он и без этого способ найдет, ту же кружку разобьет или вазу и перережет мне горло. Оттащить к соседу все опасные предметы невозможно, поэтому утром несу коробку обратно домой. Валера советует быть осторожнее с тараканами, вдруг решат взять реванш. Я улыбаюсь, но смешного в нашей ситуации мало. Достаточно вспомнить, сколько я вчера пыталась успокоить Сережу после явления Птицы. Оно застало его врасплох, и он все понял слишком поздно. В итоге половину дня я слушала извинения и самобичевания, вторую половину имела счастье лицезреть мрачно-несчастного Разумовского, который пару раз всерьез предложил позвонить в полицию. Пришлось напомнить, что меня притянут соучастницей, тогда угомонился. При всем при этом его тревожность возрастает просто в какой-то нереально прогрессии, скорее всего, из-за отмены лекарств, и глядя на него в такие моменты, я просто не могу успокоить свое глупое сердце, которое разрывается от жалости и сочувствия. Не могу не думать о том, что если бы он попал к нормальному врачу, то все было бы иначе. Нелюбовь к Рубинштейну растет вместе с Сережиной тревожностью, хотя мне казалось, что дальше уже просто некуда. Мудак. Коробку я успеваю разобрать до того, как Разумовский просыпается, так что объяснять не приходится. Сначала мы проверяем швы, потом я отправляю его в ванную, а сама караулю под дверью на всякий случай. Сережа, конечно, сегодня не так сильно шатается, но мне кажется, что он несколько дезориентирован. Я прочитала про синдром отмены все, что могла, и там такое есть. Роль еще играет потеря крови, само собой, переливание никто не делал в тех условиях, и это только добавляет мне беспокойства. Утренний свет из окна ему тоже явно не понравился, но он, конечно, не признался, я просто взяла на заметку хорошо задергивать шторы и не открывать их пока утром. Они у меня хорошие, плотные, создают отличный полумрак днем, чтобы я могла поспать, если засижусь в студии до первых петухов. К слову о петухах. Птица пока больше не появлялся, да и прибить меня во сне не пытался. Это, наверно, плюс. А вот минус в том, что Сережа едва может нормально спать ночью, и с этим нужно что-то делать. Иными словами, мы остро нуждаемся в хорошем враче, который потом не станет болтать, и я опять позвонила сегодня Полине и попросила притащить Валентина прямо сюда. Нам и так пришлось бы это делать через десять дней, чтобы снять швы, но придется Вале поработать семейным доктором еще чуть-чуть. Риск, знаю, и надеюсь, что любовь к деньгам поможет ему не открывать рот, когда не надо. Уверена, дядя достаточно соображает, чтобы понять: полиция ему ни черта не заплатит за информацию, а даже если и даст премию, то уж явно в разы меньше, чем Сережа. — Я, конечно, не медик, но вроде нормально, — резюмирую, аккуратно снимая последние бинты. Постоянно боюсь, что швы за них зацепятся. — Обработаем и будем завтракать. — Не хочу, прости, — тихо говорит Сережа, глядя в сторону шкафа, туда, где была дверца с зеркалом. — Обрабатывать или завтракать? Второе? Ясно. Тошнота? Он кивает, а я кидаю на пол использованные бинты. — Может, хочешь чего-то конкретного? Тебе нужно восстанавливать силы, и без еды это сделать будет крайне сложно. — Не нужно, Ася, спасибо. Я берусь за обработку, решив отложить разговор до конца данного мероприятия. Уговаривать взрослого человека съесть хоть что-нибудь мне не приходилось ранее, но теперь жизнь явно намерена подбросить как можно больше веселья и новых впечатлений. Впрочем, Сережа так ни на что и не соглашается, продолжает отказываться и извиняться. В конце концов, я требую честно описать его состояние, и мы выясняем, что нехорошо ему даже от шума за окном. Я все закрываю, плотно задергиваю шторы и включаю кондиционер, чтобы отрегулировать температуру в комнате. Этот шум Сереже не мешает, и я продолжаю трясти его по поводу пожеланий. — Тошнит, — бормочет он, натянув одеяло по самый нос. — Газировку любишь? — спрашиваю, сгребая бинты в пакет. Разумовский кивает. — Отлично. У меня есть подруга, она говорила, что при токсикозе ей очень помогало. Сейчас напишу ей, спрошу, что именно она пила, и закажем. — Прости, — чуть слышно произносит Разумовский. — Не за что. Я тянусь, чтобы погладить его по голове, и на всякий случай уточняю: — Можно? Сережа кивает, и я осторожно прикасаюсь, расправляю длинные пряди, убирая их с лица. Даже жаль, что их придется подстричь, чтоб не бросались в глаза так сильно. — Сережа, можно вопрос? Ты видишь Птицу постоянно? — Почти, — отвечает он, подумав. — Когда действуют те таблетки, не вижу, но… Сережа замолкает. Собираюсь убрать руку, но он вздрагивает и чуть ли не тянется за моей ладонью, и я делаю вид, что просто хочу убрать ему за ухо еще одну прядь, чтобы он не дергался от своей же реакции. Когда он так и не продолжает, подсказываю: — Но? — От них очень плохо, — говорит Сережа, рассматривая узор на шторе. Получается, у него был выбор между Птицей и стремными побочками. Фантастика. — Он говорит с тобой? — спрашиваю я. — Иногда. Упрекает в слабости, в основном. Иногда просто пугает. — А про меня что-то было? Сережа пожимает плечам, ныряет глубже под одеяло. — Понятно, — заключаю, вздохнув. — Я не работаю на Рубинштейна, я не сдам тебя ни в полицию, ни в Форт, мне не нужны деньги, я искренне хочу помочь. Разумовский, стащив одеяло, осторожно садится и берет меня за руку со словами: — Я знаю, Ася, и я очень благодарен тебе за то, что ты сделала и делаешь. — Я делаю это для тебя, — улыбаюсь и целую его, замершего, в щеку. — Отдыхай, ладно? Я напишу подруге насчет газировки и сделаю заказ. Есть предпочтения? Сережа качает головой, что неудивительно, и я ухожу на кухню, чтобы выбросить бинты. Такое чувство, что он боится просить от меня хоть что-нибудь, что угодно. Вызнав у подруги про газировку, которая помогала ей не подохнуть с голоду от токсикоза, я провожу инспекцию в холодильнике и делаю заказ в магазине. А потом перезваниваю своему агенту, которому сообщила, что ближайшие три дня буду страшно болеть. Три — это максимум того, что он бы мне позволил без своего внимания, так что пора подать голос. — Отлично, — заявляет он вместо приветствия. — Приедешь сегодня, обсудим парочку мероприятий, и я нашел одну арт-вечеринку, на которой тебе и твоим картинам нужно быть. Выбери парочку самых интересных, желательно, недавних. — У меня из недавних только одна. И я надеялась еще поболеть чуть-чуть. — В гробу болеть будем, Ася, — театрально грустно вздыхает Славик. — Потому что там работать не надо. Я выслал тебе несколько заказов, сроки указаны, тз нормальное, я проверил. В одном свяжешься с заказчиком, там фифа немного… Ну, как обычно. Жду сегодня к трем, опоздаешь — отправлю карикатуры рисовать на Невском. Славик вешает трубку, а я, немного поворчав на рабские обязанности, иду их выполнять. Предварительно заглядываю в спальню. Вроде заснул. Теперь вопрос: какое к черту «жду тебя сегодня к трем»? Я как его оставлю? Вдруг что-то случится? Станет хуже? Полиция нагрянет? Рубинштейн? Птица опять докопается? Полина приедет только вечером, но Славик к тому моменту уже домой отправится. Может туда к нему нагрянуть? Его жена будет в восторге. Нет, серьезно, она меня любит, но это будет совсем уж по-свински с моей стороны. У них маленький ребенок, в конце концов. Я связываюсь с заказчицей, с которой мы перекраиваем тз на сто восемьдесят градусов, беру планшет и отправляюсь в спальню, устраиваюсь в своем кресле. Телефон ставлю на совсем беззвучный режим и вставляю наушник, чтобы услышать звонок от курьера. Времени до трех еще достаточно, но гениальный выход из ситуации не спешит появляться. Скорее всего, я позвоню Славику и скажу, что мне стало хуже. Он меня, конечно, обматерит, но проверять не поедет. Вот только от этого может пострадать моя деятельность. Я смотрю на спящего Разумовского. Придется отказаться. Курьер приезжает через час, я иду встречать его босиком, чтобы не шуметь лишний раз. Обычно хожу только в тапочках, полезная привычка, которая появилась после того, как я сказала мужу, что развожусь с ним. Нет, я не била ему морду тапочкой, хотя стоило, я просто сильно порезала ступню об осколки банки, которую он разбил во время той ссоры. — Слав, — заискивающе начинаю, едва мой агент отвечает на вызов. — Ты охренела, Ася? — деловито интересуется он За столько совместных лет ему и тона достаточно. — Слушай, ну вообще хреново, — сообщаю, выставляя банки в холодильник. — Прямо очень. Я не смогу приехать. — Карикатуры. На Невском. Славик отключается, я только вздыхаю. Ну, значит, карикатуры, что уж тут поделать. — Ася. Я чуть не подпрыгиваю от Сережиного голоса, раздавшегося позади. Обернувшись, вижу его на пороге кухни. И тоже босиком. Птица?.. Да нет, совсем не похож. — Ты чего встал? — уточняю, закрывая холодильник, предварительно забираю оттуда одну банку. Сережа пожимает плечами, проходит чуть дальше, так, чтобы была возможность держаться за стену. — Тебе нужно уехать? — спрашивает он. Я подхожу к нему, предлагаю взять под руку, и вместе мы доходим до стула. Открыв банку, вручаю ему, а сама топаю закрывать жалюзи. Надеюсь, они еще действуют, ими редко пользуются. — Это не срочно, — говорю я, взявшись за регулятор. — Перенесем. — Ася, — немного укоризненно произносит Сережа. — Ты не обязана откладывать свои дела из-за меня. Если тебе нужно, то поезжай. Со мной ничего не случится. — Как ты себя чувствуешь? — Смотря с чем сравнивать, — отвечает он, чуть улыбнувшись. — Наверно, лучше, чем за весь последний год. — Звучит как повод набить Рубинштейну морду, если учесть, что у тебя огнестрельные раны и синдром отмены. Закончив с окнами, я подтаскиваю стул поближе к Сереже и сажусь. — Где угодно лучше, чем там, — тихо замечает Разумовский. — Что еще он делал с тобой? — Это не важно, — говорит он, отводя взгляд. — Не думаю, что у него была цель меня вылечить. Ты ведь и сама стала частью эксперимента. Да уж. Интересно, то, что Рубинштейн говорил про троекратное отражение Сережиных чувств в Птице, — правда? И стоит ли спрашивать? Я так понимаю, эта личность рядом с Разумовским почти постоянно, и вряд ли будет хорошей идеей перемывать ему кости. Меня он и так, судя по всему, подозревает во всех грехах, но это может заставить его сильнее кошмарить Сережу. Тут еще вопрос встает, как заставить его вообще перестать кошмарить Сережу. Могут они договориться? Я читала, что многие люди живут с ДРИ вполне мирно, если получают необходимую помощь и понимание близких. Вот с близкими катастрофа, конечно. Разумовский — сирота, и если Олег и говорил правду про то, что они лучшие друзья с детского дома, то у меня все равно есть вопросы к Волкову. Большинство с матами. — Поезжай, Ася, — вновь произносит Сережа, накрыв мою ладонь своей. Легкое, ненавязчивое прикосновение, дающее выбор отстраниться. Я поворачиваю ладонь, чтобы переплести с ним пальцы. — Я быстро, — киваю и улыбаюсь. — Обещаю. Тебе нужно что-нибудь? Разумовкий медлит, но потом все-таки спрашивает: — У тебя есть компьютер или ноутбук? — Ноут. В твоем распоряжении. — Спасибо. Я хочу узнать, что сейчас известно про Олега. Что он очередной мудак в нашей истории. Их тут достаточно набралось уже. — Вы действительно дружили с детского дома? — Да, — отвечает Сережа, рассматривая этикетку на банке. — Мы были вместе почти постоянно, пока он не ушел в армию. Олег говорил, что это всего на два года, но… Не волнуйся, я ничего не буду делать сейчас, только поищу информацию. — Хорошо. Поесть не надумал? Разумовский качает головой. — Прости. Я отвожу его обратно в спальню, оставляю там еще одну закрытую банку газировки, которая, видимо, пришлась ему по вкусу, а потом приношу ноутбук. Нужно будет купить телефон и симку, а то ведь он даже связаться сейчас не может со мной, если вдруг что-то случится. Надо было подумать об этом раньше. Сережа в ответ на мои сетования говорит, что ничего страшного, он отправит сообщение через Vmeste, если что. — А тебе безопасно заходить в свою соцсеть? — уточняю, застыв посреди спальни с охапкой вещей. — Никто не узнает, — говорит Сережа, придирчиво осматривая ноутбук. — Все нормально, Ася, не волнуйся. Езжай. Я ухожу в студию, чтобы одеться, и все думаю о том, как он рассказывал про Волкова. Значит, Олег говорил ему, что уедет всего на два года, но не вернулся в итоге. А когда вернулся, то оставил его на год в психушке. Десять лещей из десяти просто. Надо оставить его в тюрьме... Ну, ладно, не на год. На двенадцать гребаных месяцев, чтобы впредь неповадно было. Я понимаю, что у каждого своя жизнь, и никто не обязан подстраивать ее под другого. Да, понимаю, и врезать лопатой Волкову хочу не за то, что он уехал в свою армию и там остался, а за то, что не вытащил Сережу сразу, повелся на планы Птицы. Разумовскому это стоило год жизни. Перед уходом я заглядываю в спальню и еще раз обещаю закончить все быстро и приехать домой. Сережа, слабо улыбнувшись, кивает. Как-то совсем не хочется его оставлять, но Славик с меня точно три шкуры сдерет. Надо закончить все сегодня, чтобы потом чуть точнее распланировать расписание. И, может быть, выспаться, но на это я не сильно рассчитываю. — Извините, — бормочу я, столкнувшись за углом дома со странноватым парнем, волосы у которого выкрашены в насыщенный синий. — Бывает, — говорит он и продолжает путь. Я тоже направляюсь к парковке и уже в машине набираю Славика, сообщаю о том, что лечу к нему на крыльях ветра. — Как же ты мне дорога, Ася, — бормочет агент и сбрасывает. Ну, вообще-то да, дорога, он не за спасибо со мной долбится, если уж на то пошло. Я завожу мотор и морально готовлю себя к тому, что мне будут долго и со вкусом выносить мозг. Главное, чтобы ничего дома не случилось, пока меня нет.