Точка невозврата

Я просыпаюсь, но глаза не открываю сразу, потому что предчувствие какое-то не очень. Притворяться спящей у меня никогда долго не получалось, поэтому приходится все-таки взять себя в руки и посмотреть, что происходит. А происходит то, что этот чокнутый, который желтоглазый, сидит рядом и на меня пялится с ухмылкой. Я несколько секунд гляжу в ответ, потом пытаюсь приподняться. Птица, подобно кобре какой-то, подается вперед и мгновенно пришпиливает меня собой к матрасу, перехватив одну руку, задирает ее за голову. Другая, едва взметнувшись, чтобы влепить ему по лицу, замирает, так и не сделав этого. Тело одно. Гадина ухмыляется, играючи сжимает второе запястье, и вот уже обе руки у меня обездвижены наверху. Поза шикарная, мне бы понравилось в других обстоятельствах. Но точно не сейчас! — Что ты делаешь? — как можно спокойнее спрашиваю, стараясь особо не двигаться. Этот псих вообще в курсе, что у него огнестрельные раны? — На что похоже? — интересуется он, вновь ухмыльнувшись. — На то, что ты пытаешься спровоцировать расхождение швов. — Ну что так скучно, душа моя? Буквально сегодня ночью такие речи вела. Он купился, знаешь? — Я говорила правду. — Разумеется. Вот только меня тебе не одурачить. Учти одно: встанешь у меня на пути — пожалеешь. — И что ты сделаешь? Убьешь меня? Выстрелишь пять раз, как в своего лучшего друга? Надеюсь, что он не заметил, как голос дрожит. Смотреть на него я стараюсь прямо и спокойно, несмотря на то, что мне сейчас страшно, когда он так близко. — Это, — уже без всякой ухмылки шепчет Птица, наклонившись, — не мой друг. И нет, глупая мышка, я придумаю что-нибудь интереснее. Интересно будет мне, само собой. Он опять выдает эту дурацкую ухмылку, кончиком носа проводит по моей щеке, а свободной рукой скользит по боку, задирая футболку. Хочется как можно скорее спихнуть его с себя, отмыться от откровенно похабных прикосновений. Я заставляю себя лежать и не двигаться. Птица вжимается в меня снизу, делая эту задачу почти невыполнимой. Ну ладно. — То есть ты сейчас угрожаешь мне… чем именно? Тем, что трахнешь? — уточняю, глядя прямо в его желтые глаза. — Так себе придумал. У меня нормального мужика больше года не было, тут кто кого еще трахнет, зай. Птица на мгновение подвисает, каким-то чересчур уж резким движением наклоняет голову на бок. Я-то думала, что эти ужимки были из-за того, что он там в телестудии все еще обдолбанный. — Я тебя просто убью, — заявляет он, убрав лапу из-под футболки. — Перед тем, как соберешься, вспомни, кто именно тащил вашу раненую светлость из телестудии. А потом еще вспомни, кто врет всем вокруг и Рубинштейну тоже. И заодно не забудь, кто выхаживает тут вас, повязочки меняет. Надо бы оно мне все было, если б я ночью врала? Птица ничего не отвечает, лишь склоняет голову к моему плечу. Я было замираю, даже допускаю глупую мысль о том, что до него дошло хоть что-то. Потом чувствую, как он вздрагивает, и понимаю, что этот козел сейчас натворил. Он просто вышвырнул в тело Сережу, который сейчас испуганно смотрит на меня, постепенно осознавая, в каком мы положении лежим. Сука пернатая. Рука, удерживающая мои запястья, разжимается, Разумовский буквально скатывается с меня, вжимается спиной в стену. — Он ничего не сделал, — быстро говорю я, едва лишь с искусанных губ срывается первое «прости». — Мы просто поболтали. Пожалуйста, не дергайся, чтобы не повредить швы. Сережа? Разумовский меня будто и не слышит, закрывает лицо руками и шепчет извинения. Не придумав ничего лучше, подползаю к нему и обнимаю. Он пытается уйти от прикосновения, но дальше только стенка. Я глажу его по дрожащим по плечам, тихо заверяю, что все в порядке, ничего страшного не случилось, я не злюсь и даже не испугалась, ведь бояться-то нечего было, все хорошо. — Я не могу больше, — шепчет Сережа и все-таки жмется ко мне, вцепившись пальцами в футболку на спине. — Не могу… — Ты пробовал с ним говорить? Может, можно как-то снизить градус его вредности? — Ася, — полузадушенно бормочет Разумовский. — Я здесь. И от своих слов, которые сказала ночью, не отказываюсь. Все хорошо, Сережа, давай просто еще немного полежим так, ладно? А потом пойдем завтракать и все обсудим. — Прости меня, — чуть слышно говорит он. — Не за что прощать. Дай только гляну, не выступила ли кровь на повязках. Я немного отодвигаюсь, кое-как задираю его футболку. Вроде все чисто. Сережа прячет взгляд, но не препятствует тому, чтобы я снова обняла его. Произошедшее с Птицей смазывается, постепенно уже не кажется таким уж жутким. Если бы я стрессовала каждый раз, когда какой-нибудь залетный придурок пытался меня облапать, то уже бы ушла в монастырь из профессии. Ничего приятного, не спорю, но тут хотя бы ситуацию сглаживает то, что это все еще Разумовский. Чокнутая его сторона, но глупо отрицать его привлекательность для меня. Ну, если убрать огнестрельные раны. И синяки. И общий моральный раздрай. Ой, все. С матраса мы все-таки встаем, и утренняя рутина проходит вполне мирно, как и весь остальной день. Птица не появляется, никто в дверь не ломится, Полина привозит снотворное и даже не спрашивает о том, что я делаю со своей жизнью, Разумовский всего один раз предлагает сдать его ментам, да и то уже не очень уверенно, больше для проформы. Собственно говоря, эта мысль нивелируется парой поцелуев, и на тонких губах даже появляется слабая улыбка. Ночью он вновь не спит, приходит в студию, где я старательно докрашиваю нижний угол картины. Робко просится побыть со мной и засыпает на матрасе спустя минут пять. Вот она, животворящая сила искусства. Я только одеялом его накрываю и возвращаюсь к своему углу. Закончив, пристраиваюсь рядом, притащив себе плед, чтобы не тревожить кокон, в котором сопит Разумовский. Уходить в спальню и оставлять его одного не рискую, мало ли, а еще очередную ночь без сна я не выдержу, организм и так посылает меня на хрен головной болью. Просыпаюсь я от того, что кто-то гладит меня по щеке. Предполагаю, что это не пернатая падла нежность проявляет, поэтому смело открываю глаза. Сережа замирает и виновато говорит: — Прости, я не хотел разбудить. — Ничего, — улыбаюсь и, чуть повернув голову, целую его ладонь. — Раз не темно, то пора вставать. — Летом ты тогда вообще не спишь, получается? — спрашивает он. — Можно и так сказать. — Ася, я… Заранее прости, — вздыхает он. — Я кое-что заказал на твой адрес. Сегодня должны привезти. — Там что-то убойное? — на всякий случай уточняю и сажусь. — Нет, что ты, конечно нет. Просто детали для компьютера. У твоего… Немного не хватает мощности для того, что нужно. — Говори прямо: чудо, что он не сдох. Окей, Сереж, встречу курьера. Разумовский смотрит еще более виновато, и я предполагаю: — Курьеров? — Да, прости. — Все нормально. Слушай, я думала, что все твои счета заблокированы. Разве нет? — Эти нет, — говорит Разумовский и тоже садится. — Я позаботился заранее… Он вздрагивает, затравленно смотрит в сторону и тут же зажмуривается, подается назад, стукнувшись спиной о стену. Я двигаюсь ближе, беру его за руку. — Он здесь? — спрашиваю, хотя и так понятно. Разумовский судорожно кивает. — А что хочет? — Злится, — шепчет Сережа, выдохнув сквозь сжатые зубы. — Потому что это он надоумил сделать запасные счета. Я не знал… Не понимал, я… — Тише, ничего. Это же хорошо, что вы перестраховались, так? Чем он недоволен? — Тем, что я не говорю про него, — отзывается Разумовский, растирая лоб дрожащими пальцами. Серьезно? Хотя, есть в этом некий смысл, если вспомнить, что было в телестудии. Признания заслуг жаждет? Ну ладно, лить мед в уши у меня всегда неплохо получалось. — Ты просто не успел объяснить, — мягко говорю я, поглаживая Сережу по колену. — Только и всего, никто не умаляет его заслуги. Это было и правда очень умным и хорошим решением, и оно нас выручило уже однажды, так что спасибо ему за это. Разумовский смотрит на меня так, будто всерьез подозревает, что теперь уже я сошла с ума. Улыбаюсь ему, нацепив маску доброжелательности, с которой обычно хожу по приемам и выставкам. — Ну согласись, Сережа, отличная же мысль. Он заторможенно кивает. Взгляд перемещается мне за спину, потом на плечо, на талию, опять за спину, вновь становится испуганным. Если я правильно понимаю, этот его глюк сейчас там что-то делает. Ладно, пусть лучше так тискаться лезет, я хотя бы не вижу и не чувствую. Надо подловить момент, когда Разумовскому будет поспокойнее, и выяснить подноготную его отношений с этим Птицей, чтобы я могла сделать свою линию поведения по отношению к нему гибче. Потому что сейчас хочется только кидаться в него вещами, когда он появляется, а на этом мы далеко не уедем. Утренняя рутина немного помогает Сереже прийти в себя, и днем я даже решаюсь оставить его ненадолго одного, чтобы сгонять к заказчице и собственными глазами посмотреть на задний двор, который требуется привести в божеский вид. Предварительно мы все-таки дожидаемся нескольких курьеров, которые притаскивают кучу коробок. Я за все расписываюсь и, не слушая протесты Разумовского о том, что он сам, оттаскиваю их в студию, где достаточно свободного места. К тому же Сереже тут вроде бы даже спокойнее. Либо он краски нанюхался и с непривычки ловит нирвану. Оставив его с коробками, прошу особо не шевелиться и уезжаю. Уже на месте радуюсь, что от меня требуется только макет и сопровождение, а ковыряться с этим раздолбанным ландшафтом будут другие люди. Заехав на обратном пути в кофейню, пишу Сереже через его приложение и долго выясняю, что бы он хотел. Потом звоню сестре, чтобы спросить номер нашего уже семейного доктора Валентина, связываюсь с ним и выясняю, можно ли Разумовскому добавить в организм кофеин. Мужчина горестно вздыхает и консультирует меня, после чего я отправляюсь делать заказ. Себе беру два стакана, чтобы один выпить по дороге, а второй уже дома в Сережиной компании. Может, удастся накормить его, я знаю, что в этом заведении делают убойно вкусные круассаны. Надеюсь только, что вернусь я именно к Сереже. Дома меня ждет сюрприз. Точнее, сразу у подъезда, возле которого стоит лавочка, а на ней восседает Игорь Гром. Я осматриваюсь, только потом подхожу. Бронированных полицейских машин рядом нет. — Вы ко мне? — уточняю, пристроив подстаканник и крафтовый пакет на лавке. Гром встает, поправляет дурацкую кепку и кивает. — Вроде того. Мне нужно поговорить с Разумовским. — Так я не обладаю способностью вызывать духов, — развожу руками и беру из подставки стакан с недопитым латте. — С этим не ко мне. — Передо мной можешь не придуриваться, — грозно требует майор. — И не думала. Он свалил сразу, как только ходить смог. Учитывая, какие были раны, можно смело сказать, что окочурился где-нибудь под забором. — То есть если я сейчас поднимусь и зайду в твою квартиру, то там его не будет, — произносит Гром, усмехнувшись. — То есть его где-то в канаве волки доедают, а в свою квартиру я вас не пущу по идейным соображениям. Майор шагает ближе, мрачно смотрит на меня. — Я хочу знать, что Рубинштейн вколол мне в клинике. — Так у него и спрашивайте, — рассерженно советую, и только потом до меня доходит. — Стоп, он что, вколол вам что-то? — Да. — Когда мы забирали Разумовского? — Нет, — раздраженно говорит Гром, как-то странно дернув плечом. — Еще раньше, когда я чуть не прибил этого рыжего шизоида. — Вы… — Я отступаю на шаг. — Что? Подождите, так это вы его избили? Нет, нет, стоп, вы сейчас хотите сказать, что ворвались в клинику и избили беспомощного больного человека? — Не нагнетай, — морщится Гром. — Так было нужно. Я не… Это было лишнее, знаю. Я открываю свой стаканчик, рассматриваю опавшую пенку. Думаю. — Сейчас речь о другом, — продолжает майор. Я киваю и выплескиваю содержимое стакана прямо в него. Кофе не горячий, не ошпарится. Гром сердито пыхтит, стирает жидкость с лица, становится при этом еще угрюмее. Я швыряю пустую емкость в мусорку рядом. — Не смейте приближаться к моем дому, — мрачно советую и, забрав со скамейки свою поклажу, ухожу. Вот козел. Нет, я знаю, сколько дерьма Птица натворил, но бил-то он не Птицу! Этот не дал бы себя так разукрасить, нет, Гром бросился на Сережу, который мало того что ослаб после года в Форте, так еще и под препаратами наверняка находился. Я была в клинике, я видела Разумовского и точно знаю, что у него бы просто не хватило сил сопротивляться здоровенному менту, у которого на морде написано, что он привык бить людей. Придурок. Выдохнув, я останавливаюсь перед своей дверью и прислушиваюсь к тому, что происходит внизу. Вроде тихо. Выглядываю через перилла. Никого. Наконец открываю замки и захожу в квартиру, почти сразу натыкаюсь на Разумовского. На Сережу, спасибо всем, кому можно. Из сбивчивой речи понимаю только, что он видел из окна, что произошло внизу, и очень взволнован. Я сообщаю, что все нормально, и мы с майором просто друг друга не очень поняли. Я вот, например, не понимаю, как можно кидаться на людей, которые заведомо слабее, и, не удержавшись, говорю, что Сереже следовало мне рассказать про случившееся. Тот, стушевавшись, бормочет, что ничего страшного нет, он знает, почему Игорь разозлился. После разговора по душам на кухне я тоже теперь знаю. И все равно. А этот, пернатый хрен чем думал? Почему не вступился и не вылез заслуженно получить по щам? Кашу-то он заварил. — Как детали? — спрашиваю после продолжительного молчания. — Все подошло? Или завтра будет еще курьер? — Подошло, — кивает Сережа, смущенно улыбаясь. — Будет, наверно. Я там стол у тебя занял, закажу тебе новый. — Ой, да забей. Там и так перебор по мебели, половина даже не используется. Слушай, у меня одна идейка есть… Осилишь два этажа вверх? Разумовский, подумав немного, кивает, и мы направляемся в спальню, чтобы вытащить из шкафа новенькую толстовку, которую Полина привезла с остальными вещами. Вещица оказывается большеватой, но будем считать, что это оверсайз. Я накидываю на Сережу капюшон, отхожу на пару шагов и удовлетворенно киваю. Перед тем, как выйти, прошу его сказать мне, если вдруг станет плохо, пока поднимаемся. Будь у меня в квартире балкон… Хотя, нет, на балкон ему не стоило бы соваться. Прихватив ключи, взятые накануне у соседки, выхожу вместе с Сережей в подъезд. На последний этаж мы поднимаемся медленно, но без происшествий, а вот у типичной для таких домов металлической лестницы я торможу. Так, вот об этом не подумала. — Все хорошо, — говорит Сереж, коснувшись моего плеча. — Думаю, у меня получится. Это же… Там крыша? — Да. Я подумала, что ты бы хотел немного побыть на улице после… Ну, знаешь, после Форта. А еще я видела, как в лодке он смотрел в пасмурное небо, будто изголодался по одному его виду. Когда мы вышли на прогулку в самом Форте, было не то, слишком много охраны, да и стены эти не настраивают на покой. Думаю, сейчас все будет иначе, хоть теперь я и опасаюсь, что поторопилась. Надо было дать ему еще несколько дней отлежаться. Но так хотелось хоть немного настроение Сереже поднять. На крышу мы в итоге выходим благополучно, хоть и тратим на это больше времени, чем было бы обычно. Я осторожно веду Разумовского к моему любимому месту здесь, туда, где можно сесть и упереться ногами в ограждение, а потом как раз помогаю сделать это, не убившись в процессе. Пристроившись рядом, поправляю на нем капюшон, а потом просто смотрю. Не вокруг, а на него. Сережа неуверенно поднимает голову к небу, потом оглядывается, подолгу задерживая взгляд на окрестных домах, щурится от выглянувшего из-за туч закатного солнца и подставляет лицо легкому ветру. Я же все не могу никак отвернуться от него. Сердце замирает, когда на его губах появляется улыбка, не виноватая или вымученная, не несущая в себе горечи. — Спасибо, Ася, — тихо говорит он, повернувшись ко мне. — Это… Спасибо. Можно… Можно я поцелую тебя? — Конечно, можно. Можно и не спрашивать в следующий раз. Сережа кладет ладонь мне на щеку и медленно и осторожно касается моих губ своими. Никогда раньше я так сильно не желала чьего-то поцелуя, а сейчас буквально плавлюсь всего лишь от легкой ласки. Это так не похоже на все, что у меня раньше было, в хорошем смысле не похоже, и я лишь наслаждаюсь каждой секундой, пока сладкий мед течет по венам от Сережиных поцелуев. — Скажи, когда захочешь уйти, — говорю я, когда он отстраняется. — Ты не замерзла? — спрашивает он, с беспокойством меня осматривая. — Нет, я люблю холод. Можем сидеть здесь столько, сколько тебе нужно. Сережа обнимает меня, сначала еле-еле, ожидая, что я отодвинусь, но мне этого совсем не хочется. Я только сажусь так, чтобы не касаться швов, пока жмусь к нему. Постепенно объятия становятся крепче, будто моя близость по капле вливает в Разумовского уверенность. Мы сидим так еще около часа, просто любуемся закатным небом и периодически целуемся, и мне так хорошо от такой близости с ним. Венувшись в квартиру, я отправляю Сережу в душ, чтобы потом обработать швы, сама же достаю телефон, чтобы заказать пиццу. Пока выбираю, в дверь кто-то звонит. Глянув в глазок вижу синеволосого парня с какой-то коробкой и спрашиваю о цели визита. Выясняется, что это курьер, и я открываю ему, решив, что днем не все принесли. И натыкаюсь на дуло пистолета.