Как обретают крылья

Тока не было в проводах, зато Германа продёрнуло, как электрическим разрядом. - Кто здесь? Он скачком метнулся к тумбочке - там у него лежал другой «маузер», притом заряженный. Рванув ящик на себя, Фальк схватил оружие. - Но это мы, герр майор! - просительно прозвучало под звук взводимого курка. - Кто «мы»? Герман машинально прицелился туда, откуда донёсся голос – но в тот же самый миг узнал его. - Ринд? Что вы тут делаете? - бросил он, не опуская пистолета. - Позвольте объяснить! Сейчас зажгу свечу. - Уж потрудитесь! Пару секунд, и в оранжевых отсветах из мрака возникло знакомое лицо с усиками. Фальк прищурился и различил, что одет незваный гость не в привычный клетчатый костюм, а в смокинг, и вместо кривенького пенсне в глазнице красуется монокль. А рядом копошилась плотная тень, доходящая Ринду примерно до пояса. И это странное пятно заговорило всё тем же мурлычущим баритоном: - Так вы не против, если... - Бегемот! – яростно шикнул Ринд. - Наглец! Нашёл, с чего начать разговор с почтенным офицером! «Что? Бегемот?.. Чушь какая-то». - Допустим, не против, - как можно ровнее процедил Фальк. – Только пепел на ковёр не стряхивайте. Послышалось чирканье спички, и в нос ударил необычно резкий запах серы. В верхней части загадочного силуэта вспыхнул огонёк, затем характерная оранжевая точка – но они всё равно не давали ничего разглядеть. ...Мелькнула мысль: это так называемый сон во сне. Человеку чудится, что он встал и бодрствует, а потом он по неким диким нестыковкам соображает, что до сих пор спит – и уж за этим следует ошарашенное пробуждение. Украдкой Фальк ущипнул себя. Наваждение никуда не делось. Тогда Герман нашарил в том же выдвинутом ящике спички и зажёг свечи в стоящем неподалёку бронзовом канделябре. Рядом с Риндом виднелся уже знакомый чёрный кот, питомец инспектора – но теперь он увеличился в размерах и стоял на задних лапах, на шее у него красовался белый воротничок с галстуком-бабочкой, и притом зверь с наслаждением попыхивал сигаретой. Какие метаморфозы претерпел кошачий рот для такого занятия, оставалось загадкой. Бегемот сделал затяжку и благодарно кивнул Фальку. Тот, похолодев, медленно выговорил: - Это всё, конечно, прекрасно. Но что вам здесь нужно, да ещё в такой час? - Ах, ну конечно, вы, герр майор! – всплеснул руками Ринд, и пламя свечи конвульсивно колыхнулось. Счетовод поклонился и расшаркался не то с природной комической нескладностью, не то издевательски. До чего знакомая манера!.. - А час как раз нужный, скоро полночь, - прибавил он, - поэтому стоит поторопиться. Фальк только и нашёл, что громко хмыкнуть. По его ощущению, было гораздо позднее. Он подсветил циферблат стоящих на тумбочке часов – и правда, полтретьего ночи. Час Быка, вспомнилось невзначай – он уже не знал, где вычитал, что подобное время носит такое название в восточной мифологии. А у этого Ринда, видимо, не только пенсне, и но часы пришли в негодность. Герман осведомился: - Поторопиться? Куда? - Не могу поверить, что вы забыли о приглашении, - укоризненно отозвался бухгалтер. – Посему прошу вас собираться. Бегемот, принеси парадный мундир, да не забудь о наградах! Кот напоследок жадно затянулся, метнувшись к письменному столу, сунул сигарету в тяжёлую бронзовую пепельницу, и следующим прыжком уже очутился у шкафа, распахнул его и вовсю принялся там копошиться. -Так, постойте! – возмутился Фальк. – Во-первых, почему вы хозяйничаете у меня в комнате? Во-вторых, с чего вы взяли, что я с вами куда-то пойду? В ответ Ринд и Бегемот молча уставились на командира с многозначительной красноречивостью – в свечных отблесках так и загорелись бликующий кругляш монокля и фосфорические кошачьи зрачки. - Неужели это «предложение, от которого невозможно отказаться»? – продолжал парировать Герман. Непрошеные визитёры переглянулись, и Бегемот со вздохом промурлыкал: - Разумеется, отказаться можно. Хозяин барин. Но наш начальник... герр Воланд будет очень огорчён. Ведь он лично вас пригласил. Тем более что он приготовил для вас такой роскошный сюрприз, что, право слово, в случае отказа вы потом пожалеете и будете кусать локти. Герман поморщился. Лётчику положено обладать быстрой реакцией, и этого у него было не отнять, но слова «сюрприз» он всё-таки не любил: обычно оно означало то же самое, что «неприятность». Однако им овладело диковинное чувство. Всё больше происходящее казалось нереальным, а что плохого может произойти в сновидении? Разве царство Морфея – не та обитель, где можно делать что угодно и как угодно без опасений, что нечто перенесётся в область яви? И самый страшный кошмар, и самые сладкие грёзы рассеиваются на рассвете... Борясь со странным порывом, Фальк пытался потянуть время: - Господа, всё это, конечно, заманчиво. Но, вообще-то, я ранен, и отдых мне нужней, чем вечеринки. - Во-первых, мероприятие не вполне увеселительное, оно в первую очередь торжественное, - назидательно подчеркнул Ринд и, тут же сменив тон на ликующий, прибавил: - Во-вторых, вы были ранены, герр майор – были! А теперь – извольте проверить ваше плечо! Ну же, смелее!.. Герман помешкал, но любопытство брало верх. Уж слишком необъяснимыми казались и недавние ощущения при засыпании, и нынешняя бодрость. Он осторожно отложил пистолет, расстегнул рубашку, спустил рукав и размотал повязку. И чуть не ахнул: на месте свежего пулевого ранения красовалась розовая плёночка новой кожи. Тут же настигла догадка – так вот что он чувствовал! Ткани нарастали, схватывались и стягивались так стремительно, что это-то и отзывалось зловещим копошением, словно в него вселился паразит. По спине пробежали мурашки. Стоило радоваться чудесному исцелению, но Герман не посмел. Ему почудился подвох. Ещё он сразу вспомнил об Азазелло: и то, что именно на него ссылался Воланд, ещё и приплетая легендарное искусство династии Медичи, и то, что этот мутный итальянец там и тут хвастался его лётчикам некими сенсационными медицинскими разработками... Так значит, можно считать, что на нём, Фальке, сейчас тоже был поставлен эксперимент?.. Или это отработанная техника? В любом случае, от происходящего во рту проступал едва уловимый, прохладный и горьковатый привкус жути, как от всего необъяснимого. Озадаченное молчание нарушил Ринд: - Ну что, герр майор? Вы довольны? Наверное, не верится?.. Тут Бегемот высунулся из шкафа и встрял, сверкнув глазищами: - Как бы там ни было, но мы вам не советуем расковыривать всё снова, чтобы вложить туда персты! Да и зовут вас не Томас, вам не пристало! Герман фыркнул: ишь ты, пошляк. От полкового капеллана Йохана Гольдмунда, молодого ещё священника, такие остроты звучали забавно, а вольность Бегемота покоробила. Между тем, мохнатый зверюга захихикал собственной шуточке и, не успел майор опомниться, уже подбежал к нему с охапкой выглаженного и вычищенного парадного обмундирования. - Прошу! – объявил кот. Сперва он положил на кровать свежую рубашку, носки и форменные брюки. Потом метнулся за кителем, который тяжело оттягивал вешалку из-за обилия орденов. Фальк надолго замешкался. Его раздирали противоречия: фоном висело, как туман, ощущение нереальности и нелепицы, но теперь ещё тихо бурлило возмущение от того, что за него будто бы всё решили, но с другой стороны... С другой стороны, он поймал себя на том, что с каждым мгновением нарастает жгучий зуд – узнать бы, что всё это значит. От растерянности он перебегал взглядом с предмета на предмет, с освещённых участков в густую темь и обратно. Взгляд невзначай упал на откусанное яблоко на тумбочке. Когда Герман притащился из лазарета, верный денщик тут же позаботился о горячем обеде. Но от еды мутило и воротило. И всё-таки командир кое-как влил в себя чашку сладкого чая и затем попробовал поискать утешения в любимом простом лакомстве и воспоминаниях детства. ...Франкфурт. Родной город. Яблочное вино. Гордость края – окрестные старинные сады с плодами, налитыми солнцем. Перекусы между занятиями сперва в школе, потом в кадетском корпусе – когда мать присылала гостинцы, то не забывала о яблоках. Аромат, и кислинка, и сладость – всё драгоценная память. Над Фальком добродушно подшучивали за то, что он, пытаясь навести в полку некий уют и установить дух семейственности, приобщал всех к своим предпочтениям – так что в столовой всегда на столах стояли стройные графины и просто с соком, и с лёгким яблочным вином. Притом рьяного аккуратиста Вайса приходилось иногда одёргивать, когда тот слишком споро убирал недопитый и, казалось, забытый за беседой стакан. И собственно с яблоками была та же история. Он возмущался Эдмунду, когда тот забирал у него из-под руки покусанный, уже темнеющий фрукт: «Ну что за суета, я же собирался доесть!». Мало-помалу Вайс привык к командирским привычкам. Вот и сейчас оставил сиротливое яблоко на тарелке. И почему-то оно смотрелось зловеще. Герман сам не знал, как у него находится время на чтение художественной литературы наряду с рапортами, отчётами, приказами, реляциями, кипами технической документации, но тотчас дословно вспомнил высказывание Оскара Уайльда – чёрт его побери, ещё один ирландец! – а именно: «Единственный способ избавиться от искушения – ему поддаться. Вздумаешь противиться – душа захиреет, взалкав запретного, истомится от желаний, которые чудовищный закон, тобою же созданный, признал порочными и противозаконными». Майор Фальк, словно во сне, протянул руку и взял яблоко. Поднеся его ко рту, он хрустнул мякотью и размеренно произнёс: - Ладно. Так и быть. Я к вам присоединяюсь. Бегемот издал одобрительное мурчание, а Ринд с довольным видом подытожил: - Ну вот, другое дело! Мы б ни за что не предположили, что вы совсем нелюбознательны, будто некий филистер. И что не умеете ценить подарков – о, уверяю, вы не будете разочарованы. Герман только хмыкнул. Кот оказался превосходным денщиком, не хуже Вайса, и вскоре Фальк был при полном параде. Только дико воспринималось, что наградам должно блестеть, а света здесь было – одно название. - Пройдёмте-с, - торжественно объявил Ринд и поманил за собой, направляясь к выходу. За дверью царила столь же непроглядная темень, что и в комнате. Выключатели, конечно, по всему зданию не работали. Огонёк свечи еле рассеивал черноту, иногда выхватывая то кусок стенной панели, то дверную ручку, то краешек старинного багета, обрамляющего какую-то из развешанных по всему коридору картин. Это были сплошь пейзажи и натюрморты, и невзначай подумалось, что оно и к лучшему: казалось, что будь здесь портреты, они так бы и уставились нарисованными глазами, словно бы спросонья потревоженные и оттого враждебные. Герман прогнал эти дурацкие мысли. Солдат он, как-никак, или пугливая кисейная барышня с больной фантазией? Разумеется, лётчикам уже принято было приписывать такое качество, как суеверность. Но Фальк этого не одобрял и у себя в полку старался пресекать любые проявления. А сам-то что?.. А ему было необъяснимо тревожно. Темноты как таковой он не боялся – точнее, в отрочестве тщательно отучил себя от этого страха. В том числе теперь он ратовал за освоение мастерства ночных полётов – и чтобы это умели все, поголовно, не только те, кто пилотирует бомбардировщики, осыпающие смертельными «подарками» вражеские объекты, включая столицу за проливом Ла-Манш. Кое-кто считал его идеи сумасбродными, преждевременными и почти жестокими, но Герман был убеждён, что за этим вызовом – будущее, в самом широком смысле. Волков бояться – в лес не ходить; кто не рискует, тот не пьёт шампанского; ну, и так далее. Смысл его профессии – дерзновение, помнил Фальк. То же стоило иметь в виду и сейчас. Но слишком гнетущей была тишина, в которой они следовали по переходам старинного шато. И Ринд, и Бегемот, как показывало наблюдение, всегда были не прочь потрепаться, что между собой, что со случайным собеседником, будь это даже безмолвная ручная гепардиха Хильда, если верить россказням лейтенанта фон Гортена. Но сейчас они не роняли ни слова. И двери всё мелькали по обе стороны коридора, и Герман знал, что за ними – его сослуживцы; вот, нажми ручку да открой, да окликни и разбуди товарища – но почему-то сейчас казалось, что все они уснули не нормальным, освежающим, а вечным сном... Притом сами закоулки навязчиво казались Фальку незнакомыми. И это притом, что как только штаб был размещён в этом здании, он в первые же дни изучил его вдоль и поперёк, все входы и выходы – это было просто необходимо с точки зрения безопасности. А теперь чудилось, будто особняк чудесным образом расширился, будто открылись ходы в какое-то новое измерение. Что ж, об этом стоило спросить. Будто прочитав его мысли, Бегемот внезапно пробормотал: - Да, не только время, но и пространство – величина относительная, и герр Воланд в этом дока и умеет это использовать... А ведь и сама авиация подвергает сомнению привычные представления, не так ли? Ринд привычно заворчал и показательно поцыкал зубом – это очень напоминало препирательства самого Фалька с его заместителем Месснером – и тут же произнёс: - Однако, мы почти пришли, герр майор. Он свернул в закуток и осветил ветхий гобелен на каменной стене. Герман помнил, что он висел совсем в другом месте, в уголке гостиной. И в первые же дни было приказано снять его, потому что изображённый там античный сюжет Фальк посчитал моветоном: на гобелене был изображён Икар. Он взмывал к солнцу в отчаянном порыве, подставляя гордый профиль безжалостным сияющим лучам, но с крыльев его уже осыпались перья, кружась в небесной сини и предвещая скорую гибель. Не самый воодушевляющий мотив для летунов. Месснер и фон Гортен одобрили это решение. И вот теперь эта сомнительная вещица нашлась в непостижимом месте. И Ринд, отдав свечу Бегемоту, снял изъеденное временем полотнище и обнажил дубовую резную дверь. На ней виднелись совершенно дикие, в средневековом духе, картины ада. Если Фальк заметил бы ранее такое своеобразное произведение прикладного искусства, то уж точно бы запомнил. Но нет. Очередная загадка. Тем временем, Ринд без всякого ключа отпер дверь, которая подалась со скрипом, и учтиво кивнул: - Добро пожаловать!