О чем плачут стены?

Для Священника в Доме было открыто все. Сам Дом был его, смягчался, открывал потайные дорожки. Пускал туда, о чем другим узнать не суждено. Все обитатели Дома готовы преклонить колено, коль Священник сделает на это намёк. Его нечастое мнение разделяли все. А кто не был согласен прятался под кроватью и по подвалам. И особенная магия в том, что сам он никак не способствовал всестороннему разрастанию своего влияния. Домовцы от мала до велика просто чувствовали. Сам Дом указывал, выделял его с самого начала. И все это чувствовали. Особую связь с Домом его чувствовали. Даже безучастные взрослые в его присутствии умолкали, прятали глаза и старались поскорей убраться. По каждой комнате, каждому коридору и стене, каждому окну и дверному проему, толстыми корнями уходило вглубь его правление. Его признавал Дом. Пожалуй, только одно единственное место было закрыто. Заперто, приколочено адскими досками и привалено самыми тяжелыми книжными полками. И перед порожком насыпано солью. Чердак. За лестницами, паутинами и неизведанными тропками клубилось что-то неизвестное. Чердак - колыбель зла. Что-то неподвластное Священнику. Он чувствовал, но не мог доказать. Не мог придвинуться. Конечности коченели, веки сами наливались кровью. Что-то на кончиках пальцев собирается ледовитой кромкой, на губах и обратной стороне рёбер шипит взъерошенной кошкой, по крови течёт вверх, на костях горячечным инеем застывает. И ободкой, гарротой на шее стягивается узлом. Что-то заставляет каждый раз возвращаться под ломкие двери. Он знал, как и каждый второй, о подвалах. Он, бывало, посылал туда псов. Но чердак оставался чем-то свыше. Чердак - территория Поднебесья. И вход туда закрыт даже Часовщикам. Стоило бы написать это на стенах и вскрыться. Чтобы кровью окропило этот чертов чердак, закрывая его раз и навсегда. Кровь Часовщиков ведь по поверьям Дома священна. Чиста. И ни одна погань не пройдёт невредимой. А чердак тянул. Все равно. Уже лето наступало, а Священник не сходил с погоста. И он решил страшное. То, о чем предостерегают сказки длинной ночи, предупреждают с изнанки и кричат птицы. Он решил связаться с Чертями. Черти, ох, Черти. Вряд ли кто-то оставался целым после их встреч. И что сложнее - Часовщиком боялись как огня. Как библии настоящие грешники. Не найти Черта, который с Часовщиком якшаться будет. Верно ведь, черти воды боятся. И именно у них особые связи с злободневной наружностью и потайные ходы в любую комнату дома. И платить за это больше, чем на любое другое сущее. Даже коридор около чертовой стайной был странным. Стены выкрашены неровным чёрным, со странным, опасным блеском и размашистыми надписями. Как на наружных гаражах, честное слово. Один такой Священник собственными глазами видел и повторять не хочет. Дверь еле в петлях держалась, в странных, неестественных царапинах. Она вызывала тихий, нечеловеческий ужас. Нарастающую тревогу, как тишина в чаще леса. Только вместо тишины были слишком много звука. Музыка за дверью, голоса разной яркости и громкости, шаги и скрип колёс колясок, удары что-то обо что-то. Священник поморщился. Шум - это не Дом. Шум - это что-то из наружности, мерзкое, тянущееся шлейфом за тобой. Не зря говорят, что в Чертях летунов больше. Они сами стягивают в себя все это отвратительное дальнее. Но дверь колышет. Оно само тянет руки к чистому. Так-так, тик-так и Священник и не заметил, как оказался в паутине. Паутине адской, завитой ярко-красными лепестками, с каплями белого вина и чёрной смерти. У него уже челка связывается бантиком в косичку руками Иуды, браслеты и кольца цепляет Четвёртый и материт сквозь лекции Леконтропия. Ангел потягивается на его коленях, как кошка ото сна. Вот же, Черти. Стоило расслабить бдительность, а главный страх уже в цепях. Сам пришёл в логово, сам поднял запястья, чтоб кандалы удобней натянуть. В этом все Черти. И то, за что они имеют дурную славу. Каждый знает, что за милыми речами зарыт нож, с отравленным лезвием, под рубашками кастет и за ушами бритвы. Забавно, что в ловушку попался Священник, а не новички зелёные. Священник, который сам дал название Чертям, помимо принятого взрослыми "третья мужская". Отпустили под вечер. И, по ощущениям, начало зимы. От Священника осталась только мертвецкая кожа с синим отливом и нездоровый цвет волос. На стене уже красовалась надпись "в комнату чертей не ступала нога человека" и о боги, какая же это правда. Священник знал, как его боятся. Чувствовал за каждой милой фразочкой дрожь. И знал, что завтра вернётся. Через час, Иуда боязливо прятал взгляд и норовил убежать. Иуда перед ним грыз единственный не окрашенный ноготь и теребил красный камень с амулета. А священник перебивал желание перекрестится и жжение холодного крестика на коже. Они договорились. Подкрепили кивками. На верх залезли, сели, рядом. Иудины пальцы жаркие и дрожат от напряжения. Когда Священник к двери спиной прижимается. Ждут, вместе, оба. И оба, наверно, слышат, задыхаются от шёпота самой тьмы оттуда. Только Священника это в панику заводит за секунду, а Иуде даёт умиротворение. Он сразу победителем выходит. Нельзя же так. И Иуда срывает ключ с браслета своего. Открывает. И толкает Священника сзади. В руки тьмы.