Диковинный недуг кравчего

К Демкиной радости, гнев хозяина не успел еще разгореться до пожара полновесной истерики, как дверь отворилась и на пороге появился сам Иван Васильевич. Царь был не один — сопровождал его высокий и худой мужчина с проседью в коротко стриженых волосах, в скромном темном европейском платье. Глядел он вокруг своими мутноватыми прищуренными  очами с покрасневшими, воспаленными веками весьма надменно и свысока.  — Ты чего это скачешь, Федюша? А-ну, марш в постель! И кричать хворым мальчикам не можно, — Иван Васильевич обнял Федора за талию, провожая к ложу и закрыл ему рукой рот, будто запечатывая саму возможность любых споров и возражений.  Дело принимало серьезный оборот. Федька с унынием понял, что в этот раз легко он не отделается. Ежели государь чего удумал — препятствий для него не существовало вовсе, а по всему было видно, что он был серьезно обеспокоен здоровьем своего фаворита.  Улегшись, Федор поспешил натянуть на себя одеяло до самого подбородка, чтобы прикрыть свою полупрозрачную сорочку, но — он был готов поклясться, что ему не показалось! — лекарь успел окинуть его с головы до ног презрительным взглядом и краешек его тонких губ дрогнул в надменной ухмылке. Басманов не любил англичан вообще — то ли потому, что ранее государь вел переписку с их королевой, к коей Федька весьма ревновал, то ли из-за той истории с послом— но из всех иноземцев они казались ему наиболее мерзкими. А этот —  был самым мерзким из всех!  Басманов привык, что все прочие врачеватели благоговели и робели пред царем Всея Руси, а потому и с занемогшим его юным фаворитом носились как курица с золотым яйцом. Этот же англичанин, видать, был столь великой учености, а может, мнил себя таковым, что держался хотя вежливо и чопорно, но без рабского подобострастия. Кроме того, по-русски он не говорил ни шиша.   — Мистер Хайгроув еще в письме поведал мне, Федюша, что сталкивался у себя на родине с такими случаями, как у тебя, и знает как их лечить, — терпеливо втолковывал царь Федьке, будто матушка больному ребенку, — ничего не поделаешь, милый мой, но с постели тебе вставать никак не можно до полного выздоровления. — Что? — Федька хотел воскликнуть, но голос изменил ему и получился сдавленный шепот, — как долго?  Государь пожал плечами. — Будешь лежать и лечиться столько, сколько надобно! — Федька открыл было рот, чтобы возразить, но Иван Васильевич оборвал его, — без споров! Здесь будешь лежать! Под моим присмотром! И под стражей, если надобно!  Федьке вдруг сделалось страшно обидно и ужасно жалко себя. Он искал нежности и ласки, а вместо того получил сплошное унижение. К глазам подступили горячие слезы, но до чего соромно было бы разреветься сейчас, при этом англичанишке! Да еще и лежа в царской постели, в женской кружевной сорочке среди шелковых подушек. Он ведь воин и опричник, а не изнеженная царица!  Федька шмыгнул носом и прикусил губу, чтобы не расплакаться. Страдания его не ускользнули от внимания Ивана Васильевича, и тот поспешил утешить своего любимца, наклоняясь над ним и целуя в мокрые уже оченьки, да гладя по пушистым волосам: — Хороший мой, неужто лекаря испужался? Али от того, что я сказал про лечение расстроился?  Басманов лишь кивнул, опасаясь что ежели он молвит что-нибудь, то не сможет удержать поток слез.  Бросив быстрый и недобрый взгляд на англичанина, он заметил, что тот расставляет какие-то банки и склянки на сундуке, накрытом чистой холстиной. От снадобий этих тянуло застоявшейся водой да болотной тиной, и Федька от отвращения сморщился.  — Ну, не криви личико, чадо мое, врачевание действенное, вся Европа так лечится, думаю и ты быстро на поправку пойдешь, — подбодрил его царь, взяв руками за круглые щечки и чмокнув прямо в надутые губки.  После этого он обратился к лекарю по-английски, и тот немногословно ответил.  — Раздевайся, Федюша, донага — перевел царь, — да на спинку ложись. Сейчас лечение будет. — Нагим? Соромно как-то… — пролепетал Федька, натягивая одеяло и вовсе до самых лазурных глаз, что испуганно взирали на царя.  — Соромно быть таким трусишкой, глупенький, — улыбнулся государь, — а лечиться ничуть не соромно! Между тем лекарь приблизился к кровати, держа в руках жестяную банку, от которой как раз и шел тот самый мерзкий запах. Федьке показалось, что в ней шевелится какая-то живая масса. — Это что такое, государь? — спросил он с дрожью в голосе.  Царь не ответил, а вновь обратился к англичанину. Тот же вместо ответа погрузил руку в сосуд и достал оттуда толстенького черного блестящего червяка. Червяку не понравилось, что его покой нарушили, и он крутился и извивался во все стороны. Ученый лекарь взирал на этого уродца с такой теплотой и любовью, которой никогда не удостаивались его пациенты. — It’s leech!— торжественно провозгласил он. — Э-это что, надо кушать? — прошептал побелевший как полотно Федор. Иван Васильевич расхохотался: — Да нет же! Это пиявки, такие речные черви. Оченно полезные. Их прикладывают к больному месту, они присасываются… воон видишь у них присоски, а там маленькие востренькие зубки… и отсасывают всю дурную кровь. — Ч-чью кровь? — выдохнул Федька ни жив ни мертв. Он старался не смотреть на руку лекаря с «чудесным» червяком.  Государь вздохнул и терпеливо пояснил: — Кровь занемогшего человека, Феденька.  Федька почувствовал, что по его спине, по всему позвоночнику снизу вверх пробежали крупные мурашки, и его передернуло от отвращения и страха. Он был готов сделать все что угодно, лишь бы его нежной кожи не коснулись эти черные червяки со своими присосками. Иного выхода, кроме как признаться государю во всем прямо сейчас, у него не было.  Басманов быстро и сбивчиво прошептал: — Царе… я… не надо пиявок. Нету у меня дурной крови. Прости, батюшка, я… я… притворялся, будто чувств лишаюсь. Так получилось… то есть в первый раз было все взаправду, а потом… — он накрылся с головой и даже зажмурил глаза, ожидая, что на него немедля обрушится царский гнев, подобно зевсовым громам и молниям.  Но вместо этого Иван Васильевич лишь рассмеялся: — Знаю я тебя, Федька! Ты ведь так молвишь от страха токмо! Не пужайся, милый мой, сама царица пиявками лечится! Раздевайся, —  сдернул он пуховое одеяло.