Смерть, любовь и сигареты

— Так ты в деле или нет? Привычно насмешливый тембр голоса, окрашенный в оттенки яркой издевки и собственного превосходства, в данный момент времени звучал крайне нервно, отчего ноты, утонувшие в нем, выстреливали каплями раскаленного масла и разбивались о черепную коробку. Мозги внутри, кажется, уже дошли до средней степени прожарки. Или же дело не в голосе? А в этой изнуряющей жаре, от которой воздух превратился в состояние жидкого газа, и его не нужно было вдыхать — он просачивался в тело сквозь поры. На покрытую испариной кожу липли запахи, влажная одежда и чужое раздражение. Желание снять с себя мерзкую одежду и вытереться ею доходит до абсолюта, но в таком мареве не хочется даже руками шевелить. Дышать тоже не хочется. — Думать долго будешь? — втыкаются слова чужой претензии аккурат меж глаз. Гето Сугуру небрежно смахивает капельки пота с переносицы, вместе с ними избавляясь от назойливого внимания со стороны собеседника. Он мысленно прикидывает, куда можно было бы ретироваться, но поблизости, как назло, нет ни деревца. Вокруг лишь сухая трава и палящее солнце. И он чувствует себя куском сливочного масла на раскаленной сковородке. Пара мгновений — и от него останется темная лужица. — Давай-ка еще раз проговорим условия, — еле шевеля языком, бормочет он и ищет взглядом спасительную тень. Была бы возможность — спрятался бы в тени собеседника. Но его тощая фигура не способна была на что-то столь внушительное и монументальное, да и весь он все-таки источал божественное свечение, а оно, как правило, плохо уживается с темнотой. Усталый взгляд медленно карабкается по фигуре напротив, и желание зажмуриться с каждым мгновением становится все сильнее. Не от того, насколько безобразен образ, что предстал его глазам, а от того, каким ярким он был. Живым и полным надежд. Счастье светилось в чужих глазах полуденным солнцем на полотне небесной радужки. Во всех шести глазах. Привычные, простые человеческие глаза сверху и снизу имели по паре глаз меньшего размера. Большую часть времени они оставались закрытыми, но в случаях чрезвычайного возбуждения они раскрывались и своим пристальным взором выжигали дымящиеся дыры. И Сугуру невольно сравнивает себя с маленьким муравьем, которому не посчастливилось попасться на глаза мальчишке-проказнику. Еще чуть-чуть — и прицельный выстрел пучка света, направленного линзой, превратит его в кучку серого пепла. Такая участь ему нравится больше, чем медленное усыхание под лучами палящего солнца. Он недовольно кривит сухие губы, щурит воспаленные глаза. Чужого восторга явно не разделяет, но враждебности никакой не испытывает. А как можно испытывать враждебность к этому сгустку наивности и доброты? — Зануда, — этот самый сгусток обиженно дует свои пухлые губы, — признайся, что ты просто боишься мне проиграть. Небесная синева глаз прячется в перламутре густых ресниц, а со лба резким порывом воздуха сдувается длинная белоснежная прядь. Тонкие руки скрещиваются на груди, и от этого движения крылья за спиной вздрагивают, длинными перьями взъерошив осевшую на асфальте желтую пыльцу. Их размаха вполне хватило бы, чтобы суметь заслонить собой жгучие лучи, а своим белоснежным цветом они могли и вовсе отразить яркий свет. Сугуру прячет зависть в складках своего темного облачения. Он и крыльев таких лишен, и глаза его видят лишь раздражающую реальность, полную печали и трагедий. Это его работа — видеть чужую трагедию, это его судьба — разделять чужую печаль. Он — вестник Смерти, помощник четвертого всадника Апокалипсиса, правая рука старухи с косой, проводник в мир загробный. В простонародье — Жнец. Невероятно острый на язык, пропитанный желчью и недоверием, вместо счастья и восторга окатывающий окружающих разочарованием. Лучший в своем деле. По крайней мере, так говорит его начальница. И он смотрит на яркое светящееся пятно перед собой, недовольно щурит глаза, отклоняет в сторону голову, стараясь избавиться от надоедливого солнечного зайчика, что так и норовит угнездиться на его сером лице. — За все время твоего пребывания здесь ни одна пара, созданная тобой, не продержалась дольше месяца, — банальность его слов щедро приправляется соленым упреком, да так сильно — что аж у самого во рту становится сухо. А собеседник хоть и давится этой солью, но старается и вида не подать, как сильно он оскорблен. Хотя глаза его все выдают. И он их демонстративно закатывает. Все шесть. Крылья за спиной снова вздрагивают, будто готовятся полностью раскрыться и унести бедолагу прочь от этой бытовой серости. Но Годжо Сатору не так-то просто спугнуть. Самое способное дитя в своем клане, что корнями увязало в истоках мироздания. Ведь в момент, когда произошел коллапс сингулярности, вместе со Вселенной родилось и то, что так яростно и самоотверженно защищает эта семья, — Любовь. Они оберегают любовь, на своих перламутровых крыльях несут благословление влюбленным, острыми стрелами пронзают людские сердца, тонкой красной нитью связывая тех, кто предназначен друг другу самой Судьбой. Это в идеале. На деле же Годжо Сатору еще ни разу не удалось составить истинную пару. Он то промахивался, то стрелы его втыкались в невидимую стену. То люди, которых он выбирал, оказывались совершенно несовместимыми. Самое парадоксальное дитя в своем клане. Впервые за мучительные столетия ожидания им был дарован Шестиглазый Вестник, который мог своей любовью избавить мир от оков одиночества. Но вот незадача: Вестник-то оказался ослеплен своей собственной неотразимостью. Любовью играет, насмехается над наивностью смертных. Отказывается слушать робкий шепот сердца, предпочитая полагаться только на свой крошечный жизненный опыт. Он еще очень молод. Успеет и опыта набраться, и объединить столько одиноких сердец, что никому больше и дела не будет до других проблем, потому что маленькую планету захлестнет любовная лихорадка. — Глупые смертные, ослепленные гордыней, — рассерженно бубнит себе под нос блондин. И его досада искренне забавляет и смешит. Он так наивен в этой вере в самого себя, так откровенен в нелюбви ко всему роду человеческому. И Сугуру не может удержаться от тихой насмешки. Растягивает тонкие губы в очаровательной улыбке, закрывает глаза. Яркий образ собеседника все равно видится ему во тьме, выжженный на внутренней стороне век. — Или просто ты плохо разбираешься в людях. Сатору снова захлебывается возмущением. Недовольно пыхтит, шуршит длинными перьями на своих великолепных крыльях, ввинчивает каблуки начищенных до зеркального блеска туфель в асфальт. Желтая пыльца под ногами трусливо разбегается в стороны, не желая навсегда остаться на тусклой серости ярким пятном. — Ты в деле или нет? — раздраженно щурятся три пары великолепных аквамариновых глаз. Тонкий палец втыкается в солнечное сплетение собеседника, и это выглядит так, будто он только что выпустил стрелу судьбы, вознамерившись прямо здесь и прямо сейчас притворить в жизнь свой коварный план. — На кону целое свидание с прекрасным мной. Откажешься — потом будешь локти кусать. Для убедительности слов он еще делает пару тычков, каждый из которых ощущается больнее предыдущего. Очень тонкая метафора того, что любовь, как правило, несет за собой глубокую боль. А еще разочарование и немного отчаяния. Сугуру пересиливает себя, отшатывается на пару шагов назад. Темная ткань рубашки от этого движения намертво прилепляется к широкой спине, и по телу рассыпаются мелкие мурашку, неприятным зудом оседая в мышцах. Ему совершенно нет никакого дела до дурацкого спора, он мечтает лишь о том, чтобы его — бесконечно уставшего и печального — оставили в покое. Оставили в темном прохладном месте и в покое. — Строение человеческого скелета не позволяет провернуть такое. — Я могу принимать это за отказ? — и без того крохотный запас терпения Сатору подошел к концу. Он вот-вот расправит крылья и умчится прочь, оскорбленный до глубины души чужим невежеством и неспособностью взаимодействовать с тем, кто не подходит под описание могильного камня. Глупый Жнец. Как сухарь черствый, как надгробная плита холодный. Но как высеченная в мраморе статуя прекрасный. Смертельно прекрасный. Сатору топчется на месте, сжираемый собственными сомнениями. Гордость, срывая голос, кричит о вопиющей несправедливости, но влечение тонкой шелковой лентой закрывает ей рот. Молчи, глупая, а то снова все испортишь. И она, конечно же, замолкает. Завороженная пляской чертей в чужих глазах. Им редко доводится водить хороводы вокруг адского кострища, привычно прозябая у погасших углей. Интерес лижет пальцы, оставляет на мягких подушечках пузырящиеся ожоги. Тонкая пленка кожи лопается, и сукровица густыми каплями желания падает на раскаленный асфальт. Полуденный жар воздуха наполняется жаром иного характера. — Не-ет, — хрипло тянет Сугуру, качнув головой. Челка у виска слегка вздрагивает и прилепляется к раскрасневшейся коже на щеке, — и не надейся. Небесная лазурь глаз стремительно темнеет, и в ее глубокой синеве зажигаются серебряные звезды. Они вот-вот сорвутся с небосклона, мечтая оказаться у ног бессердечного Жнеца. А сердца-то у него, и вправду, нет. И острая стрела любви никак не сможет его пронзить, и красная нить судьбы не сможет обвиться вокруг него, и сладкий нектар желания не сможет заполнить его. Жнец неподвластен любовным чарам. И от этого он становится столь желанным. Сугуру будто считывает в чужих глазах яркую заинтересованность собственной персоной, с видом мученика-страдальца выдыхает горячий воздух, понуро опускает плечи. Смиряется со своей печальной участью. — Согласен я на твой идиотский спор. А Сатору приходит в неописуемый восторг. Пуще прежнего сверкает своими глазами, ведет плечами, и крылья позади него повторяют это движение, приятно шуршат по земле, сбрасывая на нее парочку серебристых перьев. — Отлично, — хлопает в ладоши он, а затем протягивает одну из них в сторону собеседника, бросает через плечо суетливое: — Иди сюда, Сёко! Разбей нас! Девушка что-то невнятно бормочет себе под нос, делает последнюю затяжку своих обожаемых сигарет и бросает бычок под ноги. Принципиально не тушит. Просто надеется, что в этот раз ее решение положит начало всепожирающему пламени, что очистит эту грешную землю, превратив все в пепелище, которое станет отличным подспорьем для новой жизни. Ангел-хранитель как-никак. Во всем своем великолепии. Сугуру неохотно тянется к руке товарища, но за мгновение до желаемого касания осекается, одергивает свою ладонь, сжимает ее в кулак. — А что будет, если ты проиграешь спор? — Этого не случится, — суетится Годжо. Тычет своей растопыренной пятерней в лицо так рьяно, что это начинает раздражать. Гето отмахивается от нее, как от мерзкой мошки, и костяшками пальцев с силой ударяет в центр ладони. — И все же давай обговорим этот момент, — стоически игнорирует надутые губы и сверкнувшие в аквамариновой глубине слезы. Девушка тоже решает не акцентировать свое скупое внимание на разыгравшемся спектакле и, желая спастись от смертоносных лучей солнца, прячет лицо в тени своих маленьких крыльев. Их размах настолько небольшой, что приходится придерживать рукой неровный край оперения. И она цепко хватается за короткие серые перышки, в центре лба соединяет левое и правое крыло, формируя некое подобие панамки. Годжо видит эти жалкие потуги и не отказывает себе в удовольствии утереть нос двум посредственностям, что оказались рядом с ним и даже не осознают своего счастья. Перламутр его перьев бросает на грязный асфальт радужные переливы, остается на коже жаркими поцелуями, отражается в глазах восхищенным блеском. Гето козырьком держит ладонь у глаз, Сёко сильнее зарывается в свои серые крылья. Они не впечатлены. Снова. — Гето, тебе не кажется, что это плохая идея? — глухой бубнеж с трудом пробивается сквозь преграду в виде перьев и плотного воздуха. — Кажется, — отвечает брюнет, взглядом бросая вызов бахвалистому товарищу, — всегда кажется. Сатору охотно принимает вызов, с головой прыгает в темный омут чужих глаз. — Ты можешь отказаться и сбежать, — небрежно пожимает плечами, будто это все его нисколько не задело. А затем тон его голоса становится стальным и холодным. И это красноречиво говорит о том, что его очень даже задело. И он хочет задеть в ответ: — сбежать, трусливо поджав хвост. — Когда ты проиграешь, — голос Сугуру словно зеркало справедливости отражает чужую интонацию, но облачает ее в обертку привычной бархатной мягкости, — что получу я? — Все, что пожелаешь. — Все? Сатору снова предпринимает попытку заключить сделку и протягивает бледную ладонь. Мягкие губы растягиваются в обворожительной улыбке, в глазах с новой силой загорается огонь азарта. Он в предвкушении. И он готов. — Все-все. Сугуру смотрит на ладонь, переводит взгляд на подругу, и снова возвращает взгляд на ладонь. Голос здравомыслия уже устал повторять одни и те же слова предостережения, и теперь просто молчал, угнетая сознание своим безмолвным осуждением. Горячая рука со звонким шлепком падает в плохо замаскированную ловушку, оказывается стиснутой длинными пальцами, скованной полярным льдом. Чужое тепло волной проносится по телу блондина, отчего крохотные перышки у локтей встают дыбом, выдавая с головой то, как ему приятно от этого касания. Брюнет же хмурит тонкие брови, почувствовав, как внутри него все покрылось тонкой коркой льда. Этот теплообмен можно принять за акт заключения спора, но они решают действовать наверняка, и тянут сцепленные руки в сторону своей подруги. Сёко перестает держать концы своих крыльев у головы, отчего они возвращаются в свое привычное положение. Спасительный купол пропадает слишком быстро, и она, ослепленная солнцем, зажмуривается. Не глядя, ставит свою ладонь ребром и с силой ударяет ей по чужим рукам, заставляя их разъединиться. — Готово, придурки, — рычит она, на каблуках разворачивается и спешит как можно скорее покинуть это бескрайнее поле мук и страданий. А парни отправляются на совместное задание. Вообще-то задание было дано только Годжо, но Гето сегодня неожиданно оказался совершенно свободен от своих дел, его коммуникатор не подавал никаких признаков жизни и был благополучно забыт в глубоком кармане длинной накидки. А это означало, что он может в свое удовольствие провести несколько часов, полной грудью вдохнуть сладкий воздух свободы, размять затекшие плечи, на которых лежало слишком много ответственности, позволить себе растечься по мягкому дивану с книжкой че… — Че… чего застыл? — бесцеремонно вторгается в поток приятных мыслей звонкий голос. И в довесок следом идет грубый тычок в плечо. — Мы таким темпом только к выходным будем на месте. Сугуру недовольно потирает ушибленное место, взглядом усталым пронзает тощую фигуру товарища. — Я мог и не тащиться вместе с тобой, а просто прочесть разгромный отчет о твоей очередной неудаче. — Не будет никакой неудачи, — бросает через плечо блондин, — Я чувствую это. Он замирает у высоких стеклянных дверей многоэтажного офисного здания, запрокидывает голову так, что шейные позвонки начинают противно хрустеть. Ему не нужен лифт, он не нуждается в лестнице — за его спиной есть два огромных крыла, что могут с легкостью преодолеть силу земного притяжения и доставить их обладателя в любую точку мира. Но за его спиной есть так же бескрылый друг. И это осложняет абсолютно все. Гето чувствует смятение товарища, осознает свою собственную беспомощность, с трудом проглатывает ком обиды на весь белый свет. В блестящую фольгу упрека заворачивает стыд. Обступает беловласого мальчишку, встает перед ним. Датчик движения улавливает их присутствие, хоть они и продолжают оставаться невидимыми для глаз человеческих. — Где-то я уже это слышал, — фальшиво улыбается брюнет и делает шаг внутрь шумного помещения. Просторный зал был полон людей в строгих костюмах. Барабанные перепонки дрожали от яростных ударов десятков голосов, обрывками делового лексикона стекали по внутренней стороне черепной коробки. Экономика, юриспруденция, бизнес и менеджмент… Люди галдели, кричали и спорили. Они словно соревновались друг с другом на тему того, кто составит самое сложное в понимании предложение. И каждое их слово совершенно не задерживалось в голове, оставляя после себя лишь горькое послевкусие. Это сейчас они все такие разносторонние, невероятно умные и возвышенные. До краев наполненные мотивацией, решительностью давят чужие сомнения. Оказавшись на пороге смерти все они — одинаковые. Жалкие, трусливые, загнанные в угол. Торгующиеся за лишнюю секунду своей жалкой жизни, сожалеющие о каких-то банальных глупостях. «Не успела деньги вывести в оффшор…» «Не успел переспать с этой секретаршей…» «Не успели дожать того клиента…» Они сожалеют об упущенных возможностях, так и не осознав, что сожалеть надо об упущенной жизни. В самом центре зала шумит высокий фонтан. Брызги прохладной воды возле него уже успели собраться в лужи, и один из охранников истерично кричит в рацию, требуя немедленного появления обслуживающего персонала, что устранит водное недоразумение и тем самым приблизит риск возникновения опасной для жизни ситуации с летальным исходом до критического значения в «0%». Гето мысленно благодарит его. Никакой работы в выходной день. — Но я все равно почему-то тащусь с тобой, — вслед своим суждениям тихо бормочет он, шлепая ногами по мокрому полу. Ледяные капли воды падают на его взмокшую спину, неприятно холодят кожу под тонкой тканью накидки. Но испепеляющий взгляд небесных глаз снова возвращает это восхитительное ощущение чахоточной лихорадки. Он пару раз тыкает пальцем в кнопку вызова лифта, и она быстро откликается на зов, вспыхнув голубым ореолом неонового света. В его жизни стало слишком много голубого. — Не нуди, пожалуйста, — Сатору словно слышит чужие мысли и специально ныряет в темный взгляд брюнета. Всеми шестью глазами. Ищет там что-то, ему одному ведомое, но не находит и со вздохом разочарования отворачивается. В раскрытые двери маленького лифта входит первым, — это сбивает меня с настроя. Сугуру молча плетется следом. Право на нажатие кнопки нужного этажа оставляет за собой. В ответ получает скупое осуждение. Всех двенадцати глаз. Недовольное лицо блондина отражается в начищенном зеркале, он точно наказывает своего спутника пристальным взглядом, карает за непокорность. Жнецы все строптивые и своенравные. Пора бы уже к этому привыкнуть, принцесса. Противная мелодия, что обычно фоном звучит в круглосуточных комбини, тонет в печальных мыслях о самобичевании. Сугуру становится искренне жаль себя, ведь он мог бы сейчас наслаждаться прохладой кондиционера и мягкостью дивана, неспешно перелистывать странички интересной книги, что так настоятельно рекомендовала к прочтению дама из выпуска утренней программы. Но он находится здесь: в маленькой, душной коробочке вместе с… — Я… я слышу его, — Сатору снова вторгается в чужие мысли, привнося с собой морозный холод. Хоть что-то хорошее в этот жаркий день. Белесые ресницы мелко дрожат, и он в предвкушении закрывает глаза. — Ты слышишь? — Ничего не слышу. — Потому что ты — бесчувственный сухарь, — не открывая глаз, говорит блондин. — Я слышу стук его прекрасного сердца. Оно такое хрупкое, такое наивное. Метким выстрелом я заставлю стрелу безумной любви пронзить его насквозь! — В голову только не попади. — Заткнись. Сугуру жестом прекрасного джентльмена предлагает напарнику покинуть, объятые душным маревом, пределы лифта. Сам идет на пару шагов позади. Проворным пальцам блондина покоряется и мудреный замок, и тяжелая металлическая дверь. Он с легкостью распахивает, впуская внутрь пыльной темноты озорной ветер. Он задорно треплет пепельные пряди, забирается под рубашку, невесомо касается фарфоровой кожи, оставляет на ней россыпь мелких мурашек. Прохлада выталкивает из головы тяжелые мысли, и Гето даже начинает испытывать заинтересованность во всем происходящем. — А пару для него ты уже определил? — спрашивает он, захлопывая за собой проход на крышу. Будет очень неловко, если их присутствие здесь кто-то обнаружит. — Да, и для их встречи мне понадобится твоя помощь, — отвечает Годжо, вспархивая на край невысокого ограждения. Раскинув в стороны руки, он полностью и всецело отдается во власть беспощадного солнца, позволяя ярким лучам объять его фигуру. Неземной красоты крылья тоже раскрываются, и россыпь серебристых перьев порывом ветра взмывают в безоблачную высь. На лазурном полотне они сверкают холодным блеском, словно отзвук давно погибших звезд. Красиво и печально. Сугуру ежится от нахлынувших чувств, кутается в свою простую, ничем не примечательную накидку. — Не впутывай меня сюда, — сухо отчеканивает он. — Без тебя не получится. — Ты снова нарушаешь правила, — продолжает тоном сурового учителя брюнет. — Я не хочу идти соучастником в твоем преступлении. Сатору оборачивается. Его лицо буквально светится от счастливой улыбки, глаза хитро щурятся, и из-под густых ресниц на раскаленную поверхность крыши сыплется звездная пыль. — Я же не прошу жизнь чью-то отнять, — обезоруживающе пожимает плечами он, — мне только нужно немного помощи. И Сугуру не находит, что ответить. Просто заворожено смотрит на это счастливое лицо, тонет в ярком аквамарине глаз, слепнет от света сотен-миллиардов солнц, заточенных в этой кристально чистой синеве. Небо на ее фоне уже не кажется таким чарующим, оно размывается серой краской реальности, застилается вуалью обыденности. — Вон! Вон там! — восклицает брюнет, пальцем указывая на темную реку человеческих тел, прокладывающую русло на полотне пышущего жаром бетона. — Это он! Гето подходит ближе к краю, грудью ложится на раскаленный металл ограждения, опасно свешивается вниз. Он не боится сорваться, потому что госпожа Смерть поспешит вернуть его к жизни. Все-таки он лучший в своем деле, и никому не выгодно терять такого ответственного исполнителя. Его покровительница мудра настолько же, насколько и красива. И прекрасный Годжо Сатору может проиграть в сражении с ней за звание «самой красивой девочки». Но это не точно. А вот в категории «самое унылое лицо» побеждает, на удивление, не Сугуру, а тот самый юноша. Смертельно уставший, со впалыми щеками и огромными мешками под глазами. С кривой походкой и такой же кривой ухмылкой. С редеющими сальными волосами и крючковатыми пальцами. Кто отважится полюбить такого? Добровольно — точно никто. Но если в дело вмешается повелитель влюбленных сердец, то даже у такого ничтожества может появиться шанс. — Что-то он неважно выглядит, — задумчиво потирает острый подбородок Гето, — как бы твоя стрела не сразила его наповал. Сатору где-то над головой прыскает от смеха. — Сражен он будет не моей стрелой, а красотой своей избранницы, — горделиво возглашает он и делает шаг назад, спускаясь вниз. Поравнявшись глазами со своим напарником, он в пренебрежительной манере хлопает того по плечу. — А теперь иди и заговори с той престарелой цветочницей. Поторгуйся с ней, повозмущайся. Сделай так, чтобы привлечь как можно больше внимания. — Зачем? — Увидишь. Иди. Сугуру не остается ничего, кроме как подчиниться чужой воле. Сам же согласился на этот спор — теперь отдувайся, дружок. Ему хотелось бы где-нибудь задержаться, застрять в лифте между этажами, обнаружить выход запертым на множество замков, но, как назло, путь до цветочной лавки он проделывает максимально быстро. Не прилагая особых усилий меняет свое привычное облачение Жнеца на что-то более обыденное, что-то, что не будет привлекать внимания. Черная толстовка, спортивные штаны и кроссовки. Просто, лаконично, со вкусом. «Скучно» — непременно добавит Сатору. — Красивые ромашки. Он натягивает на лицо свою самую обворожительную улыбку, прячет в янтарном блеске глаз собственную усталость. С фальшивым интересом разглядывает скудный ассортимент цветочного прилавка, но фальшь эту никто не торопится замечать. Смертные любят обманываться чужим дружелюбием. Пожилая дама в знак приветствия склоняет голову, отчего с ее маленького носа слетает тяжелая оправа очков и серебряная цепь, что была прикреплена к дужкам, громко лязгает и натягивается, оставляя на открытой шее красный след. Видимо, это происходит не в первый раз. Она на три головы ниже Сугуру, морщинистое лицо бережно хранит следы солнечных касаний, расплывшихся по коже темными пятнами, седые волосы, собранные в аккуратный пучок, давно утратили свой товарный вид, и пара прядей уже успела прилипнуть к высокому лбу. Она торопливо сажает на нос очки, вытирает влажные ладони о край светлого фартука и тянет их в сторону озвученных цветов. — Были срезаны утром под присмотром первых солнечных лучей, — говорит она с такой гордостью, что даже неловко становится. Как будто это великое достижение — встать пораньше и собрать товар на продажу. Но для такого пожилого человека это, наверное, и есть то самое достижение. И Сугуру становится немного стыдно за свое предвзятое отношение к совершенно незнакомому человеку. Он решает списать этот свой грешок на пагубное влияние одной надоедливой занозы, которая в последнее время буквально не отлипает от него. Они оба в последнее время оказывают друг на друга слишком большое влияние, повадками мешаются, путаются между собой вкусами. Этот странный процесс слияния, кажется, невозможно остановить. Сугуру боится в этом признаться самому себе и поэтому делает вид, что ничего и не происходит. Сатору, кажется, придерживается точно такой же тактики. Кстати, о Сатору. Брюнет оборачивается, своим орлиным зрением выискивает знакомую фигуру на вершине одного из небоскребов. Годжо за это время уже успел достать свой огромный лук, обмотанный шелковыми лентами нежного розового цвета. Он же посланец любви, всемогущий повелитель людских сердец, покровитель влюбленных. Инструмент, которым он вершит свою «справедливость», должен соответствовать единому образу. И с этим луком он выглядит завораживающе. — Вы для кого букет присматриваете? — Для… — на несколько секунд выпадает из реальности Сугуру. Потому что видит, как его друг ловким движением руки материализовал из воздуха серебряную стрелу, с острым наконечником и пушистыми перьями на хвосте. Она прокручивается в его ловких пальцах так быстро, что превращается в бесконечно вращающийся поток сверкающей эссенции. Его пальцы творят самую настоящую магию. — Для друга. Хочу поддержать его. А то у него полоса неудач началась, он совсем раскис. Женщина утвердительно кивает головой, прислушиваясь к каждому слову своего потенциального клиента. Ее дрожащие пальцы давно утратили былую гибкость и ловкость, но от этого их движения не выглядят менее профессиональными. Она выуживает из вазы самый большой цветок, взглядом ревизора оценивает его красоту и, удостоверившись в его безупречности, протягивает в сторону брюнета. — Ромашки отлично подойдут, — подкрепляет свои действия словами, полными непоколебимой уверенности. — Яркая желтая сердцевина характеризует силу духа, а белоснежные лепестки являют собой своеобразное очищения. Этим букетом вы отлично поддержите своего друга, и, я уверена, черная полоса в его жизни закончится. Скептически настроенный Сугуру забирает предложенный цветок и скучающим тоном говорит: — Сомневаюсь. — Отчего же? — а старушка наоборот — только сильнее распаляется в своем желании продать охапку садовых ромашек. — С такой поддержкой можно горы свернуть! Вам какой размер нужен? Могу собрать скромный букетик, что будет элегантно смотреться в ваших сильных руках, или же вы можете вручить другу огромную охапку, чтобы он точно был сражен вашей верой в его силы! Брюнет краем глаза замечает пристальный взгляд ярких аквамариновых глаз, шестым чувством улавливает тонкие вибрации порицания. Оттенки этого безмолвного осуждения окрашивают обрамленные пепельными ресницами радужки в различные оттенки синевы. Видеть ее медленное течение от цвета морской волны до яркого индиго становится сродни средневековой пытке. И Сугуру, посыпая голову пеплом, раскаивается в своем пренебрежительном отношении к драгоценному другу. — Будьте так любезны, соберите самый большой букет, — чуть громче говорит он, искренне надеясь оказаться услышанным. — Цветы ваши, действительно, бесподобны. Восторг на лице старушки распускается великолепной цветочной композицией, розовыми лепестками на щеках остается смущение. — Как же замечательно они смотрятся! — добавляет парочку особенно ярких нот фальши в свой мягкий тембр брюнет. — А доложите еще этих веточек… Но жертва яростного демона любви, что притаился на крыше здания, успешно игнорирует разыгравшийся в паре метров от нее спектакль с цветами и рассыпающимся в комплиментах покупателем. Покупатель этот прячет свое лицо в белоснежных лепестках, глазами поочередно стреляя то в одну сторону, то в другую. И растерянность, что отпечаталась на лице Купидона, выбивает землю из-под ног. Это можно считать за проигрыш в споре? Можно уже обдумывать варианты изощренного наказания? Ему же развязали руки, позволив просить, буквально, «все-все». Но Годжо Сатору не так-то просто спугнуть. Где-то это уже слышали. Блондин вскидывает голову, сбрасывая упавшие на глаза жемчужные пряди, резко выдыхает, берет себя в руки и с отчаянием натягивает тетиву. Острый наконечник ведет следом за объектом своего наблюдения. Целится. — Ладно, — шепчет он, — в этот раз обойдемся без цветов. Он выпускает стрелу, и серебристый хвост ее росчерком ложится на лазурном небе. Но ожидаемой реакции от парня не следует — он продолжает свое неспешное движение в сторону длинного пешеходного перехода. Снова промахнулся? А это можно считать за… На противоположной стороне оживленной улицы Гето замечает девушку, которой и предназначалась стрела. Острый наконечник ее вонзился в центр груди, оставив снаружи только пушистый перьевой конец. Юная дева хоть и поморщилась слегка, но особого значения случившемуся не предала и продолжила терпеливо ждать зеленый сигнал светофора. А Жнеца сразила стрела тревожного осознания. — Слишком красивая. — Что? — переспрашивает старушка. — Слишком крас… слишком красивый букет, — вовремя спохватывается, а затем угрюмо добавляет, недобро зыркнув в сторону парня: — Он недостоин такой красоты. Обостренное чувство справедливости давит на тумблер адекватности, и Гето спешит уберечь бедную девушку от кошмарной участи — стать возлюбленной какого-то никчемного слабака. Она-то само воплощение нежности и чистоты, и ей негоже красоту свою марать о чью-то посредственность. А в груди уже все трепещет и дрожит, она украдкой ищет глазами причину столь странной реакции и никак не может совладать с бьющимся о костяную клетку сердцем. Нить ее судьбы торопливо наматывается чужими руками на конец второй стрелы, и она всем телом ощущает это натяжение. Ватные ноги сами идут на беззвучный зов, и никакие преграды не способны остановить ее. И коммуникатор в кармане Жнеца начинает противно пиликать. Поступил новый заказ. И заказ этот, кажется, готовится прямо у него на глазах. Удобно, что не придется далеко ходить, и все случится здесь и сейчас. Но Сугуру протестует. Ускоряет шаг, нагоняет парня, рукой хватается за ворот безразмерной рубашки невнятного цвета. От резкого толчка назад обмякшее тело заваливается на спину, летит куда-то в толпу зевак. Периферийным зрением замечается еще один серебряный росчерк в небе, но вспышка боли в ноге на несколько секунд ослепляет его. И он чертыхается, сам отшатывается назад, силится справиться с болью. Коммуникатор замолкает, но рука по инерции лезет в карман. «Ложный вызов» красуется на крохотном зеленом экранчике. Девушка с растерянным видом стоит посреди дороги, непониманием мажет по безликим лицам прохожих. Ее красивые глаза медового цвета ищут причину этого странного наваждения, но не находят ничего. И она, полная печали и тоски, понуро опускает голову и идет следом за шумной толпой. Шаг замедляется в том месте, где всего мгновение назад стоял Сугуру. Но он вовремя успевает затеряться в серой массе, незаметно скрыться с места преступления. Дорога до небоскреба остается в памяти лишь урывками, поочередно мелькающими меж ярких вспышек боли. Он вваливается на крышу, руками цепляется за шершавую стену, пересохшими губами жадно хватает кипящий воздух. — Не желаешь поведать мне о мотивах своего поведения? — сердито рычит Сатору за его спиной. — А тебе надо еще объяснять? — рычит в ответ Сугуру. Но не от злости, а от боли. Взгляд опускается вниз и от вида воткнутой в его колено стрелы становится и грустно, и смешно. Это можно считать за проигрыш в споре? Или в силу нестандартности ситуации стоит списать все на ничью? — Будь так любезен… Брюнет делает усилие над собой и поворачивается к собеседнику лицом. Сам прижимается спиной к стене, и она горячая настолько, что он буквально пригорает к ней. Обугленные куски его одежды падают к ногам. — Ты решил связать жалкого неудачника с хорошей девушкой, тем самым обрекая ее на довольно незавидную судьбу. Глаза блондина становятся все уже и уже, и в конце превращаются в шесть щелей, обрамленных пушистыми ресницами. Он скрещивает руки на груди, отчего лук, повисший на локте, приходит в движение и мерно раскачивается. Это могло бы успокоить, но в данной ситуации колебания воспринимаются с высшей степенью раздражения. — С каких пор ты стал таким чутким и внимательным к людям? — звонкий голос Годжо проваливается в ядовитый шепот. — С тех самых, когда ты решил творить несусветную чушь. Ты не безумный ученый, что ставит опыты на людях, а самый простой Купидон. — А в твои скудные полномочия не входят обязанности самой Судьбы. Или ты метишь на ее место? Так спешу тебя разочаровать: чистоты крови не хватает, чтобы так высоко карабкаться. Знай свое место, Жнец! Это туше. Пламя гнева заливается ледяной водой, и они оба медленно начинают слышать друг друга. — Спасибо, что указал на него, — щетинится Сугуру, медленно сползая вниз по стене. — А то я начал забывать. Он пытается справиться со своей ногой. Острый конец стрелы накрепко увяз в колене, раздробив чашечку. Волны боли накладываются друг на друга, входят в резонанс и яркими вспышками слепят. Нить чужой судьбы давно была разорвана, и с той очаровательной незнакомкой его ничего не связывает. Сугуру искренне надеется, что и объект их с Сатору недавнего спора тоже успел убраться восвояси и больше никогда не попадется ему на глаза. Желая притупить тянущую боль, он дрожащими руками обхватывает опухшее колено, но жар ладоней только усугубляет положение. В ярком свете небесного светила появляется образ крылатого хранителя, и на мгновение Гето мерещится, что это Иэири примчалась ему на помощь. Но расплывчатые очертания обретают форму, и в них совершенно нет ничего того, что могло бы ассоциироваться с вечно уставшим Ангелом-хранителем. — Ты же понимаешь, что я на самом деле так не считаю? — Сатору садится на корточки напротив. Откладывает в сторону лук, руками обхватывает свои целые колени, кладет поверх них белокурую голову. — Единственное, что я в данный момент времени понимаю, — это то, что ты своей стрелой раздробил мне колено, — огрызается Сугуру, но слова его уже не звучат столь угрожающе. — Ты сам подставился. — Да-да… Можешь теперь оставить меня страдать в одиночестве? — небрежно отмахивается от надоедливой помехи, но видит, что слова его не возымели никакого эффекта, и это только сильнее разочаровывает. Он вздыхает так тяжко, что боль в колене становится острее, а голос его уходит в молящий шепот. — Пожалуйста. Торчащие во все стороны кончики волос вздрагивают от резкого движения. Сатору отказывается принимать чужую просьбу и спешит пояснить свое решение: — Начальство прикончит меня, если узнает, что я оставил их любимчика умирать. В уголках тонких губ рождается улыбка. — Как-нибудь переживут эту потерю… Сатору склоняет голову, щекой трется о кипенно-белую ткань его дорогущих брюк. — Они, может, и переживут, — тихо произносит он. — А я — нет. Между ними образуется вакуум. Безмолвие выстраивает свой незримый барьер, отрезая от внешнего мира плотной завесой. Мир за ее пределами шумит, гудит, кричит, но здесь — внутри завесы — тихо и спокойно. И только рваное дыхание подстреленного мальчишки рушит эту прекрасную идиллию. Сатору рукой тянется к кончику своей стрелы, но осекается и передумывает совершать такой важный поступок без чужого одобрения. Лимит необдуманных решений на сегодня исчерпан. — Ты, правда, думаешь, что она была бы несчастна? — решает нарушить тишину не чужими воплями боли, смешанными с проклятьями в свой адрес, а самой банальной беседой. Авось в процессе диалога его озарит какая-нибудь гениальная мысль. — Он окружил бы ее любовью, попытался бы стать лучшей версией себя самого. — Не смотри на людей через призму своей личности, — горько усмехается Сугуру. — Не было бы там никакой любви. Он — пустышка. Внутри него есть только тьма, которая поглотила бы ее. — Какие жуткие слова ты говоришь… Пелена разочарования бесцветной поволокой ложится на небесный аквамарин, жадно вбирая в себя весь его великолепный цвет. Выглядит это грязно, почти аморально. И Сугуру борется с желанием в клочья разорвать ее, тем самым избавив обладателя этих красивых глаз от горького принятия собственной беспомощности. Но устало опускает плечи, смиренно склоняет голову. — Это жизнь, Сатору. Люди в большинстве своем безобразны. Блондин копирует чужие действия, сам весь сжимается, комкается, превращается во что-то несуразно-мятое. Бесконечно печальное. — И что же теперь делать? — бесцветным голосом спрашивает он. — Не помогать им? Но в этом и заключается наше предназначение. Ты же сам когда-то говорил. — Говорил, — устало выдыхает Гето, и этим ставит жирную точку в разговоре. Не самое подходящее время для анализа его слов, вскользь брошенных когда-то давно. — А я уже столик в таком волшебном месте забронировал, — взъерошивает свои непослушные волосы блондин, стремясь, наконец, выбраться из давящего гнета печали. Резко поднимается на ноги, своей долговязой фигурой отбрасывая тень на тело друга. Смотрит на него в своей привычной пренебрежительно-снисходительной манере. — Ладно, какое там твое желание было? Давай как можно скорее покончим с этим позором. Сугуру кривит губы в жестокой насмешке: — Боишься не выдержать моего осуждающего взгляда? — Я выдержу любой твой взгляд, — довольно мурчит Сатору, снова опускаясь на колени. Его забавляет эта странная игра, неприкрытый флирт лишь сильнее раззадоривает. И он подается вперед, стремясь сократить и без того небольшое расстояние до самого минимума. — И выполню любое твое желание. — Я желаю, чтобы ты уже оставил меня в покое и нашел себе другого подопытного кролика. — Зачем другого? — наивно хлопает пушистыми ресницами блондин, стряхивая с небесной лазури серебряную пыль. — Мне нравишься ты. Сугуру смеется хрипло, почти с надрывом, выталкивая из своих легких горячий воздух и обдавая им лицо собеседника. На бледных щеках остается яркий румянец искреннего смущения. — Это, несомненно, звучит восхитительно, но ты с этим не хочешь ничего сделать? — спрашивает Сугуру, рукой указывая на стрелу, что все так же продолжала доставлять ему ужасный дискомфорт. Он прикладывает усилие, через боль притягивает колено к себе. — Точно, — растерянно бормочет Сатору, — давай-ка я ее просто выдерну… Следом за словами звучит звонкий шлепок по рукам загребущим. — С ума сошел? — недовольно рычит Сугуру. — Ты еще предложи ее провернуть! — Не совсем понимаю, для чего, но можем попробовать… — Нет! — истерично вопит Гето, выставив руки перед собой. — Не подходи! Давление со стороны блондина быстро прекращается, и он для убедительности даже отползает немного назад, устало плюхается на пол, снова обхватывает руками колени. — И зачем я вообще согласился на этот идиотский спор? — тихо причитает Гето, усиленно растирая ноющую ногу. Отек с очага ранения перетек на голень, и ткань спортивных штанов неприятно натянулась вокруг нее. Он не думал, что слова его коснутся чужих ушей, но слух у блондина всегда отличался особой остротой. — Согласен, — голосом, полным вселенской печали, говорит Сатору. — Спор был идиотский. Еще и от начальника нагоняй получу за невыполненное задание. Опечаленный вид Годжо заставляет сменить праведный гнев на тихую милость. Голос здравомыслия тоненько пищит в мозгу: «Сам же влез и все испортил. Чего тогда сетуешь на напарника?». Спорить с ним не хватает ни сил, ни наглости. И Гето решает подсластить горькую пилюлю. Но, зная о том, какая реакция будет у блондина, он заранее плотно смыкает свои воспаленные глаза. — Пойдем на свидание, — ужасно тихо, сбивчиво и скомкано тараторит он. — Что? — Я хочу пойти с тобой на свидание в то место, где ты уже забронировал столик, — по слогам повторяет свою мысль брюнет, все так же оставаясь в спасительной темноте. Немного помедлив, добавляет: — Это мое желание. Счастье в глазах Сатору слепит даже сквозь сомкнутые веки. Он вскакивает на ноги, подлетает к Сугуру, одним рывком закидывает его себе на руки. Гениальная мысль, и вправду, посетила его светловолосую голову. — Летим к Сёко. Она тебе поможет. — Только не урони, — старается придать своему голосу угрожающий тон Сугуру, но в скачущих нотах все равно слышится страх. Сатору обличает этот страх своей самодовольной улыбкой, но вслух решает не произносить ничего. Он не может испортить такой прекрасный момент. В этот раз он обязан сделать все правильно. И он резко дергает руками, сильнее прижимая к себе тело, выбивая из него вздох удивления. Сладкая музыка для его ушей, которую он готов слушать вечность. А еще он готов вечность ощущать на своих руках тяжесть оцепеневшего в страхе тела, готов потратить эту вечность на то, чтобы обратить холодный камень в теплую глину, своими умелыми пальцами стереть непокорность, обратить ее в привязанность, сухое отречение омыть эликсиром нежности, обдать жаром собственного вожделения. У Жнеца нет сердца, но это не значит, что он не может услышать зов влечения. Не разрывая зрительного контакта, блондин вздергивает подбородок и тем самым выставляет напоказ свою невероятно длинную шею. Слова здесь излишни — брюнет прекрасно умеет читать между строк и дрожащими руками обвивается вокруг предложенной опоры, лицом зарывается в белоснежный шелк воланов на груди. Вспыхнувший румянец щек сочится сквозь ткань и приятно согревает кожу, горячее дыхание оседает на ней испариной, проникает глубоко внутрь, растекается по венам дурманящим желанием. Сатору облизывает резко ставшими сухими губы, набирает в грудь побольше воздуха, дергает плечами. Лопатки тянет сладкая боль, и он делает пару пробных взмахов крыльями. Остывший эфир шумного мегаполиса вздрагивает от этих мягких колебаний, и россыпь перьев, в лучах заходящего солнца отливающих чистым золотом, увязает в вечерней прохладе. Он делает шаг вперед, все ближе подбираясь к краю крыши небоскреба. И перед тем, как сорваться вниз, он смеющимся голосом произносит: — Тогда держись крепче, любовь моя.