Смерть, любовь и сигареты

Осень выдалась совсем дождливой. Промозглый ветер так и норовил проскользнуть в приоткрытое окно, растревожить замершие в страхе парчовые шторы. Будто он тоже был возмущен вопиющей безвкусицей и требовал убрать этот ментоловый ужас с пошлыми золотыми цветами. Но они продолжали висеть. Аккуратно собранные, небрежно скрученные, завязанные тугим узлом — они все равно были там. На маленькой кухне, где нет места ни ментоловому цвету, ни золотым пионовым цветам. Они были на месте. На своем месте. Сёко резко одергивает штору, небрежно скручивает ее, низ заталкивает в проем между стеной и холодильником. Рукой тянется к оконной раме, уже не так резко поворачивает рычажок и отодвигает в сторону. В образовавшуюся щель мгновенно просачивается влажный воздух, оседая на полу ароматом жухлых листьев и давно погасших костров. — Не замерзнешь? — раздается позади нее. Она небрежно машет рукой, будто говорит «плевать», с ногами забирается на подоконник. Продрогшие пальцы сжимают пачку сигарет, из которой она ловко достает одну, следом вытаскивает старенькую зажигалку. — Все равно накинь это, — голос звучит гораздо-гораздо ближе, и так просто отмахнуться от него уже не получится. Юу стоит прямо напротив нее. В протянутой руке у него аккуратно сложенный плед. Розовые сердечки на нем режут глаза и совершенно выбиваются из мягкой, пастельной палитры глубокой осени. Сёко недовольно цокает языком, но принимает предложенный другом предмет, спешно расправляет его и бросает на ноги. Почти мгновенно становится гораздо теплее, и она едва ли успевает совладать с эмоциями и одаривает мальчишку скупым кивком головы. Юу же расплывается в счастливой улыбке, отчего на маленькой кухне, кажется, вместо лампы накаливания под потолком зависает солнечный диск. И тепло, которым оно так щедро начало делиться с окружающими, становится избыточным. Сёко стаскивает плед с бедер почти себе на колени. — Хоть какая-то польза есть от этой болезни, — говорит Юу, возвращаясь к столешнице и возобновляя свое прерванное дело. — Польза? — с нескрываемой иронией вопрошает Сёко, стряхивая пепел в маленькую чашечку, появившуюся здесь тоже по воле заботливого Хайбары. — У меня захламлена комната плюшевыми медведями, от присутствия которых просто находиться там уже дискомфортно. А ночью все становится только в разы хуже. — Боишься, что они во сне задушат тебя своей любовью? — смеется Хайбара. — Нет, но… — Сёко осекается, представив услышанное, брезгливо морщится и делает глубокую затяжку. Неприятный табачный дым выдыхает специально не в окно, а вглубь комнаты. — Ого, а ты не такой уж белый и пушистый. Спасибо за еще одну фобию. Хайбара в действиях девушки видит неприкрытую угрозу, вафельным полотенцем отгоняет от себя удушливые клубы ядовитого тумана. — Я же просто пошутил, пожалуйста, не злись… — Единственный, кто достоин моей злости, это Годжо. Потому что из-за него теперь почти по всему общежитию разложены мягкие шерстяные пледы с розовыми сердечками, из-за него в комнате Сёко выросла стена из плюшевых медведей, что следят за тобой своими пластиковыми глазками-бусинками, из-за него приходится выбрасывать кучи бумажных сердечек и расписанных валентинок. Годжо сразила любовная лихорадка. Поначалу Сёко было интересно и забавно, и она вслух читала каждую открытку, найденную в ворохе розовой мятой бумаги. «Мне не нужна любовь всего мира, мне нужна любовь лишь одного человека в нем. И этот человек — ты» Но их становилось с каждым днем все больше и больше, а читать одни и те же шаблонные признания в любви было слишком утомительно. «Когда я увидел тебя впервые, кажется, Купидон выстрелил прямо в меня. Кажется, он сделал это дважды» И до безобразия стыдно. «Каждый раз, когда я думаю, что невозможно любить тебя сильнее, ты доказываешь обратное» И факт отсутствия адресата и отправителя на таких открытках только сильнее гасил этот интерес. «Жизнь без тебя, как пицца без сыра» Хотя… кого мы пытаемся здесь обмануть и сделать вид, что не замечаем огромного слона в маленькой комнате? Отправитель этих открыток был прекрасно известен абсолютно всем. «Ты последнее, о чем я думаю перед сном, и первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь» Впрочем, как и их адресат. Заспанное и изрядно помятое лицо Гето просачивается сквозь плотную завесу тумана как в самом дешевом фильме ужасов. Бледная кожа, фиолетовые мешки под глазами, впалые щеки — все выглядит так, будто над его устрашающим образом работала пара профессиональных гримеров. Но всем присутствующим прекрасно известно, что мастерством выглядеть максимально отвратительно Жнец владел, кажется, с самого рождения. — Кто испортил тебе настроение в столь ранний час, Сёко? — спрашивает он, довольно неуклюже усаживаясь за обеденный стол. — Назови лишь имя, и я подготовлю ему самую медленную и мучительную смерть. — Спасибо за заботу о моем шатком эмоциональном состоянии, — отвечает девушка с такой же немного саркастичной интонацией. Остервенело тычет бычком в дно грязной кружки, сбрасывает с колен теплый плед, сама, заметно повеселевшая и воспрянувшая духом, резво спрыгивает с подоконника и усаживается на место напротив Жнеца. Слегка наклоняется вперед, игриво склоняет вбок голову, отчего пара отросших прядей каштановых волос сползает к вздернутому носу. — Но в отличие от вас, господин забиратель душ, у меня есть сердце, которое не позволит так жестоко обойтись с милым и очаровательным созданием. Сугуру лениво приоткрывает один глаз, бросает в сторону подруги игривый взгляд. — Могу я попросить тебя повторить слова о милом и очаровательном создании, когда это самое создание появится здесь? — Нет, — рычит в ответ Сёко. А от тихого, низкого, немного хрипловатого смеха дымный воздух в комнате начинает слегка вибрировать. Хайбара тоже не удерживается от скромной улыбки, кидает через плечо пару озорных смешков и щепотку тревоги в теплом взгляде, что предназначалась сонному Жнецу. Он всего за пару мгновений смог заметить все изменения в лице и общем состоянии своего старшего товарища, мысленно подметив достаточно тревожную динамику, что катилась куда-то в район преисподней. Но справиться о состоянии вестника Смерти не успевает, получив в свою сторону тот же вопрос, который он хотел задать: — Юу, как твое самочувствие? От пристального взгляда, прожигающего на его спине дыры, становится почти больно, и едва затянувшиеся швы на лопатках начинают снова неприятно ныть. Он ведет плечами, желая размять застывшие мышцы, но никакого облегчения это не дает, а лишь усиливает неприятное чувство. — В непогоду раны болят особенно сильно, — честно признается он, потому что не видит никакого смысла в сокрытии правды. Он просто не может соврать тем, кто спас его жизнь. Считает этот поступок ниже собственного достоинства. — И пока сложно привыкнуть к статусу Падшего. Но я стараюсь не думать об этом, чтобы сильно не расстраиваться, и как можно больше времени проводить с вами. Помогая вам, я чувствую, как моя жизнь наполняется смыслом. — Это очень хорошие слова, — задумчиво бормочет Сёко. — И мы ценим твою помощь, — говорит Сугуру своим привычным, мягким тембром, который заботливо укутывает в теплый плед, защищает от колючей реальности, ободряет и дает немного веры в свои силы. Юу становится ужасно стыдно, что о нем все так переживают, и с двойным усердием принимается натирать мыльной губкой посуду, но резко одергивается, разворачивается, суетливо вытирает мокрые ладони о край своей футболки. — Что вы хотите на завтрак? Может, есть особые пожелания? — Глазунья с двумя кусочками жареного бекона отлично подняли бы мне испорченное настроение, — улыбается Сёко, кокетливо подмигивая новому хозяину их маленькой кухни. — А я хочу… — Ты не прислуга, Юу, хватит за всеми ухаживать. В поле зрения всех появляется фигура великолепного Купидона, который выглядел настолько паршиво, что его можно было спутать со Жнецом. Сёко недовольно цокает языком и рывком вскакивает со своего места, отчего ножки стула неприятно скрипят по деревянному полу. На нагретое Ангелом-хранителем место усаживается Сатору. На стол перед собой бросает несколько бумажных салфеток, на пол под ногами роняет несколько перьев. Выглядит он так, будто только что сражался со стаей диких собак и бежал с поля битвы, позорно поджав свои шикарные крылья. Сёко с трудом выталкивает из своей головы картинку ощипанного петуха, решая сосредоточить свое внимание на унылом пейзаже за окном, а рот занять очередной сигаретой. Обидное сравнение, конечно же, до глубины души оскорбит Купидона и нанесет его нежному сердцу рану. А оно и без того почти разбито. В подтверждение чужим умозаключениям Годжо громко сморкается в одну из своих драгоценных салфеток. — Но мне нравится это делать, — беззащитно хлопает глазами Юу, — и я не считаю это прислуживанием. Так я хоть как-то могу отблагодарить вас за спасенную жизнь. Сатору сминает в руке грязную салфетку, небрежно бросает ее на стол, но явно перебарщивает с силой, и скомканный сопливый комок ударяется о локоть Сугуру. Тот, правда, совершенно никак не реагирует на это. Подперев кулаком щеку, он тихонечко сопел и досматривал совершенно идиотский сон о белоснежных котах-переростках, что пытались до смерти его зализать. Облегченно выдохнув, блондин хватается за другую салфетку, вознамерившись испачкать и ее кипенно-белое бумажное полотно. — Ты биичем бам бе обязаб, — невнятно бубнит он, в перерыве между мерзкими звуками сморкания. Опозоренная во всех смыслах салфетка летит туда же, где была ее подруга. А Купидон устало откидывается на спинку стула, медленно стекая под стол. — Ох, как же доконал этот нос. Я почти готов его отрубить. — Он слишком очарователен, чтобы ты добровольно отказался от него, — не открывая глаз, мурчит Сугуру. От осознания, что его слушали и слышали, щеки Сатору вспыхивают румянцем, а от услышанного ответа они нагреваются до такой степени, что на них можно готовить заказанный Сёко завтрак. Как раз на одной поместится глазунья, а на другой — пара кусочков бекона. Холодный синий лед в глазах трескается так громко, что становится совсем неловко. И желая хоть чуть-чуть заглушить этот звук, он вкладывает в свой чих столько силы, что на пол вместе с перьями падает целый ворох бумажный сердечек. — Когда это закончится? — ворчит за спиной Сёко, ногой сгребая сердечки под стул Сатору. — Я такими темпами начну ненавидеть день всех влюбленных. — А мне кажется, что это мило, — робко говорит Хайбара и из шкафа под раковиной достает большую щетку и совок. — Не мило, — рычат в унисон крылатые создания. — И убери ты этот дурацкий совок, — Сатору выхватывает из рук Хайбары атрибуты уборки, — я сам потом приберусь. Соберу всех плюшевых медведей, выгребу валентинки из шкафов, выброшу все конфеты… — Это же только устранит последствия, но причина твоей болезни так и не будет определена, — говорит мальчишка, совершенно ни разу не обиженный грубыми действиями со стороны Купидона, а даже наоборот — воодушевившийся на новые поступки. Он достает с полки металлический чайник, щедро наливает туда воды и ставит на плиту. — А там и определять ничего не надо, — понизив голос, отвечает Сёко, — вон она — сидит и делает вид, что ничего не слышит. Голова задремавшего Сугуру резко соскальзывает вниз, и он лбом оглушительно громко прикладывается к деревянной столешнице. — Или не делает вид… — Я, наверное, сделаю тебе чай покрепче, чтобы ты мог взбодриться, — неловко улыбается Юу. — Буду смертельно тебе благодарен, — бубнит Сугуру, потирая ушибленный лоб. — Юу тебе не кухарка и не мамочка, — наклонившись через весь стол, шепчет Сатору, — прекрати помыкать им. Гето растерянным взглядом мажет по окружению, не сразу определив, откуда именно на него свалилась волна колючего осуждения. Тонкие темные брови медленно съезжаются к переносице, придавая осунувшемуся лицу немного озадаченный вид. Разве такие вещи нужно проговаривать? Разве это не очевидно? Но он постепенно начинает вспоминать, с кем именно ведет этот странный диалог. Мистер ничего-не-вижу-дальше-собственного-очаровательного-носа предстал перед ним. Интересно, это тоже своего рода болезнь? Или Годжо Сатору просто сам по себе такой ужасно недальновидный? А ведь обладает шестью глазами… — Это не помыкание, а хороший способ адаптироваться к новой реальности, — с умным видом Жнец скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. — Он теперь привязан к этому месту, покидать пределы колледжа без сопровождения ему категорически запрещено. Он от скуки начнет сходить с ума. А так мы вместе организуем ему быт, где он может раскрыть себя. Хайбара ставит перед ним самую большую из существующих на планете чашек полную ароматного чая. Запах сушеных трав и листиков мяты прекрасно сочетается с ягодной кислинкой и все это удивительно легко вплетается в осеннюю дымную атмосферу, становясь ее неотъемлемой частью. Сугуру расплывается в благодарной улыбке, наклоняется ближе к чашке, носом ведет по белесым клубам, парящим над ней, делает глубокий вдох, блаженно прикрыв глаза. — И должен отметить, что он великолепно справляется с этими вещами, — не без удовольствия говорит он и, переведя взгляд в сторону замершего на месте мальчишки, одобрительно кивает головой: — Ты молодец, Юу. Алые, как листья клена, щеки становятся не только у Хайбары, но и у Годжо. И если первый лишь смущенно почесывает щеку, то второй заходится жуткой икотой, от которой на столе сначала появляется пустая коробка, а затем поштучно из воздуха материализуются шоколадные конфетки, уютно разместившиеся в своих небольших углублениях. В виде сердечек, с цветной посыпкой и полосками темного и светлого шоколада. Сёко, театрально закатив глаза, отворачивается к столешнице. — У меня от одного только вида этих конфет начинает развиваться диабет последней стадии, — рычит она, доставая из кармана сигареты. Юу отточенными движениями самого лучшего в мире дворецкого придвигает к ней уже отмытую до зеркального блеска чашечку. И когда он только успел это сделать? Сугуру берет самую красивую на его взгляд конфетку, вертит ее в руках, внимательно разглядывая. — А мне кажется, что это мило, — пожимает плечами он и аккуратно откусывает крохотный кусочек. Мгновенно морщится, наклоняется и громко отхлебывает горячего чая. Конфету кладет обратно в коробку. — Какая сладкая. Сатору же только и успевает схватить последнюю салфетку перед тем, как разразиться жутким кашлем вперемешку с громогласными чихами. Отовсюду сыплются розовые конфетти, под ногами Сёко появляется очередной плюшевый медведь, отчего она испуганно вскрикивает и отпрыгивает в сторону, почти забравшись на руки удивленного Юу. Пара белоснежных голубей с трудом протискивается в приоткрытое окно. — Гето, ты смерти его хочешь? — тычет пальцем в сторону Жнеца девушка. — А что я такого сказал? Она ненавидит, когда на ее вопрос отвечают встречным вопросом. Ненавидит, когда ситуация вокруг доходит до такого абсурда. В такие моменты жгуче ненавидит этих двух болванов, которые только и делают, что нервы ей треплют. — Не хочешь как-то поспособствовать выздоровлению своего горячо любимого друга? — почти рычит она. — Хватит, Сёко, — стонет Сатору, задыхаясь, — остановись… — А то он сейчас от нахлынувших чувств скончается прямо здесь, — не унимается девушка. — И поверь мне, клан Годжо сделает все, чтобы твоя смерть была такой же медленной и мучительной. — Я в порядке, это скоро пройдет, — отмахивается блондин. — Хочешь, я тоже приготовлю тебе чай? — вклинивается со своей вежливостью Хайбара, и это спасает ситуацию, которая слишком быстро начала накаляться. Он не ждет ответа на вопрос, а просто приступает к своим новым обязанностям. Сатору не остается ничего, кроме как принять предложение и смиренно опустить голову. Сугуру подается вперед, отодвигает в сторону несколько коробок с конфетами, смахивая на пол ворох валентинок, прохладной ладонью забирается под густую пепельную челку. — Ты очень горячий, — с видом специалиста в сфере медицины заключает он. — Сейчас или в принципе? — уточняет Сатору. Жнец лукаво улыбается уголками губ. — Так, все, — подлетает к ним Ангел-хранитель и хватает обоих за шиворот, — выметайтесь отсюда со своими заигрываниями. — К-куда? — возмущенно трепыхается Сатору. — К себе в комнату. И разбирайтесь там, кто и в чем горяч. — Ты не помогаешь, Сёко, — возмущается Сугуру, но послушно выходит из-за стола, — ты все делаешь только хуже. — Я всегда все делаю хуже, но вы конкретно достали. Проваливайте отсюда и на глаза мне не попадайтесь, пока не разберетесь с этой любовной лихорадкой. Она настолько зла и раздражена, что с легкостью выталкивает с кухни двух здоровяков, которые на полторы головы выше нее, а у кого-то еще и огромные крылья за спиной. И ей ни капельки не стыдно за растянутые горловины футболок, за растрепанный идеальный пучок темных волос, за парочку вырванных перьев. Почти вышвырнув наружу совершенно не сопротивляющегося Гето, она хватается за брыкающегося Годжо и практически оставляет на его великолепном оперении отпечаток своей ступни. — Да я просто… Дверь перед носом Сатору захлопывается. — …простыл. В темном и холодном коридоре повисает неловкое молчание. — Я правильно понимаю, ты только что попытался соврать о своем самочувствии Ангелу-хранителю? — спрашивает Гето, спиной прислонившись к деревянному наличнику двери. — Да, — честно признается Годжо, хотя до самого уже дошла вся абсурдность этой его попытки. — Ты точно не в порядке. Идем. Сугуру с такой решительностью берет за руку Сатору, что тот даже не думает как-то воспротивиться этому жесту. Он выглядит слишком правильно и органично, заметив его, на душе сразу становится спокойно. Будто стихли холодные ветра, и можно приблизить озябшие ладони к ярким языкам пламени костра. Будто тернистый путь проб и ошибок остался позади, и усталой поступью можно двигаться в направлении родного дома. Будто темные тучи тревог и страхов развеялись от одного-единственного касания, и все теперь наверняка будет хорошо. Сатору смотрит на эти узловатые пальцы, тонкой кожей чувствует их холод. Перевозбужденные рецепторы в носу улавливают едва слышимый запах жженого табака и недопитого чая. Он делает несколько быстрых шагов, желая сократить расстояние. Небрежно собранные в низкий хвост волосы все еще хранят дымный аромат сандалового дерева, согретого лучами полуденного солнца. И вся эта квинтэссенция ароматов складывается в уникальную, ни на что не похожую композицию, безумно подходящую вестнику Смерти, и буквально дурманящую разум глупого Купидона. Он опьянен, введен в заблуждение, скован по рукам и ногам этим запахом, и он совершенно не хочет быть спасенным. Ведь его уже спасли. Эти холодные руки, что кажутся такими хрупкими, ослабшими, лишенными какой-то силы, с непоколебимой решимостью вытащили из колючего мрака одиночества и до сих пор не отпускают. Они держат его. И Сатору просит Вселенную, чтобы так всегда и было. — Раньше у тебя такого не было, — голос Сугуру звучит озадаченно. Он подводит Купидона к постели, на которой царит привычный беспорядок и подушечный хаос, жестом предлагает тому присесть. Сатору с ногами забирается на кровать, даже не удосужившись снять тапочки. В окружении мягких перьев и приятных глазу постельных тонов ткани, эти яркие розовые пятна смотрятся совсем неуместно. — Это все переходный возраст, — отмахивается Годжо. Искренне старается придать себе расслабленный вид, убедить собеседника в том, что он совершенно не взволнован его присутствием. Но голос предательски дрожит и скачет по нотам. И это не остается незамеченным. — У тебя наверняка тоже сейчас такая сумятица в голове, и фокус внимания постоянно рассеивается. Он решает умолчать о том, что в голове у него сумятица из образов одного глупого Жнеца, на котором и собирается весь фокус его внимания. Пусть это останется его маленькой тайной. Хотя голос разума раздраженно басит, что это давно перестало быть тайной, и эти попытки скрыть действительность выглядят очень жалко. Жнец будто слышит этот монотонный голос и желает своими действиями подтвердить неутешительные выводы. Он аккуратно садится на край постели, почти у самого изголовья, руками тянется к оцепеневшему Купидону, прижимается ладонями к порозовевшей коже на щеках. Мягко и безумно тепло. Почти жарко. Он проводит большими пальцами по выпирающим скулам, точно желает собрать как можно больше тепла, впитать его своей холодной кожей, растворить и навсегда оставить в себе. Перед глазами Сатору все начинает медленно плыть, внутри все закручивается одним гигантским узлом. Ему кажется, что он задыхается от чувств, что давят на легкие, что еще немного — и любовь из ушей польется сладким сиропом. А он такой беспомощный, совсем потерянный. И он так по-детски зажмуривается, как будто это спасет его от неминуемой гибели. Но погибель тихо смеется над ним. — А лекарство от этой болезни есть? — спрашивает погибель. — Как тебе сказать, — уклончиво тянет Сатору, едва ли осмелившись заглянуть в глаза своей смерти, — характер происхождения этой болезни весьма необычен, и лечение такое же… нестандартное. — Хм, — Сугуру склоняет голову, и несколько прядей темных волос выскальзывают из совсем растрепавшегося хвоста и ложатся на впалую щеку, — что-то типа поцелуя любви? Что рассеет злые чары, и уродливая жаба превратится в прекрасного принца? Сатору брезгливо морщит свой очаровательный носик. — Надеюсь, в твоих глазах я не выгляжу уродливой жабой? Сугуру снова смеется так, будто хочет заставить влюбленного купидона умереть от избытка чувств. Он сильнее прижимает холодные ладони к теплым щекам, всем телом подается вперед, приближаясь настолько близко, насколько это вообще возможно. В рамках дружеских отношений, конечно же. А Сатору и не хочется уже никакой дружбы с этим Жнецом, что на его глазах обратился змеем-искусителем. Он давно мечтает переступить черту, заплыть за буйки, заглянуть туда, куда смотреть запрещено под страхом смерти. Знает, что все может закончиться плохо, что все обычно заканчивается не просто плохо — ужасно. И все равно добровольно хочет пройти этот путь. Знает — просто уверен — что в его случае все будет не так, как у других. Верит, что бесконечная Вселенная внемлет его словам и покоряется его воле. И старуха Судьба уже давно переплела между собой две тонкие шелковые нити, навечно соединив друг с другом две жизни. А иначе просто быть не может. — Нет, — почти шепотом говорит Гето, — ты, скорее, глупый лягушонок. — Отвратительно, — беззлобно рычит Годжо. И снова звучит этот ужасно притягательный смех. Сатору уже даже не пытается скрыть факт того, что его в том самом пошлом и грязном смысле ведет. Мысли комкаются, слова путаются между собой, и на поверхности сознания остаются лишь обрывки глупых признаний. Влечение берет верх над гордостью, тонкими нитями обвивается, превращая ее в свою послушную марионетку. Дергает за веревочки и задорно хохочет, потому что не чувствует никакого сопротивления. Купидон наклоняется вперед, стремясь сократить и без того небольшое расстояние. Робко заглядывает в янтарные глаза Жнеца и чувствует, как разведенные костры на их дне жгучими языками лижут его дрожащие пальцы. Пляшущие вокруг черти тянут к нему свои руки, манят, зовут к себе. И он жаждет кожей ощутить жар их прикосновений, вкусить сладкий нектар любви и мгновенно опьянеть. Хотя по его глуповатой улыбке можно сказать, что он давно и сильно пьян. И неожиданно его пробирает жуткая икота. А на противоположном краю кровати появляется роскошный букет голубых гортензий. Гето, услышав странный шорох позади себя, резко отстраняется и оборачивается. — Так мило, у тебя еще конфетно-букетный период, — с капелькой насмешки произносит он. — Что будет потом? Билеты в кино и глупые книжки в цветастой обложке? — Обижаешь, Сугуру, я же не нищий студент. Лицо брюнета обретает черты заинтересованности. Он так изящно приподнимает одну бровь, что хочется попросить его повторить этот жест. — Дорогие машины и кольца с бриллиантами? — предполагает он. — Если захочешь, могу хоть дом на берегу моря подарить, — Сатору накрывает своими ладонями руки Сугуру, призывая вернуться к тому, на чем они остановились, — ты только скажи. Сугуру совершенно не смущен таким предложением, его нисколько не выбивают из колеи эти явные заигрывания, он совершенно не слышит в действиях своего друга требования ответить тому взаимностью. Он искренне старается сохранять хладнокровие и беспристрастность в отношении Купидона, но как тут вообще можно устоять перед таким очарованием? И донельзя затянутые ремни на собственных чувствах он слегка ослабляет, желая хоть немного остыть. Это лишь небольшое послабление. Он старается убедить себя в этом. И, кажется, с треском проваливается. — Тогда уж лучше билеты в кино, — говорит он, тем самым окончательно и бесповоротно капитулируя в этом проигранном сражении. — Там как раз интересный фильм ужасов вышел. Кто бы сомневался. Было бы странно, если бы слуге Смерти нравились романтические комедии. Вселенная тогда вывернулась бы наизнанку и схлопнулась. — Ты сначала злые чары рассей, — сокрушенно качает головой Годжо, — а потом уже билеты выбирай. Гето задумчиво щурит глаза, указательный палец прижимает к поджатым губам. — Расколдовать прекрасного принца, чтобы он превратился в уродливую жабу? И вправду, чары очень злые. — Ты только что назвал меня прекрасным принцем. — Тебе послышалось. — Конечно, — кивает Сатору. — Я жду. От нетерпения он начинает ерзать на месте, подминая под себя шерстяное одеяло и мятую простынь, рывками придвигается ближе к собеседнику, заискивающе заглядывает его глаза. Он устал ждать, устал мучиться от своей дурацкой болезни, устал в гордом одиночестве тонуть в сладком сиропе из собственных невысказанных чувств. Он хочет получить ответ. И он его получит. Руки его ложатся на крепкие бедра Жнеца, короткие ногти скребут плотную ткань брюк. Поддавшись волнам природного магнетизма, его тело само двигается вперед, и теперь в таком крохотном расстоянии между ними можно увидеть вспыхивающие искры влечения. Но смотреть на них совершенно не хочется, и яркий небесный аквамарин глаз Купидона прячется под бледной кожей век. Острый кончик языка быстро скользит по нижней губе, оставляя за собой влажный след. И все это выглядело бы как то самое домогательство, если бы не скованные дрожью белесые ресницы, не покрытые ярким румянцем щеки, не теплые ладони, что целомудренно покоятся на бедрах и даже не пытаются двинуться куда-то. Все это выглядит так невинно и наивно. И ужасно мило. Сугуру заваливает свое здравомыслие неопровержимыми фактами, которые складываются в простое «почему бы и не попробовать?». Действительно. Почему бы и не попробовать… эти манящие губы на вкус… Они, наверняка, ужасно сладкие… и до головокружения мягкие… И… В кармане Жнеца противной полифонией трещит сигнал тревоги. Коммуникатор вибрирует с такой силой, что, кажется, даже кровать начинает дрожать, и желание как можно скорее ответить на вызов очень быстро вытесняет из головы все другие мысли. Сатору до глубины души раздосадован столь ужасным и вероломным вторжением в этот прекрасный момент, но тягаться с работой Жнеца даже не пытается — наверняка проиграет. — У тебя поменялся звонок? — будничным тоном спрашивает он. Сбрасывает на пол тапочки, сам усаживается в позе лотоса, внимательно следит за каждым движением собеседника. — Нет, это не… — тянет тот, клацая по кнопкам на коммуникаторе. От прочитанного на маленьком экранчике его и без того серое лицо обретает зеленоватые оттенки. В глазах хоть и появляется туман растерянности, но он все равно старается выглядеть собранным. — Это не заказ. — А, понял, — закатывает глаза блондин, — это твоя новая любовь. — Сатору! — Что? С ней ты времени проводишь больше, чем со мной. — Только не ревнуй, — закатывать глаза настал черед брюнета, — она так-то моя начальница. — Она ворует тебя у меня. Я не могу не ревновать. Сугуру смотрит на кипящего от злости и той самой ревности Сатору и совершенно не может удержать в себе стон отчаяния. Ему нужно уйти, но оставить этого глупого лягушонка в таком состоянии совесть не позволяет. И он мечется меж двух огней, пытаясь сохранить баланс и не рухнуть в бездонную пропасть. — Иди, работник месяца, — сменяет гнев на милость Купидон, хоть и продолжает делать вид, что ужасно оскорблен. Для пущего эффекта даже скрещивает руки на груди и демонстративно отворачивает голову. — А то она тебя премии лишит за опоздание. Тонкие губы едва заметно обретают очертания улыбки. Сугуру готов вечность благодарить небеса, госпожу Удачу и неожиданно появившуюся мудрость в голове своего друга. Он рад, что Сатору не поставил его перед этим тяжелым выбором, потому что, честно признаться, выбор этот он не смог бы сделать никогда. Порой нерешительность и стремление оставить назревающий конфликт в удобоваримом нейтралитете ставят его в затруднительное положение. И он, воспрянув духом, поддается эмоциям и оставляет на щеке Сатору поцелуй. — Я вернусь, и мы продолжим начатое, — вкрадчивым голосом говорит он, а сам едва ли может отвести взгляд от яркого аквамарина чужих глаз. — Ладно? Небесная лазурь вспыхивает ослепительным звездным блеском, что остается на густых ресницах серебряным песком. Алые от гнева щеки окрасились в оттенок нежных лепестков цветов вишни, залегшие под глазами глубокие тени исчезли, и немного заострившиеся черты лица снова обрели привычную мягкость. — Пока ты будешь там где-то шляться, я усну вечным сном и никогда не проснусь. Сугуру игриво приподнимает брови, пальцами невесомо касается подбородка Сатору, прося обратить на себя внимание. — Это шантаж? — спрашивает он и, не дождавшись ответа, говорит: — Я тогда останусь здесь. Сатору дергает головой и снова обращает взор на завешенное окно. — Нет. Иди. — А вдруг тебе станет хуже? — Не станет, — качает головой Купидон. Сам уже успел пожалеть, что осмелился пошутить над таким ужасно правильным и покладистым Жнецом, который верит каждому слову, — мне даже получше стало. Так что не переживай, я справлюсь. — Точно? — Точно-точно. Сугуру подается вперед и снова прижимается губами к бархатной коже на щеке. — Я постараюсь быстро разобраться с делами. А Сатору снова чувствует, как устойчивая и достаточно мягкая кровать под ним начинает плыть куда-то в сторону. — Да-да… Удачи на… удачи в твоих делах. — Спасибо, — спрыгивая с постели, говорит Гето и перед тем, как захлопнуть за собой дверь, бросает на прощание: — выздоравливай, лягушонок. Под дверь проскальзывает пара бумажных сердечек. Но обещанное «быстро» оказывается вероломно забытым и отложенным куда-то в самый конец вереницы бесконечных дел и хлопот. Осень, и вправду, выдалась ужасно дождливой. Сатору постоянно оказывался совершенно не подготовленным к резким переменам погоды и промокал до самого пуха на своих крыльях. Они высыхали мучительно медленно, приходилось постоянно расправлять их и аккуратно причесывать, чтобы они не выглядели совсем уж безобразно. Но чаще всего его выдергивали на следующее распоряжение, не дав толком отдохнуть от предыдущего, и он мчал со всех ног. Сырой и уставший. Впрочем, как и все остальные в его окружении. Сёко тоже постоянно пропадала, Кенто и Сугуру часто перебрасывались между собой заказами просто для того, чтобы элементарно поспать пару-тройку часов. Хайбара из простого чайного мастера превратился в лекаря и личного психолога. Даже Яга был слишком занят своими важными делами, и его редко можно было встретить прогуливающимся по территории колледжа. — Это знамения грядущих перемен, — по-философски охарактеризовал весь этот хаос Масамичи одним поздним вечером. Сатору с Сёко лишь переглянулись между собой и предпочли оставить слова своего наставника без комментариев. Каждый из них чувствовал затылком морозное дыхание этих самых перемен, с замиранием сердца ждал ледяного касания к своей руке. Они сами как будто немного застыли в реальности, покрылись тонкой корочкой льда, отгородившись друг от друга прозрачной стеной. Купидона такое положение дел, безусловно, не устраивало, но что ему еще оставалось делать, когда на священном пергаменте золотыми чернилами выписываются все новые и новые имена. И нет им конца и края. Смертные тоже чувствуют приближение перемен, их хрупкие сердца в страхе замирают от неизвестности, и, желая хоть что-то почувствовать, они с головой ныряют в омут любви. Это не всегда заканчивается успехом, чаще всего это оказывается мимолетной влюбленностью, но люди согласны и на нее, только бы не оставаться наедине со своими собственными тревожными мыслями. А мысли там по-настоящему тревожные. Сатору каждое утро просыпается с целым ворохом этих мыслей, который жужжит в голове так, будто там поселился рой мерзких шершней. И в душе он специально окунает голову под ледяную воду, чтобы хоть немного взбодриться. Но и это уже не помогает. Остается последний вариант… Он плетется по коридору, лениво шаркая своими розовыми тапочками по деревянному полу. Свет с кухни ярким теплым пятном расползается по гнетущей атмосфере утреннего мрака, и Сатору заметно прибавляет шагу, желая как можно скорее оказаться в его владениях. — … глупо, наверное, было на что-то надеяться, — звучит до боли знакомый голос. Сатору пытается вспомнить, когда в последний раз слышал его, и с ужасом осознает, что это первый раз за почти прошедшую неделю. — Но ты хотя бы попытался, — говорит Сёко, растекшаяся по подоконнику. Там теперь ее владения, узаконенные начищенной до блеска чашкой для окурков и ее грязной, старой кружкой для отвратительного на вкус кофе. Порой она настолько сильно уставала, что путалась в них, и бычок тушила в недопитом пойле. Она не сразу замечает третьего участника их разговора, как-то растерянно хлопает глазами, словно и не ожидала совсем этого гостя. Сугуру тоже оказывается удивлен от вида замершего в проеме Сатору, но раньше подруги возвращается в свое привычное состояние и одаривает товарища немного вымученной улыбкой. — Ты как будто и не отдыхал вовсе, — печально смеется он. — Так и есть, — бурчит Годжо, вваливаясь внутрь. — Если я и дальше буду работать в таком темпе, то очень скоро потребую выхода на пенсию. — Да, ты уже ворчишь как дряхлый старик, — подмечает Сёко, мысленно подготовившись получить целый шквал опровержений и заверений в том, что великолепному и неподражаемому Купидону старение неподвластно, и все ее слова лишь глупая и совершенно неуместная провокация. Но ничего не происходит. Потому что фокус внимания этого самого Купидона так привычно собирается вокруг одной весьма непримечательной, но очень важной для него фигуры. Сатору замирает в нескольких шагах от обеденного стола, совершенно позабыв о том, за чем вообще сюда шел. Разве тут может быть что-то важнее того, что было им обнаружено? Сугуру вопрошающе приподнимает брови и только собирается обратиться к другу, как коммуникатор, небрежно брошенный на стол, снова дает о себе знать противным писклявым звуком. — Черт, — выпаливает он, рукой сгребая вместе с коммуникатором и другие свои вещи, — я забыл про Нанами… — Нам не ждать тебя к ужину? — кричит ему вслед Сёко. — Нет! — отвечает ей опустевшее место. — Могла бы и не спрашивать… Она спешно роется в своем кармане, достает новую пачку сигарет, срывает с нее прозрачный целлофан, небрежно заталкивает его в переполненную чайную пепельницу. Сатору взглядом вперяется в торчащие из нее бычки, и Сёко, заметив это, немного в суетной форме начинает оправдываться: — Яга уже второй день не выпускает из своего кабинета Юу, они там вместе перебирают старые документы в поисках чего-то, о чем нельзя распространяться. Так что мы остались без вкусного завтрака и чистой посуды. Можно сказать — вернулись к истокам. — Ты заметила? — бесцветным голосом спрашивает Сатору, так и продолжая взглядом высверливать на заляпанном фарфоре дыры. Сёко зажимает губами белоснежный фильтр, отчего ее речь теперь становится немного шепелявой: — Что заметила? — Цвет глаз изменился. — У Гето? Да, странная метаморфоза, которую он пытался объяснить, но я так до конца и не поняла. Ясно лишь одно: переход завершится только в тот момент, когда он полностью возьмет на себя новые обязанности. Это своего рода показатель его готовности. Но вообще-то там изменения были совсем незаметные. Как ты смог их так быстро увидеть? — она прерывается, чтобы сделать пару затяжек. И с уже гораздо расслабленным видом продолжает: — Точно, ты же у нас Шестиглазый вестник, ты заметишь любые изменения в облике Гето. Да, так и есть. — Не делай такое лицо, пожалуйста… Сатору чувствует, как его тело сковывает жуткий озноб, а на лбу проступает испарина. Руки начинают лихорадочно трястись, его всего начинает трясти и морозить. Как при жуткой пневмонии, обнаруженной уже на последней стадии, когда спастись больше нет возможности. Да и желания спасаться тоже больше нет. Но Сёко не нужно видеть это отчаяние. Она сама слишком много на себе несет, слишком много прячет за сигаретным дымом. Блондин садится на стул, где всего пару минут назад был Жнец. Недопитая чашка с намотанной на ручку ниткой чайного пакетика еще хранит тепло, и озябшие пальцы обхватывают ее, желая немного согреться. — Нет, все нормально, — немного запоздало говорит он, — просто это так неожиданно. Он-то был уверен, что все случится через несколько лет, когда они все станут совсем взрослыми и умудренными жизнью, когда вдоволь насладятся обществом друг друга, пройдут через множество неприятных и счастливых моментов. А что теперь? Сколько у него есть времени, прежде чем в подземном пантеоне сменится власть, и новая Смерть на долгие годы запрется в своем мрачном храме? Будет ли ему дозволено являться туда? Будет ли ему хватать тех редких случайных встреч где-то посреди оживленной улицы? — Годжо, не паникуй раньше времени. Голос Сёко звучит так близко, что Сатору невольно дергается и почти спрыгивает с насиженного места. — Сейчас немного неподходящее время для задуманной госпожой Смерть рокировки, — девчонка с невозмутимым видом придвигает к себе чужую чашку, с таким же невозмутимым видом отпивает горького чая и даже не морщится. — Жнецов катастрофические не хватает, а наши ребята страшно перерабатывают. — Но когда-нибудь это закончится, — жмет плечами Сатору. — Когда-нибудь, — соглашается Сёко и медленно переводит взгляд куда-то за спину своего собеседника. На ее беспристрастном лице всего на секунду мелькает тень раздражения. — Когда-нибудь, но только не сейчас. — Прохлаждаетесь? — непривычно громко звучит голос Яги прямо над головой Годжо. Тот снова вздрагивает всем телом, инстинктивно пытается рвануть куда-то под стол, но крепкие ладони, что так заботливо и нежно стиснули его плечи, убеждают остаться на месте. — А работа тем временем копится… — Намек понят, — стонет Сатору, — я уже иду. Яга одобрительно хлопает по плечам мальчишки, и тот уверен, что после этого на его нежной коже в скором времени появятся уродливые багровые метки. — Секо, ты тоже прекращай отлынивать, — мужчина тычет толстым пальцем в сторону своей ученицы. Ангел-хранитель с невозмутимым видом закуривает еще одну сигаретку. — Вы смерти моей хотите? Я только с ночного дежурства вернулась. Масамичи хмурит густые брови, морщит гигантский лоб, источает такую жуткую ауру, что даже единственный выживший кактус на подоконнике вот-вот засохнет. Но маленькой, щупленькой девчонке абсолютно все равно на эти угрозы. На ее лице красуется маска безразличия, она всем своим видом дает понять: пока тлеет эта сигарета — с места она не сдвинется. Раздутые ноздри Яги вот-вот начнут выпускать клубы обжигающего пара, но он стоически выдерживает эту безмолвную минуту. И как только окурок оказывается утоплен в кружке с остывшим чаем, приходит в движение. — Закончила? — снова тычет пальцем в сторону девчонки. — А теперь живо за работу! Яга не такой тиран, как может показаться на первый взгляд. Он единолично держит на своих широких плечах груз ответственности за сохранность огромного количества людских жизней и несколько жизней не-людских. Он выступает мостом между высшими силами и миром смертных. Он является моральным компасом и поддержкой для отчаявшихся и заблудившихся во тьме. Яга пристально следит за каждым своим подопечным, дает полезные советы, делает важные замечания. Пока юное поколение еще не обзавелось крепкой броней и твердым стержнем, он сам выступает в роли несокрушимой опоры, что держит юнцов и не дает им сорваться и насмерть разбиться. Яга — это сердце Токийского колледжа и самая важная ее часть. И Яга очень не любит, когда какая-то маленькая шестеренка в его идеально выверенном механизме начинает буксовать и ставить под угрозу работу всей машины. Колледж в его глазах — машина, а обитающие в нем создания — шестеренки. И если случается какая-то поломка — он достанет инструменты и возьмется ее устранять. Потому что только он может это сделать. И когда Сатору видит, как Яга с напряженным лицом о чем-то разговаривает с Сугуру, он сразу понимает, что мастер взялся за свою работу. Он ободряюще хлопает того по плечу, с серьезным видом говорит простые слова поддержки. Они лишь на первый взгляд кажутся простыми и банальными. Но Сугуру внимательно слушает их, буквально пропускает через себя. — Держись, — в заключение своего длинного монолога произносит Яга низким, хрипловатым голосом. — Скоро станет полегче. — Да, скорее бы. Сугуру вялыми, слегка заторможенными движениями, распускает волосы и заново собирает их в тугой пучок. Ведет плечами, явно желая немного их размять, щелкает костяшками пальцев. Достает из кармана коммуникатор, бесконечно уставшим взглядом читает только что пришедшее сообщение. — Всего два заказа? Даже как-то странно. — Ничего странного. Я же сказал, что станет полегче. Сугуру боязливо косится в сторону Масамичи, но решает никак не комментировать слова своего наставника. — Удачи, Жнец, — Яга ободряюще хлопает мальчишку по спине. Тот, получив внешний импульс, слегка приободряется и уже не так страдальчески плетется в сторону выхода. Вместо слов прощания просто машет рукой. Яга же разворачивается в противоположную сторону и сталкивается с другим своим подопечным. — Его снова вызвали? — вместо приветствия произносит Сатору. — Да, — поравнявшись с Купидоном, говорит Яга, — совмещать работу и обучение очень сложно. И ему явно не хватает дружеской поддержки. Задетая гордость мгновенно щетинится на слова учителя. Сатору презренно щурит глаза, кривит губы. — Потому что мы его почти не видим, — мерзкой гадюкой шипит он, — он вечно где-то пропадает. Даже от мимолетного взгляда на объект воздыхания в носу Купидона начинает неприятно свербеть, а кости сковывает неприятная ломота. Надоедливая лихорадка нет-нет да даст о себе знать в самый неподходящий момент. Но он так долго живет в этом состоянии постоянной болезни, что уже приноровился и платки носовые с собой носить, и лекарства по близости иметь. Из глубокого кармана светлых брюк он как раз достает прекрасного вида шелковый платок и со всей своей любовью сморкается в него, а потом старательно вытирает нос, аккуратно складывает и убирает обратно в карман. Яга еще долго смотрит на него, в мыслях о чем-то рассуждая. — Я попросил Госпожу Смерть немного разгрузить Сугуру, — слова звучат как финальный аккорд его дум. Губы Сатору растягиваются в кривой усмешке. — Алчная старуха за столь дерзкую просьбу с вас содрала три шкуры? — Что? — тушуется от наглости этого глупого сорванца, что осмелился так назвать саму Смерть, но потом быстро понимает, что уж кто-кто, а дитя из клана Годжо может и не так ее назвать. — Нет, с такого же старика она не потребовала ничего взамен. — Даже странно. — Ничего странного. В рядах Жнецов недавно случилось пополнение. Кенто как раз занимается их обучением. — Интересно, кого мне жалко больше? — Сатору задумчиво потирает подбородок. — Прекрати паясничать, а то я сделаю так, что тебе будет жалко лишь себя. Яга фразу договорить не успел, а Годжо уже на нее отреагировал. И это немного веселит уставшего старика. Он смеется так тихо, словно просто беззвучно кашляет. Но появившиеся в глазах смешинки говорят о том, что он остался доволен этим разговором. — Кстати, — тон голоса снова становится ужасно серьезным, — ребята к вечеру должны вернуться в общежитие. Если вы решите устроить вечер совместного просмотра кино или проведете его за игрой в настолки, я против не буду. Сатору не верит своим ушам и испуганно смотрит на своего наставника. Не подхватил ли он эту ужасную лихорадку? — Ладно, — аккуратно отвечает он, потому что Яга стоит с таким видом, будто ждет какой-то реакции. — И я закрою глаза на то, что вы тайно протащили к себе в комнату алкоголь. — Мы так никогда не… — Сатору осекается, сраженный наповал суровым взглядом, который так и говорит «кому ты врешь?». — Да, было пару раз. — Вам всем нужно немного расслабиться, а то смотреть на вас больно. Яга одаривает Купидона своим напутственным хлопком по спине и удаляется восвояси. Блондин еще долго всматривался во мрак широкого коридора, в котором скрылась грузная фигура его наставника. И только почувствовав вибрацию новенького мобильного телефона, покоящегося в кармане, выкарабкивается из оцепенения. — Ладно, — оторопело говорит он пустоте. — Ладно. Спасибо. И как же, черт возьми, Яга был прав в том, что им всем был катастрофически необходим этот вечер с просмотром дурацких фильмов ужасов. Хайбара приготовил несколько огромных тарелок с попкорном абсолютно разных вкусов, чтобы можно было угодить каждому. Иеири достала из закромов несколько баночек пива и попросила Нанами сопроводить ее до ближайшего комбини, чтобы купить еще немного закуски. Пока Годжо расстилал по полу у себя в комнате пледы и аккуратно раскладывал подушки, ребята организовали в центре этого мягкого царства своеобразный стол для пикника. — Предлагаю наш марафон ужасов начать со «Звонка», — говорит Юу, перебирая нехилую такую коллекцию лимитированных дисков, что была гордо выставлена на всеобщее обозрение и, как правило, об которую все вечно спотыкались. — А не хочешь посмотреть «Пилу»? — присоединяется к нему Кенто. — Хочу, — отвечает брюнет, забирая из рук друга коробку с диском и откладывая в сторону, — есть еще что-то? — Там где-то есть «Другие», — вклинивается в чужой разговор Сатору, — поищи в самом низу. — Давайте мы не будем смотреть эту тягомотину, — стонет Сёко, — я под нее каждый раз засыпаю. Годжо легонько пихает подругу локтем в бок: — Давайте-давайте, ты как раз так и не узнала, чем все закончилось. — Знаю я: она с детьми тоже оказалась призраками, — отмахивается от надоедливой липучки девчонка. — Скукотища смертная. Выберите что-то другое. — Тебе лишь бы кровищи побольше, да кишки потолще. — Именно, — сверкает лучезарной улыбкой Сёко. Сатору и рад бы разделить восторг своих друзей, но отсутствие одного из них не позволяло ему в полной мере насладиться этими мгновениями подготовки к великолепному вечеру. Он то и дело бросал взгляды на дверь, украдкой выглядывал в окно. Вечно вываливался из реальности, погружаясь в свои печальные мысли. И в один из таких неожиданных провалов, он почувствовал на своем плече легкое прикосновение. — Не переживай, он придет, — говорит Сёко, прекрасно догадавшись о причине беспокойства Купидона. А разве здесь есть другие варианты? К счастью и бесконечному восторгу всех Гето вваливается в комнату в самом начале фильма «Звонок». Им пришлось тянуть жребий, чтобы выбрать фильм, потому что самостоятельно они не смогли прийти к консенсусу. Стандартно. Сугуру хоть и старается держать позитивный настрой, но усталость с такой силой давит на плечи, что он почти прогибается под ее весом. Неуклюже перевалившись через длинные ноги Кенто, подмяв под себя хохочущего Юу, он-таки добирается до своего места и усаживается рядом с Сатору. — Надеюсь, я не опоздал, — шепчет прямо в ухо Купидону он, потому что во время просмотра фильма разговаривать категорически запрещено. — Неа, — так же шепотом отвечает тот и протягивает тарелку с карамельным попкорном. И искренне благодарен Вселенной за то, что в тусклом освещении экрана телевизора никто не сможет увидеть его розовых щек. Гето запихивает себе в рот все, до чего могут дотянуться его руки, щедро поливает эту мешанину прохладным пивом, и первым выбывает из гонки за звание Самого трезвого. Бесформенной лужей растекается где-то под ногами у Хайбары и под боком у Годжо. Сатору сам жестом предлагает другу положить голову себе на живот, потому что все подушки были уже заняты, и оказывается приятно удивлен тем, что пьяный Жнец гораздо сговорчивее и покладистее Жнеца трезвого. Он-то в состоянии алкогольного опьянения впадает в режим Берсерка и крушит все вокруг. Но Сугуру, видимо, был настолько измотан, что теперь тихонечко сопел, прижав колени к груди и обхватив их руками. Сатору какое-то время дышать старался как можно реже, но когда понял, что даже взрыв сверхновой не сможет разбудить их спящую красавицу, немного осмелел и своими шаловливыми руками принялся блуждать то там, то здесь. То поправит ворот рубашки, то примется разминать напряженные мышцы на спине, то чисто случайно зацепит пальцами аккуратно собранные в пучок волосы, окончательно испортив чужой парикмахерский шедевр. Недолго думая, он аккуратно стаскивает тугую резинку и отмечает про себя, что волосы Сугуру сильно отросли. Настолько сильно, что он может спокойно заплести из них несколько длинных косичек. И все оставшееся время он этим и занимается: заплетает и расплетает, перебирает и пропускает сквозь пальцы гладкие, плотные пряди. И даже не замечает, как закончился сначала один фильм, а затем и другой, как первыми ушли спать Юу и Кенто, как Сёко в одиночку допила оставшееся пиво, а потом не очень уверенной походкой отправилась в свои покои. Сатору очень не хочется тревожить крепкий сон своего друга, но он прекрасно знает, чем обычно заканчивается сон в неудобной позе. И он легонько трясет за плечо, стараясь как можно мягче пробудить того. Сугуру сначала невнятно и не очень довольно мычит что-то о жестоком обращении со Жнецами, но затем все же разлепляет заспанные глаза, абсолютной пустотой вперяясь в лицо того, кто дерзнул нарушить его сладкий сон. Пустота, на добрую половину захваченная ненавистным фиолетовым. Глаза Гето, несомненно, стали только выразительнее и притягательнее. Два противоположных друг другу цвета переплетались между собой, но не было ни единого места, где они слились бы в какой-то третий оттенок. Лишь теплый янтарь и колючий аметист. Прекрасное в своей разрушительной силе явление. И чувства Сатору тоже становятся такими же полярными, до скрежета зубов противоположными. Он мечтает раствориться в теплом золоте, но горький сине-лиловый яд парализует его. Он обожает эти глаза, и одновременно с этим люто ненавидит. Сам прекрасно понимает, что человек не состоит только лишь из цвета глаз, что есть огромное количество качеств, за которые Сатору готов простить Сугуру эту ужасную трансформацию, но… Ему сложно. Все еще сложно. — Я провожу тебя до комнаты, — безэмоционально говорит он, — потому что сам ты точно не в состоянии передвигаться. — Зачем? — недоуменно выдыхает Сугуру, обдавая Купидона великолепным ароматом перегара. — У тебя посплю. — Ты же никогда не… Сатору решает остаться в стороне и просто понаблюдать за этими жалкими попытками пьяного человека вскарабкаться на пару десятков сантиметров вверх, но когда вид кряхтящего Сугуру становится не просто жалким, а молящим, он сменяет гнев на милость и помогает бедолаге покорить этот Эверест. И откликается на не озвученную просьбу остаться рядом, мысленно объяснив свой поступок тем, что пьяного человека нельзя ни в коем случае оставлять в одиночестве. Это техника безопасности. Это база. И это чистой воды вранье. Годжо обвивается руками вокруг тела Гето, прижимает его к себе как можно ближе. Прохладное дыхание Жнеца все еще хранит в себе остатки алкоголя, и Купидон чувствует, как сам медленно хмелеет и засыпает. Мысленно обещает себе проснуться раньше этого алкаша и приготовить ему воскрешающий завтрак. Но в постели он просыпается уже один. Чужое похмелье саднит на языке горечью обиды. Он даже успел обольститься настолько, что настроился на утренний разговор за чашечкой ароматного чая. Наивное дитя. У коварной Судьбы были свои планы, которые никогда не совпадали с желаниями глупого Купидона. И она снова и снова заставляет его чувствовать себя подавленно. Ему кажется, что он предан, оставлен позади, спешно забыт. Черная тонкая резинка на запястье выглядит слишком вычурно на фоне нежных пастельных оттенков. И она звучит, как последнее обещание, как заверение в том, что скоро все наладится. Почти забытые слова как феникс из пепла восстают, вспыхивают огнем надежды, и он снова начинает верить им. Но все равно Сатору расстроен. Ужасно, нестерпимо сильно. Он так хотел поговорить, хотел вручить в руки Жнеца заветную коробочку, в которой лежала самая последняя модель мобильного телефона. Навороченный слайдер с цветным экраном и полифонией. И отсеком для карты памяти. Ожившая мечта любого мальчишки. Ему просто хотелось быть на связи со своим дорогим другом, хотелось знать, что с ним все в порядке. Уже представлял, как будет донимать его бесконечным потоком глупых сообщений, как будет отправлять ему сотни смешных фото и изредка получать фото в ответ. Разве есть в этом что-то плохое? Обида сдавливает горло так сильно, что на глазах появляются хрустальные слезы. Мальчишка носом зарывается в мятую подушку, рассерженно сопит, комкает пальцами шерстяное одеяло. Постель пахнет дешевым алкоголем и дымом сандала. Воспоминания о прошедшей ночи приятным теплом растекаются по венам, неся с собой успокоение. Подкравшееся отчаяние уже не кажется таким фатальным, а его личная трагедия едва ли помещается в рамки этого громкого слова «трагедия». Все обязательно наладится. Нужно только потерпеть. Даже не смотря на то, что он категорически отказался пить дешевое пойло, откуда-то принесенное Сёко, тошнотворное чувство похмелья все равно вывело Купидона из строя и он весь день провел у себя в комнате, то проваливаясь в беспокойный сон, то бездумно пялясь в опостылевший телевизор. Когда сумерки за окном загустились до чернильного цвета, в его душной комнате раздался робкий стук. Годжо лениво откинул с головы теплое одеяло, хоть никакой заинтересованности в личности своего посетителя не испытывал. Но когда в небольшом проеме появилось обеспокоенное лицо Сёко, он становится искренне этому рад. Он рад видеть именно Сёко. — Опять ночь кино? — хриплым, заспанным голосом басит он. — Я от этого еле отошел. Сёко принимает слова друга за приглашение войти и не смеет более задерживаться. Но, оказавшись в душных и темных владениях Купидона, она как будто начинает жалеть о том, что вообще решилась сюда прийти. Или сожаление ее имеет иной характер… — Нет, — качает головой она, отчего снова подстриженные каштановые волосы забавно качаются из стороны в сторону, плашмя ударяясь о щеки, — просто захотелось с тобой поболтать. Сатору же хочется спросить, когда это Сёко успела сходить в салон красоты и привести свой уже ставший привычным отросший беспорядок на голове в великолепную прическу, но вовремя прикусывает язык, посчитав, что этот вопрос будет очень неуместен. Потому что, быть может, она эту стрижку сделала уже давно, а своим вопросом он только оскорбит и это станет показателем его невнимательности и наплевательского отношения к ее персоне. Ему никогда не было наплевать на Сёко, но в последнее время он, правда, утратил всю свою внимательность. Это из-за болезни. Наверняка. — Можно? — спрашивает девушка, кивнув головой в сторону разбросанных по полу подушек, которые Сатору даже не додумался убрать. Слабый укол совести приводит его в движение, и он с трудом выбирается из постельного плена, переползая на край кровати. — Конечно, — отвечает он и принимается тереть заспанные глаза, — тебе можно все. Сёко садится в позе лотоса, прижимает к груди махровую подушку, а сверху ставит тарелку с соленым арахисом. Пару орешков даже успевает закинуть в рот. — Выглядишь измотанным, — выносит свой вердикт она. — Да, есть немного, — соглашается с чужими словами Купидон. Потому что врать этой проницательной девушке просто бессмысленно. Он уже это понял на собственном опыте. — С приходом холодов люди больше нуждаются в любви, так они пытаются согреть свои замерзшие сердца. И я их в какой-то степени даже понимаю. Но объем работы у меня такой большой, что я едва ли справляюсь. Девушка кивает головой, принимая ответ друга, закидывает в рот еще несколько орешков и, только закончив их жевать, произносит: — Причина только в этом? У Сатору появляется стойкое ощущение, что он попал на допрос, и это немного веселит его. Он медленно спускается с кровати на пол, рукой тянется к тарелке с соленым арахисом, впервые за весь день почувствовав голод. — Наводящие вопросы — не твой конек, Сёко. Я люблю тебя за прямолинейность, так что выкладывай, зачем пришла. Влажные губы, покрытые крупицами соли, растягиваются в улыбке. — Да, я никогда не научусь мягко подводить к теме разговора, — смеется девчонка. Отставляет подальше от себя тарелку с арахисом и соленые пальцы принимается вытирать о пушистую наволочку подушки. Застывший на этом жесте взгляд Годжо лишь сильнее веселит. Но потом кто-то в ее голове щелкает выключателем, и вся веселость с лица пропадает. Она вытягивается тонкой струной, вся собирается, становится ужасно серьезной. — Думаю, твоя затянувшаяся болезнь берет свои корни не столько из нехватки внимания со стороны Гето, сколько из собственных сомнений. Ты терзаешься ими, боясь принять неотвратимость всего происходящего. Оу. Неожиданно. Сатору, кажется, впервые за всю жизнь застали врасплох. Он растерян настолько, что непроизвольно разжимает пальцы и роняет на пол несколько орешков. Сёко замечает это и решает продолжить свой монолог: — Я понимаю твой страх, Годжо, потому что сама живу с ним. Но ожидание чего-то ужасного пагубнее, чем факт столкновения с ним. Это я по себе знаю. Конечно. Конечно, она это знает. Она это знает, как никто другой. С того самого дня, когда они почти потеряли Хайбару, никто из них так и не отважился поднять этот разговор. Все будто сделали вид, что ничего не случилось, в одиночку проглотили невысказанные переживания, собрались и продолжили жить в новой реальности. Хотя поговорить, наверное, все же стоило. Каждому из них было бы что сказать. Каждый из них нашел бы то, о чем захотелось поделиться. Каждого из них приняли бы и постарались поддержать. И если Сёко сама начала этот разговор, то… Сатору к своему собственному стыду понимает, что всегда считал Сёко бесчувственной и хладнокровной. Списывал это суждение на специфику ее работы, был уверен в том, что только он среди присутствующих может что-то по-настоящему чувствовать. Она же Ангел-хранитель, а им нельзя привязываться к другим людям. Нельзя — не значит, что она на это не способна. И Сатору становится ужасно-ужасно неловко за свою беспечность, за свою самоуверенность и за такое кошмарное пренебрежение к чувствам других людей. Ему в очередной раз хочется расплакаться, но он проглатывает, вставший поперек горла, ком слез и обращает весь свой взор на фигуру маленькой, хрупкой девочки, что вознамерилась его ободрить. — Но разве это не глупо? — горько усмехается Сёко. — Я имею в виду, что… Страх лишает нас радости и восторга. Он отбирает у нас самые светлые и счастливые воспоминания. И храня в сердце страх, мы только напитываем его этими невысказанными сомнениями и тревогами и делаем его только сильнее. И места для чего-то светлого и приятного не остается совсем. Не знаю, понял ты или нет весь этот сумбур, но, — она запинается, чтобы немного перевести дыхание, чтобы немного успокоить свои собственные разбушевавшиеся чувства, — но я хочу сказать, что нам всем нужно отпустить на волю этот страх. И тогда нам станет легче. Я уверена в этом. Сатору, конечно же, все понял. Он же как-никак профессионал во всех этих чувственных вопросах, гуру эмоций, мастер ощущений. Но даже он оказывается ошеломлен — просто сражен насмерть — той откровенностью, что обнажила перед ним Сёко. И посчитав, что какие-то слова здесь будут совершенно неуместны, и они не будут способны выразить весь тот спектр переживаний, что откликнулся на зов в сердце Купидона, он на четвереньках подползает к Сёко, сгребает ее в охапку, лицом зарываясь в мягкие каштановые волосы, которые еще хранят запах ментоловых сигарет. — Как же я люблю тебя, Сёко, — бормочет он, лбом потирая сгиб шеи девушки. Та не предпринимает никаких попыток высвободиться, а принимает чужие чувства, мягкими поглаживаниями по лохматой макушке как бы говоря: «Я рядом и я понимаю тебя». — Ты только не бойся это сделать. Только не бойся. И он не боится. И к его собственному удивлению, действительно, становится легче. Работа уже не кажется такой тяжелой, одиночество не чувствуется неподъемной ношей. Ему комфортно проводить время в компании друзей, но и наедине с собой оставаться совсем не страшно. Но он все же старается быть как можно ближе к тем, кто живет с ним под одной крышей. Даже с Ягой они находят множество тем для разговора и общаются больше на личные темы, чем по рабочим моментам. Страх перемен все еще сидит в его сердце, и иногда он чувствует, как тонкая игла тревоги медленно прокручивается, сильнее увязая в мягких тканях, но он принимает эту боль и понимает, что избавиться от нее не получится никак. Невозможно быть только веселым и смешным, или только милым и очаровательным. Мир состоит из множества разных оттенков, и именно их многообразие и делает жизнь полноценной, яркой и искрящейся. Без грусти невозможно в полной мере насладиться радостью, без тоски нельзя познать восторг встречи. Не испытав страха не получится почувствовать любовь. Любовь не только к какому-то конкретному человеку, но ко всему миру в целом. В сердце Сатору таится страх, но так же в нем есть место и для огромной, бесконечной любви ко всем и каждому. Он любит каждый слетевший с дерева листик, каждую лужицу, в которой отражается кусочек серого неба, каждого угрюмого прохожего, что неспешно плетется по своим рутинным делам. Он любит своего сурового наставника, любит своих недалеких друзей и… любит Сугуру. Даже не смотря на то, что ужасно боится его потерять. Он принял этот страх, сделав частью его собственной многогранной личности. И одним поздним вечером, когда он почти смог заснуть на своей ужасно мягкой постели, кто-то тихонько прокрадывается в его комнату, ложится на его постель и дрожащими руками обнимает его со спины, он нисколько не удивлен или напуган. Он как будто давно ждал этого момента. Будто был рожден только для него. Наличие огромных крыльев за спиной немного затрудняет его перемещение в горизонтальной плоскости, но он справляется с этой задачей. Щелкает выключателем светильника, желая получше рассмотреть своего ночного гостя. Гето выглядит ужасно уставшим и расстроенным. Напуганным. В его глазах холодным аметистом блестит страх, и он закрывает их, не желая показывать свои настоящие чувства. Годжо едва ли успевает остановить его от этого совершенно неправильного действия, прижимает теплые ладони к посеревшей коже на щеках, сам придвигается как можно ближе. Уверенность в его аквамариновых глазах сверкает радужными переливами, рождественским фейерверком искрится, выуживая из темной души огромную массу приятных чувств… которые, к его собственному ужасу, все покрыты склизким страхом. — Сатору, мне страшно. Эта, казалось бы, такая простая фраза дается Жнецу с трудом. Он смотрит на своего друга, безмолвно умоляя того помочь и избавить от страданий. Ноша, которая легла на его плечи, кажется слишком тяжелой, он чувствует, как ноги его не выдерживают, и он вот-вот рухнет на землю, оказавшись придавлен этим грузом. В его печальных глазах почти не осталось того теплого и мягкого медового блеска, радужка полностью окрасилась в тоскливый фиолетовый цвет. Но Сатору все же замечает редкие проблески золота у самой границы зрачка, и это выглядит так, как выглядит спасение, это звучит так, как звучат слова поддержки. Этот необычный, самобытный, совершенно ни на что не похожий оттенок глаз становится для Сатору синонимом слова «надежда». Весь образ Сугуру становится для него живым воплощением той самой надежды. И он крепко держит ее в своих руках, дарит ей свое тепло и клянется, что больше никогда в своей жизни не отпустит. — Я не знаю, чем все это закончится, и кем я стану в итоге… — А мне это и не важно, — останавливает поток терзаний Годжо. Придвигается еще ближе, своим лбом утыкается в лоб Гето, с уверенностью смотрит тому в глаза, и говорит. Говорит все то, что так долго копилось в нем, что разрывало его изнутри, что жаждало получить свободу. Он, наконец, говорит о своих чувствах: — Мне не важно, кем ты станешь. Будешь ли ты хорошим или плохим. Будешь ли ты совершать правильные поступки или же будешь постоянно ошибаться. Будешь ли ты на моей стороне или же станешь моим заклятым врагом. Мне это не важно. Потому что я все равно буду любить тебя. И я буду любить каждую твою версию в каждой из вариаций Вселенной. Всегда. В уголках красивых глаз Жнеца собираются крошечные слезинки, и Сатору пальцами аккуратно смахивает их. Чужая боль обжигает кожу, но он готов стерпеть ее. Он готов стерпеть многое, если в самом конце его будет ждать это прекрасное создание с глазами цвета сумеречного неба. — И если нет возможности как-то изменить течение времени, то почему бы нам не начать видеть прекрасное в текущем моменте и не научиться получать от этого удовольствие? — жмет плечами Сатору. Такая простая истина, до которой ему пришлось идти столько времени, что даже становится стыдно. Да и умолчать о помощи со стороны Сёко будет как-то не правильно, и он в очередной раз мысленно благодарит ее за эту помощь. — Я вот как раз начал это делать. И я получаю эстетическое удовольствие от вида твоего заплаканного лица. — Я сейчас уйду, — хмурится Сугуру. — Кто тебя отпустит? — мгновенно откликается Сатору и как бы невзначай сильнее прижимает ладони к щекам Жнеца. — Я еще заставлю тебя носить с собой телефон, чтобы ты всегда был со мной на связи. И я все еще помню про наше прерванное дело. — Ах, точно, — тихо смеется Гето, — я же должен вылечить тебя от ужасной болезни. — Да-да… — Тогда пообещай мне кое-что, — холодные пальцы с нежностью касаются острого подбородка блондина, отчего тот в предвкушении даже дышать перестает. — Когда я поцелую тебя, ты не превратишься в уродливую жабу. Все шесть глаз Купидона закатываются. — В уродливую жабу — точно нет, а в глупого лягушонка — могу. От хрипловатого смеха внутри все начинает дрожать, а от мягкого прикосновения чужих губ к его губам в груди загораются фейерверки и взрываются салюты. Он закрывает глаза, чтобы под темными веками эти яркие всполохи было лучше видно. И он млеет от их неземной красоты. И чувствует, как задыхается от любви.