Смерть, любовь и сигареты

Море на Окинаве зимой тревожное и темное. Изумрудный блеск его тускнеет в полутьме, и вода становится чернильной краской с глубоким синим оттенком. На сером песке остаются обрывки чужих слов и мыслей, смытых когда-то теплой водой, а теперь жестоко выброшенных на пологий берег. И редкие прохожие топчут их, хладнокровно раздавливают и покрывают своими собственными тревогами и печалями. Море на Окинаве зимой холодное и одинокое. Чаще всего кампанию ему составляет такой же холодный дождь, который льет здесь почти до самой весны. Люди редко появляются на побережье, предпочитая отогреваться в уютных кафе. Даже чайки с неохотой отправляются в полет, своим пронзительным криком браня скверную погоду. Море на Окинаве зимой… прекрасное. Спокойное, тихое и меланхоличное. Оно радостно встречает своего редкого гостя, ажурными волнами нежно касается босых ступней, будто просит прощения за холод и неприглядную серость своего пейзажа. Шумит разбивающимися о водную гладь каплями дождя, крепко обнимает молочным туманом и забивается в нос морской солью. Поет колыбельную песнь белым чайкам, что летают над его темной гладью так медленно и так низко, что они почти касаются своими перепончатыми лапками холодной воды. Тихонечко шепчет глупые признания в любви капризному солнцу, заставляя того вспыхнуть алым цветом от смущения и торопливо скрыться за серыми тучами. Спорит о чем-то своем с тонким серпом мудрой луны и быстро замолкает, почувствовав закипающую внутри ее ярость. Сугуру всегда мечтал оказаться на Окинаве и увидеть море именно зимой. Его словно магнитом тянуло именно туда, именно в то время года. Он всю свою жизнь — и вечность после нее — хотел неспешно пройтись по пустынному пляжу, кожей почувствовать соленые брызги, вдохнуть прохладный воздух и увидеть ту тонкую грань, где темное небо превращалось в глубокое море. И поэтому, когда Масамичи Яга громогласно объявил, что их прекрасная и непоседливая троица отправится в командировку на Окинаву в середине января, радость и восторг испытал лишь он один. Теплолюбивый Годжо всем своим естеством отторгал сам факт существования таких странных явлений как дождь и снег, а про град лучше вообще не упоминать. Флегматичная Сёко в принципе не любила выбираться куда-то за пределы своей комнаты, которая со временем превратилась в ту самую жуткую и отвратительную нору и которую даже Хайбара старается обходить стороной. Рад был только Сугуру. Но и он постарался восторг этот не выставлять на всеобщее обозрение. — Нужно будет ввести в курс дела нового Говорящего, — коротко поясняет Яга. — Мне кажется, что будет логичнее, если вы сами туда отправитесь, разве нет? — пытается оспорить чужое решение Годжо. — Тебе кажется, — так же коротко отвечают ему. И неудовлетворенный таким ответом Купидон дуется, прижимает к себе свои крылья, словно пытается отгородиться от ужасной несправедливости. А затем переводит взгляд на Жнеца и мгновенно меняется в лице. Потому что не видит в чертах своего обожаемого друга ни капли поддержки, а даже наоборот — тот искренне рад этим новостям. Он успевает заметить тень восторга, на крохотное мгновение мелькнувшую в чужих — до ужаса красивых — глазах. И ему тоже хочется искренне порадоваться. Но не получается от слова совсем. Погода на Окинаве в середине января не просто плохая — отвратительная и наисквернейшая. Внезапные порывы пронизывающего до костей ветра швыряют несчастных прохожих в стороны, в лицо как из распылителя все время летит соленая вода и влажный песок. Мокрая одежда липнет к телу, мокрое раздражение липнет к черепной коробке. И слова восхищения местной природой тоже все сырые и уже не кажутся словами восхищения… да и словами уже не кажутся вовсе. Из трех доступных кроватей в арендованном гостиничном номере Сатору выбирает самую удачную по расположению — у окна. Сёко и Сугуру даже не пытаются опротестовать это единоличное решение, потому что вступать в спор с Купидоном — сущая трата драгоценного времени. А его и так почти в обрез. Им дали ровно неделю на то, чтобы познакомить нового Говорящего с правилами поведения в этом странном и опасном мире. А заодно обязали исполнить роль аниматоров на частном корпоративе. — До сих пор не понимаю, почему нельзя было просто выслать письмо с подробными инструкциями? — бубнит Сатору, звездой распластавшись на чужой кровати. Кому она принадлежит — ребята еще не решили. Сёко так вообще заявила, что ее место будет там, где она уснет в первую ночь. Сугуру ничего не ответил на это, но мысленно согласился с таким простым и гениальным решением. — Никакие инструкции и не требуются, — Жнец небрежно отодвигает в сторону длинные ноги друга и садится на край кровати. — Говорящих готовят ко встрече с Судьбой с рождения. Они сами кого угодно могут взять на обучение. Купидон лениво переворачивается на бок, запихивает под голову перьевую подушку. Со стороны это смотрится до ужаса нелепо и мило. Будто в теле почти взрослого человека оказался маленький ребенок, которому просто необходимо для крепкого и здорового сна прижать острые колени к груди, руками обвиться вокруг подушки или, чего еще хуже, начать сосать палец. Сатору даже во сне бормотал — как это часто делают малыши. Он и вправду был тем самым большим ребенком. Он был большим ребенком с охапкой глупых вопросов. — Мы тогда для чего сюда приперлись? — сонным голосом бормочет он, с трудом подавляя приступ зевоты. — Чтобы немного развлечь заскучавшую принцессу? С другого конца широкой кровати слышится саркастичный смешок — это Сёко подает сигнал о том, что она тоже все еще продолжает свою борьбу со сном. — Я бы это назвал не так прямолинейно, но суть верная, — тихо отвечает Сугуру, который даже легкого позыва к сонливости не чувствовал. — Говорящий, вступив на свою должность, в обмен за возможность общаться с Судьбой приносит в жертву свободу. Отныне он не властен над ней, и он становится затворником в своей обители. — Как Яга? — Да. — То-то я думаю, почему он вечно отказывается от походов в кино с нами, — сонным голосом басит Сёко, бесформенной массой растекшаяся по полу возле другой кровати. Крылатые создания с трудом перенесли не такой уж и долгий перелет и совершенно выбились из сил. Забавный получается парадокс. — Мне даже в какой-то момент показалось, что он просто стыдится вашей тупости. — Ему неведомо чувство стыда, Сёко, — смеется Сугуру. Девчонка предпринимает жалкую попытку возмущенно всплеснуть руками, но получается смазано и выглядит это так, будто она просто гладит крохотные пылинки, замершие в мягком свете ночной лампы. — Просто ты не видел его лицо, когда он слышит шутки Годжо. — Эй! — рычит почти заснувший Сатору. Хриплые голоса его жестоких друзей сплетаются в один звук, более походящий на грудной кашель, чем на смех. — Как вообще можно добровольно отказаться от свободы? — нить неспешных рассуждений Купидона увела его в другое русло, подальше от возмущений и стенаний на тему того, что его снова в очередной раз очень сильно оскорбили. Он быстро прокрутил у себя в голове все те редкие эпизоды, когда он сталкивался с Ягой, и с искренним прискорбием осознал, что встречи эти был исключительно в пределах одной локации. — Как можно в принципе вынести круглосуточное нахождение в одном месте? — Не стоит смотреть на ситуацию через призму собственных суждений. Манящий зов сладкой дремоты не в силах противостоять искреннему любопытству, и Сатору лениво переворачивается на бок, желая заглянуть в глаза своего обожаемого друга и увидеть там честный ответ на свой вопрос: — Хочешь сказать, что ты бы смирился с такими условиями? Холодная уверенность в глазах Сугуру дрогнула лишь на мгновение, но оказалась позорно пойманной за хвост, уличенной в своем явлении. И тень торжествующей улыбки залегла в уголках губ блондина. Он рад, что его слова смогли вытолкнуть из состояния невозмутимого спокойствия и приоткрыли завесу истинных чувств Жнеца. Даже если это было лишь на долю секунды. — С этим ничего нельзя сделать и никак это не изменить, — вернув лицу невозмутимое выражение, говорит Сугуру. — Предначертанное судьбой не поддается искажению. Остается только принять это и с гордостью нести возложенное на тебя бремя. Праведные речи наводят жуткую тоску и вызывают ужасную изжогу. Сатору протяжно стонет, отворачиваясь к окну. Скрещивает руки на груди, обиженно дует губы. — Бред. Ску-у-учный бред. Все можно изменить. Просто никто не хочет заморачиваться с этим. Проще же плыть по течению и говорить, что такова судьба, и ничего здесь не попишешь. Сугуру смотрит на Сатору так, будто хочет ударить его кулаком в лицо, но просто молча встает и уходит из комнаты. — А что? Я не прав? — Вот с таким лицом на тебя смотрит Яга, когда ты решаешь озвучить очередную свою гениальную мысль, Годжо, — говорит Сёко, спустя несколько тяжелых минут гнетущей тишины. Если бы она смотрела на Купидона, то заметила, как красиво и изящно он закатил все свои глаза, обрамленные густыми белоснежными ресницами. — Может, ты тоже обидишься и уйдешь… — Обойдешься, — обрубает девчонка, совершенно не купившаяся на дешевую уловку Купидона. — Мне и здесь хорошо. А вот Сатору становится не хорошо. И проклятая совесть начинает скрестись где-то в районе желудка. Ему не стыдно за сказанное, то, что слова его — совершенно безобидные и предельно честные — показались грубыми и жестокими, не является его личной проблемой. Это проблема Гето. Проблема его принятия неопровержимой правды, проблема его личного выбора и смирения. Проблема его будущего, за которое он почему-то не хочет бороться. «Потому что против судьбы не пойдешь» — говорит в голове блондина мягким голосом проекция его друга. И с ней сложно не согласиться. Над головой Годжо не висит дамокловым мечом перспектива на веки вечные заточить себя в подземном царстве и править теми, кто провожает в последний путь напуганные души. Он навсегда останется простым Купидоном. Немного глуповатым, наивным и бесконечно верящим в силу любви. Его карьерный рост может окончиться лишь местом главы любовного департамента, на должности «Старший контролер численности влюбленных». В рядах Купидонов нет ни прекрасной Афродиты, ни очаровательного Эроса. Каждый из них — сам по себе божество. Величественное и всемогущее. Способное взять в свои руки тонкие нити судеб и сплести из них нечто невообразимое. Госпожа Судьба боится Купидонов, госпожа Смерть — презирает их. Чувство, которое несут на своих серебряных крыльях эти маленькие вестники, способно изменить чью-то жизнь, вдохновить на совершение сумасшедших подвигов, или же — мгновенно убить. Любовь нельзя взять под контроль, ей невозможно управлять. Сводом правил и запретов стоящие у власти чиновники пытались ограничить деятельность Купидонов, но как ограничить то, что не осязаемо? Любви нельзя коснуться, нельзя увидеть, нельзя ей управлять. Можно лишь почувствовать ее. И с ужасом осознать, что ты стал очередной жертвой коварного Купидона. Эти крылатые создания не поддаются обучению, они плевали на правила, они игнорировали запреты. Они свободы и вольны делать то, что им вздумается. А бедным Жнецам и Ангелам-хранителям остается лишь устранять последствия чужой шалости. Но если кому-то взбредет в голову идея запереть в клетке свободолюбивого Купидона, то кара небесная тут же сразит его стрелой возмездия. Насмерть. Купидоны неприкосновенны, их жизнь бесценна, а свобода неоспорима. Нити их судеб покрыты золотом, и нет ничего в этом мире, что способно перерезать их. И Сатору никогда — никогда в своей бесконечной жизни — не понять того, чья судьба предрешена, и он об этом решении уже знает. Сатору никогда не поймет Сугуру. Как бы сильно он ни пытался это сделать. Но факт того, что он осознал свою ошибку, — это уже хороший знак. Он понимает, что своими резкими словами обидел друга и в очередной раз напомнил о том, о чем тот не хотел вспоминать. В качестве извинений он оставляет легкое касание теплых губ на прохладной серой коже у виска Жнеца, когда тот, терзаемый ночным кошмаром, метался в своей постели, рискуя свалиться с нее. Сугуру никогда вслух не признается в том, что чужие слова как-то задели его, а Сатору никогда вслух не признается в том, что сболтнул лишнего. Но нежный поцелуй, разгоняющий тревожные мысли и дарящий самый сладкий и легкий сон, выглядит как искреннее раскаяние. А чашка ароматного какао с утра выглядит как принятие чужих извинений. И пока Сатору наслаждается восхитительным вкусом напитка и витает в грезах о том, что это именно Сугуру своими заботливыми и любящими руками приготовил его, Сёко заунывным голосом зачитывала текст на своем вечном планшете. Она почти никогда не выпускает его из рук, боясь не заметить появления на личном деле одного из своих подопечных роковую красную печать. — Непростая же нам девчонка досталась, — заключает она, переворачивая страницу, — берут ее на должность Говорящего, но в перспективе стоит место главы регионального управления надзора за течением смертного потока. Того и гляди — до кандидата на роль Госпожи Судьбы недалеко. — В твоем голосе слышатся ноты зависти, — совершенно не подумав, брякает Сатору, рискуя снова оказаться в позиции провинившегося. Но Сёко глубоко плевать на слова надоедливого Купидона — она делает вид, что вообще не замечает его присутствия. — Есть какая-то конкретика по ней? Что нравится, что раздражает? Вдруг у нее аллергия на солнце? Мы должны знать об этом. Сёко опускает планшет так, чтобы иметь возможность поверх него посмотреть в глаза этого бесконечного болтуна. Ее тонкие брови красноречивее слов медленно ползут вверх, придавая лицу слегка озадаченный вид. — Что? — непонимающе жмет плечами Сатору. — Я не хочу потом выслушивать нотации Яги о том, что мы в очередной раз облажались. — На тебя Гето чихнул? — Очень смешно, — рычит блондин и решает больше ничего не произносить, а продолжить наслаждаться своим обожаемым с самого детства напитком. Аманай Рико, и вправду, оказалась девочкой непростой. Яркой, живой, полной жажды жизни, стремящейся эту жизнь познать. Она жадно поглощает информацию, как губка впитывает и даже не успевает толком переварить. До жути любопытная выскочка, которой больше всех надо. Надоедливой пчелой вьется вокруг бесконечно уставшей Сёко, мучает ее вопросами, вечно куда-то тащит за собой. Она так часто вертит своей головой, что аккуратно сплетенная коса за спиной совсем растрепалась, и несколько иссиня-черных прядей постоянно норовили упасть ей на лицо. Она то и дело раздраженно сдувала их и снова возвращалась к своему излюбленному делу — доставлять людям неудобства. В глубокой синеве ее глаз горело пламя знаний, которое она неустанно старалась подпитывать какими-то новыми знакомствами или забавными, но совершенно незапоминающимися фактами. — Почему у Жнецов нет крыльев? — спрашивает она и тут же теряет нить заинтересованности, переключившись на что-то другое. По безразличному выражению лица Гето становится понятно, что он и не собирался отвечать на этот вопрос. Никто не собирался отвечать на глупые вопросы этой маленькой выскочки. — Прошу прощения за ее поведение, — звучит позади Жнеца тихий женский голос, — она очень впечатлительная девочка, и до сегодняшнего дня никогда не видела ни Жнецов, ни Купидонов. Мисато — близкая подруга и опекун девочки, заменившая сироте родителей. Она подарила ей всю свою любовь и заботу, сделала смыслом своего существования и добилась того, чтобы все получилось так, как оно происходит сейчас. Именно Мисато предложила на вакантную роль Говорящего свою подопечную, посчитав, что ее амбиций и любопытства будет достаточно для успеха в этом новом и нелегком деле. В оковах Ангела-хранителя Аманай было тесно и скучно, рутина ее утомляла, однообразие угнетало. Ее пытливый ум желал иного, ей хотелось чуть больше, чем держать в руках планшет с личными делами смертных и каждый раз, переворачивая очередную страницу, на мгновение замирать в страхе увидеть жуткую печать, гласящую, что этот человек больше не находится под ее опекой. С такой работой могла справиться Мисато — и она прекрасно справлялась, забрав себе всех подопечных подруги и позволив ей потратить свободное время на познание мира и себя самой. И сейчас она безмерно благодарна Масамичи Яге за то, что он поддержал этот ее порыв и дал еще немного времени девочке побыть на свободе. Не винит ли она себя за то, что своими руками все привела к тому, что ее подопечной грозит вечное заточение в храме в качестве Говорящего? Где-то в глубине души, конечно же, ей обидно, что все так случилось, что она никак не смогла этого изменить, ей так и не удалось дать девочке ту самую свободу, о которой она всегда мечтала. Но мудрая Судьба попросила ее оставить позади все тревоги и печали, потому что это бессмысленная трата ресурсов и времени. Плакать о том, что не можешь изменить предначертанное, как минимум глупо и жалко. И она не плакала. И приложила еще больше усилий для обретения счастья своей подопечной. — Не нужно извиняться, — с легкой улыбкой отвечает Сугуру, — здесь нет вашей вины. В мягком, бархатном голосе Жнеца слышится отзвук другого голоса, и слова, когда-то коснувшиеся хрупкой души, снова делают это, электрическим током прошибая тело насквозь. А немного сгорбленная фигура мальчишки на сером песке оставляет длинную тень величия и безграничной силы. Мисато всеми обострившимися чувствами ощущает мощь, что вместо крови течет по голубоватым венам, слова восхищения застревают у нее в глотке. И она, будто рыба, выброшенная на берег, хватает пересохшими губами влажный воздух и не может произнести ни слова. — Курой, что с тобой? — из воздуха материализуется шумная девчонка. — Подавилась? Похлопать по спине? — Нет-нет… А перед носом Гето из воздуха так же материализуется измученный Купидон, который нагло пользуется растерянностью товарища и вторгается в личное пространство оного, взмокшим лбом воткнувшись в острое плечо. — Утомился? — смеется Сугуру, легонько хлопая ладонью по напряженной спине друга. — Да, хочу домой, — хнычет Сатору. — Слаба-а-ак! — Сёко кричит почти в ухо блондину, сложив ладони в форме рупора. — А это только второй день. Сатору отшатывается в сторону, не удерживается на ослабших ногах и начинает заваливаться, дрожащими пальцами вцепившись в темное одеяние на груди Жнеца. — Избавь меня от страданий, — стонет он, — забери мою жизнь. Сугуру хватает друга под руки, пытается вернуть его в исходное положение, но тот упорно отказывался использовать свои бесконечно длинные ноги по назначению, угрожая в любую секунду тряпичной куклой рухнуть на мокрый песок. — Перестань драматизировать, — закатывает глаза Сёко. Ее тонкие губы уже сжимали белоснежный фильтр дорогой сигареты, которую она выпросила у какого-то прохожего. — Ничего страшного не случилось. И вправду. Страшного ничего не случилось, а скорее наоборот — случилось много всего хорошего и приятного. За эти пару дней ребята успели прогуляться по деревне уличных ларьков, провести прекрасный вечер в цветочном саду, и даже закупиться керамикой. На очаровательную кружку с рыбками, приобретенную Гето за собственные средства, Годжо успел не только глаз положить, но протянуть обе свои великолепные руки. С видом сытого кота он теперь каждое утро пьет из нее ароматное какао, которое ему готовят то Мисато, то Сугуру. Сатору готов растечься сладкой сахарной лужей от накатывающих на него чувств, он уверен, что эти приятные мгновения, проведенные на маленькой кухне в окружении друзей, — самое прекрасное, что с ним могло случиться. А затем они решают вместе сходить в океанариум. И это… просто восхитительно. Морская глубина непроницаемым куполом отрезает от внешнего мира. Переступив невидимую черту, можно попасть в абсолютно иную реальность. Здесь тихо и спокойно. Здесь пахнет сыростью и выдерживается прохладная температура. Здесь малышня толпится у небольшого окошка со светящимися ярким голубым цветом рыбками и мимо огромным панорамных залов проплывают пятнистые косатки. Здесь нет никого — почти никого — кроме их небольшой группы. Заливисто хохочущие девочки ушли далеко вперед, и Сатору, желая их догнать, собирается-было ускорить шаг, но замечает в одном из переходов одинокую фигуру и решает составить компанию именно ей. Воровато оглядевшись по сторонам, он убеждается в том, что здесь больше нет никого — только спокойное море над головой и они. И проплывающие мимо косяки мелких рыбешек. Сугуру слишком увлечен рассматриванием сверкающей в искусственном свете ламп чешуи, чтобы хоть как-то заметить присутствие другого человека, заметить, как тот тоже оказывается сильно увлечен, но не происходящим за стеклом, а его персоной. Сатору и не пытается скрыть своей жгучей заинтересованности в Жнеце, ведь ему редко когда удавалось заметить эту искру жизни в чужих глазах, украдкой поймать легкое, едва заметное движение тонких губ и чуть съехавших к переносице темных бровей. Сугуру в мгновения своей задумчивости чертовски привлекателен, и Сатору просто не в силах отвести от него глаз. И тело его само по себе двигается, поддавшись этому странному магнетизму, и руки его сами собой крепкой цепью ложатся на поясе, и легкие сами наполняются этим едва уловимым ароматом сандала. Он носом трется о сгиб шеи, будто хочет получше распробовать этот запах. Хотя уверен, что отголоски его сквозь поры уже давно проникли глубоко в ткани и остались там навсегда. — Наконец-то у нас самое настоящее свидание, — мурчит он, сильнее смыкая руки. Под мешковатой темной тканью сложно понять то, насколько же тонкая у Гето талия. — Какое свидание? — под напускным возмущением Сугуру прячет свое смущение. — Мы же на задании. Сатору протестующе мычит и сильнее прижимает к себе Жнеца, для надежности прячет их обоих под куполом своих крыльев. Они стали настолько большими, что могли собой заполнить небольшую комнату. Перемещаться с ними тоже стало весьма проблематично, и Сатору теперь в воздухе проводит времени больше, чем на земле. И этим своим новшеством неплохо так выводит из себя всех остальных. Но сейчас их колоссальный размер был только на руку — они прекрасно накладывались друг на друга, становясь нерушимой стеной, и тем самым исключали все возможные попытки упрямого Жнеца выбраться на свободу. И Гето приходится в густом оперении делать меленькую щелочку, чтобы суметь немного осмотреться. — Где Рико? — сбивчиво тараторит он. — Ты упустил ее из вида… — Не переживай, — тяжелое крыло с новой силой наваливается на своего пленника, лишая того возможности что-то узреть за пределами барьера, — с ними Сёко. Они пошли перекусить в кафе. Непослушные перья лезут в нос и забиваются в рот, плотной ширмой давят со всех сторон, перекрывая доступ к столь необходимому кислороду. Это не вызывает никаких романтических чувств, а заставляет только нервно плеваться и рассерженно комкать пальцами нежное оперение. — Прекрати липнуть, здесь же люди. — Никого нет, — отвечает Сатору и в подтверждение своим словам убирает завесу, демонстрируя совершенно пустой проход. Даже подводные обитатели и те от греха подальше уплыли. — Ты специально дождался этого момента, да? — Да, — расплывается в счастливой улыбке Купидон, — а знаешь, чего я еще дождался? — Ну? — Секо сказала, что перебирается в комнату к девочкам. А это значит, что мы с тобой будем ночевать вдвоем. Сугуру дергается так, будто его кипятком ошпарили. Пальцами путается в пушистых перьях, локтями заезжает по ребрам Сатору. Тот сдавленно хрипит, сбавляет напор и позволяет собеседнику повернуться к нему лицом. Яркий аметист глаз сверкает в голубоватом свете полярным льдом, и если осмелишься рукой его коснуться — непременно замерзнешь. — Я перееду к ним, — не говорит, а скорее угрожает Жнец. Угроза эта совершенно не воспринимается всерьез. Сатору едва ли сдерживает смех, плотно смыкает пухлые губы, игриво щурит глаза. — Чего это? — чуть дрогнувшим голосом спрашивает он. Еще одно слово — и точно не удержится от заливистого хохота. — Ты мне спать не дашь, — продолжает угрожать Гето, старается сохранить невозмутимое выражение лица, но смешинки в глазах Годжо слишком заразительны, и он поддается их чарующей магии. Ужасно сухих губ касается скромная, немного смущенная улыбка. Такая едва заметная, и в то же время яркая и кричащая. От ее вида в груди Купидона артерии сердечные скручиваются узлом, нервные окончания на кончиках пальцев начинают искрить от одного только невесомого касания к холодной серой коже. И он касается. Медленно, настойчиво. Прижимает ладони к щекам, прижимается губами к губам. Сцеловывает тихий смех, карамельным сиропом оставшийся на коже. Так сладко, что голова кружится. И он, совершенно потерянный в пространстве и времени, лбом прислоняется к чужому лбу, стараясь хоть так отыскать эту странную точку опоры. — Не дам, — жарко выдыхает он. — И липнуть будешь, — так же тихо произносит Сугуру и смущенно опускает взгляд. А от очередного поцелуя почти что полностью покрывается яркими красными пятнами. — Буду. — Я… это все как-то слишком быстро происходит… я пока не готов. Казалось бы, совершенно обычная фраза, но Гето становится до смерти неловко от того, что он произнес ее, и он буквально молит свою Госпожу, чтобы она внезапно появилась из ниоткуда и навсегда утащила его в свои мрачные владения. Хотя прилипчивый Купидон наверняка придет за ним, перевернув при этом в спокойном и унылом загробном мире все вверх дном. И непременно у всех на виду закинет себе на плечо ворчащего Жнеца, покажет язык самой Смерти и уберется восвояси дожидаться, когда его избранник дойдет до состояния «готов». — К чему не готов? — Сатору слегка склоняет голову, непонимающе хлопает глазами. — Ну… к этому… Изумление в аквамариновых глазах, как цунами, накрывает с головой собеседника, топит в собственном стыде, а мысль, что они с Годжо разговаривали о совершенно разных вещах, далеким маяком слепит глаза. И вместо мыслей в голове теперь паника и азбукой Морзе выстукивается сигнал о помощи. — А ты не про это… забудь! — пытается сам себя спасти от неминуемой гибели. Но уже поздно. Слишком поздно. И счастливая улыбка Сатору, как то самое выглянувшее сквозь мрачные облака солнце, как запах петрикора после грозы, как морская тишина после шторма, — спокойная и такая желанная. — Нет, я все запомнил, — качает блондинистой головой Купидон, — и что-то мне подсказывает, что нужно сообщить Госпоже Смерть о том, что ее преемник — ужасно испорченный мальчишка, в голове которого столько грязных мыслей, что ей не останется ничего, кроме как хорошенько его наказать. — Ты наверняка не отказался бы посмотреть на это, — перенимает чужую игривую манеру разговора Жнец. — Я не отказался бы принять в этом участие. — И кто из нас еще испорченный? — Сугуру издает смешок, больше похожий на насмешку. — Не подходи ко мне, извращенец, я боюсь тебя. В этот раз его попытка высвободиться не встречает никакого сопротивления, и он спокойно идет в сторону, где предположительно расположились девочки. — Ничего-ничего, — кричит ему вслед Сатору, — увидимся вечером в номере. И пророчество Купидона сбывается так точно, что в голове Жнеца проскальзывает шальная мысль о том, что все это было подстроено, что несносный мальчишка каким-то образом подговорил старуху Судьбу, и та на небольшой промежуток времени дала ему нить хрупкую нить, чтобы он завязал на ней пару лишних узелков. Гето застывает в проходе, безучастно взирая на развернувшийся внутри комнаты хаос галактических масштабов: Купидон переворотил всю немногочисленную мебель и в середине комнаты соорудил огромное ложе из трех односпальных кроватей. — Сёко была не против отдать свою кровать, — бросает через плечо Сатору, — только подушку с одеялом забрала. Да и плевать. Нам двух хватит. Я так вообще не откажусь спать под одним одеялом с тобой. На последних словах он усаживается в центр своего творения, с ногами забравшись к изголовью. Руками тянется навстречу, шаловливо перебирает пальчиками в воздухе, кокетливым взглядом приглашает присоединиться. Гето судорожно ищет у себя в голове аргументы в поддержку своего решения, и соглашается с фактом того, что он смертельно устал, а сон в объятиях Купидона — самая полезная вещь во всей Вселенной. И он наотмашь бьет ладонью по выключателю, гася выжигающий дыры на сетчатке глаза свет, падает на мягкую постель, лицом утопает в пахнущих стиральным порошком подушках, сквозь тонкую пижамную ткань чувствует тепло чужого тела. Сатору весь такой мягкий, безгранично любящий и искренний. И оказывать сопротивление ему совсем не хочется, потому что выглядеть это будет так, будто кто-то попытался пнуть маленького бездомного щенка. Сатору жаждет ответных чувств, ищет взаимности. Старается не давить, не душить своим всеобъемлющим существованием, силится дать немного свободы, но с головой выдает себя рваными движениями и резкими жестами. Будь его воля — ни на мгновение не выпускал бы из рук. Ему все время хочется быть рядом, хочется делить мгновения искрящейся радости и моменты тихой печали. Дышать одним воздухом, смотреть в одном направлении, идти в одну сторону. Он жадно забирает себе все доступные возможности, по крупицам собирая сад прекрасных воспоминаний, в котором можно спрятаться, когда станет одиноко. Когда станет одиноко… Сатору знает, что это обязательно случится, и морально готовит себя к этому. Как запасливая белка тащит в свою нору абсолютно все, за что могут ухватиться крохотные пальчики. Понимает, что тягаться с решением высших сил просто не сможет, ему не удастся закинуть на плечо Жнеца и безнаказанно покинуть храм Смерти. Единственное, на что он может повлиять, — это создать как можно больше приятных сердцу воспоминаний, что будут согревать его в дни холодного одиночества. Поэтому он льнет и телом и душой к другому созданию, с головой ныряет в темный водоворот своих чувств, позволяет сладкому нектару любви растечься по венам. Допустимый уровень сахара в крови был давно превышен, и показатели слишком быстро ползут к критической отметке. Надо бы притормозить, немного остепениться, перевести дыхание, но в глазах Купидона это выглядит пустой тратой времени, и он срывает защитные пломбы со всех стоп-кранов. Никакого экстренного торможения не будет. Он просто не сможет жить с чувством упущенной возможности. Множества упущенных возможностей. Он и так столько уже упустил… А разморенный теплом чужого тела Сугуру совсем перестает сопротивляться, поступив мудрее, чем он поступал всего каких-то жалких несколько часов назад, — он принимает эту самую любовь, позволяет ей согреть вечно мерзнущие руки, нежно коснуться полой души, меж ребер оставить тягучую патоку. Она медленно стекает в одно место, кристаллизируется и превращается в карамельное сердце. Такое же теплое и невероятно крепкое, как и объятия Купидона. — Никогда бы не подумал, что в тебе может быть столько заботы, — сонно бормочет Гето, с трудом шевеля языком. Его ледяные пальцы переплетаются с теплыми пальцами Годжо, и это окончательно выдворяет из его головы оставшиеся частички протеста. — Как грубо звучат твои слова, — обиженно бубнит над ухом Сатору, — я, между прочим, очень внимателен и чуток к другим. — Да, особенно к Рико и Мисато, — не унимается брюнет. — Я имел в виду близких. — Сёко? Сатору прижимается, хотя уже ближе просто некуда. Только если залезть под кожу. И если бы это было возможно — он точно попытался бы это сделать. — Еще ближе, — то ли отвечает на вопрос, то ли приказывает своему телу совершить невозможное. Ему даже смотреть не нужно, он просто чувствует, как на чуть заострившихся скулах Жнеца снова появился мягкий румянец. Но смириться с молчанием в ответ на его слова просто гордость не позволяет. Он же дал себе установку — без тормозов. Полный вперед. Он вытягивает шею вперед, чтобы суметь губами чуть коснуться мочки уха брюнета и прошептать: — Я имел в виду того, кому отдано мое сердце. — Да, я понял, Сатору, — мгновенно откликается Сугуру. Тело его вздрагивает, будто объятое лихорадкой, хотя он просто попытался стряхнуть с себя морозящие мурашки. — И воспринял это как должное. Жестокий ты, господин Жнец. Во мраке ночном сложно что-то разглядеть, но Гето явно задался целью лично в этом убедится и начал лениво переворачиваться на другой бок, спустя несколько долгих минут оказавшись лицом к лицу со своим соседом по кровати. — Не жестокий, а бессердечный, — с гаденькой ухмылкой произносит он, и тут же меняется в лице, снова превратившись в вечно задумчивого и печального мальчишку. — Мне все еще трудно свыкнуться с мыслью, что кто-то любит меня. Ну что за лиса хитрющая… Гето любят абсолютно все. Каждый, кто имел неосторожность познакомиться с ним, намертво увязал в коварно расставленной паутине, становясь очередным поклонником этого вестника смерти. И если бы была возможность выбрать, то все требовали бы себе в сопровождение в последний путь именно его. Ведь с ним даже умереть не страшно. Как бы жутко это ни звучало. Сатору тоже не отказался бы, чтобы по его душу пришел в облике смерти именно Сугуру. Будет забавно, если в будущем его странное желание воплотится. — Столько времени прошло, а ты все еще не свыкся, — Купидон старается говорить как можно тише, но голос получается каким-то хриплым и ломанным, и мысль свою он договаривает шепотом, отчего она звучит особенно волнительно: — Можно ускорить процесс свыкания? Может мне удастся как-то в этом посодействовать? — Ты и так очень неплохо в этом содействуешь, — шепотом откликаются ему. — Говоришь так, будто это доставляет тебе дискомфорт. — Нет, — тонких губ касается благодарная улыбка, — нет. Мне очень приятно. Я счастлив быть любимым тобой. Сатору едва ли справляется с нахлынувшими чувствами, тыльной стороной ладони нежно проводит по щеке Сугуру. Тот закрывает глаза, медленно-медленно выдыхает и, кажется, засыпает. Он такой милый в эти тихие мгновения близости. Бесконечно прекрасный и манящий. И до боли в груди далекий, едва ли уловимый. И удержать рядом нельзя, и догнать не получается. Пропасть между ними обретает размеры черной дыры, в которую когда-нибудь затянет все, что хоть как-то напоминало об этом очаровательном, вечно уставшем мальчишке, на плечи которого слишком рано легла чужая ответственность. Все эти титулы, глупые обязанности, никому не нужные ритуалы — бросить бы их в эту разверзнувшуюся бездну, едва ли удержавшись на горизонте событий, и не сорваться самому. Сатору знает, что уже там — в этой бездне. Бесконечно летит куда-то, и ему никогда не удастся достичь конечной точки. Жизнь Купидона вечна. Как и его любовь. — Будешь любить меня до самой смерти? — спустя долгое молчание внезапно спрашивает Сугуру, будто услышавший чужие печальные мысли. В этом вопросе Сатору так явственно видит контекст, что даже подумать толком не успевает над ответом, а просто позволяет замершему сердцу ответить за него: — Я буду любить тебя и в смерти, и после нее. И даже в забвении мне не удастся тебя забыть. Да я и не буду пытаться. Ты — мой дом, мой смысл существования. Ты — мое предназначение. Без тебя у меня ничего не получилось бы. И я не намерен тебя терять. Ну, только если ты сам не против этого… — Разве может кто-то в этом мире противостоять чарам любви? — с горькой улыбкой на губах спрашивает Сугуру. Ему прекрасно известен ответ. Он же его получил опытным путем. Сатору хмурится, щурит свои красивые глаза, на несколько секунд задумывается. — Смерть, — пожимает плечами. — Она тоже влюблена, — парирует брюнет. — В деньги. — Точно, — смеется Сатору. И вместе со смехом этим выпускает на свободу все свои страхи и тревоги. Кажется, ему только что признались в ответных чувства. Это, конечно, немного не то, чего он ожидал. А чего он ожидал? Возможно букета белых роз и бриллиантовое кольцо на пальчик. Возможно конфетти, цветных лент и взмывающих в небо голубей. Но потом он вспоминает, кто именно ответил ему взаимностью, и все становится более-менее на свои места. Хотелось бы, конечно, и цветов, и голубей, и громких слов о вечной любви. Но Жнецы по природе своей скупы на эмоции и чувства, а юная Смерть и подавно не должна никому симпатизировать. И коварный шестиглазый Вестник только что заставил нарушить одно из сакральных правил небесного кодекса. Это будет иметь последствия. Непременно. Сатору подается вперед, мягкими губами касается кончика острого носа. — Ну, так что? Получится у нас бесконечная любовь? Сугуру поджимает губы, стараясь сдержать улыбку, и вместо ответа просто придвигается ближе к Сатору. Единственным свидетелем их такой неправильной, идущей наперекор всем законам мироздания, связи становится небо. Чернильный безлунный небосвод медленно светлел, яркими солнечными всполохами загораясь где-то на горизонте. Непогода, кажется, устала кошмарить редких гостей, что постоянно прятались под крышами маленьких кафе и ресторанов, предлагая всем насладиться великолепными морскими красотами. Не смотря на то, что вода была все еще достаточно холодной для купаний, весело пошлепать босыми ногами по морской пене на берегу не отказался никто. Даже Сёко отважилась на этот безумный шаг и решила занять себя собиранием ракушек для Юу. Он точно будет рад получить такой скромный сувенир, непременно выставит его на всеобщее обозрение и будет восхищенно рассказывать, откуда у него появилась эта странная банка с ракушками. И пока Годжо забрасывал Аманай вонючими водорослями, пока Курой пыталась поймать уплывшие шлепки, Гето наслаждался шумом моря. Спрятавшись в тени пляжного зонта, он стоял с палочкой подтаявшего мороженого и наблюдал за развернувшейся вакханалией со стороны. Он не испытывал никакого желания присоединиться к ребятам, но был искренне рад, что они наслаждаются этим моментом. Такие мгновения хочется запечатлеть у себя в памяти, потому что они слишком коротки, слишком быстротечны. Вереница похожих друг на друга дней закружит в безумном водовороте, да так сильно, что будет казаться, словно ничего кроме этой рутины и нет на свете. Но, оглянувшись назад, всегда можно вспомнить эти счастливые моменты и согласиться с тем, что жизнь — не такая уж и раздражающе скучная штука. — Развлекаешься? Знакомый голос, прозвучавший позади, никак не вязался с умиротворяющей обстановкой вокруг. Будто во время приятной прогулки ты случайно замечаешь в траве мертвую птицу. И сразу становится тоскливо и печально. И неловко за то, что ты до этого мгновения чувствовал себя прекрасно, наслаждался местными красотами, и не было тебе никакого дела до маленькой птички, жизнь которой так внезапно и скоропостижно оборвалась. Хотя здесь нет твоей вины. Ты просто стал невольным свидетелем. Тебе всего на мгновение удалось заглянуть за границу реальности, увидеть, как хрупкая жизнь гаснет в руках величественной Смерти. Смерть. Она закономерна и неизбежна. Она беспощадна и неподкупна. И любые попытки избежать ее будут пресекаться на корню. Хоть на другую планету переместись — она уже будет ожидать там. И каждого ждет встреча с ней. Рано или поздно. Сугуру с жуткой неохотой оборачивается, ожидая увидеть привычную холодную улыбку, застывшую на четко очерченных алой помадой губах. Смерть на голову ниже него, даже не смотря на то, что на ее стройных ногах красуются лакированные туфли на высокой шпильке. Взгляд невольно обводит песчаный берег позади и снова вперяется в столь неуместную обувь. Коротенькое платье едва скрывает острые колени, а широкие рукава-фонарики задорно развеваются на ветру. Она вся скроена из контрастов и противоречий. Для самого могущественного существа во всей Вселенной она несопоставимо хрупка и непримечательна. Ее едва ли можно будет заметить в оживленной толпе, она прекрасно растворится в шумном потоке и исчезнет, чтобы снова так же внезапно появиться и своим присутствием немного подпортить настроение. — Скорее, присматриваю за остальными, — отвечает Жнец и кривит свои сухие губы в некоем подобии улыбки. Смерть протягивает в его сторону зонт-трость и слегка качает головой, предлагая им обоим немного прогуляться. Ширины купола вполне хватило бы для них двоих, но Сугуру старается держать зонт только над головой своей Госпожи. Сам же героически терпит жаркие прикосновения небесного светила к своей оголенной коже. — Но и сам получаешь удовольствие от времяпрепровождения. — Разве это плохо? — угловатые буквы смягчаются в ровном и спокойном голосе Жнеца, не позволяя словам звучать слишком резко. И Смерть в ответ на этот вопрос безразлично жмет плечами. — Ничуть, — говорит она, откидывая с лица прядь пепельных волос. — Я тоже люблю выжимать из полученной возможности максимум выгоды. Поэтому и пришла сюда, пока Нанами не спохватился и не утащил меня обратно в сырые катакомбы. — Ваш храм сложно назвать сырыми катакомбами. Высеченная в основании высокой скалы, уходящая вглубь спящего вулкана, обитель Смерти выглядела величественно и торжественно. Омытая соленой водой, скрытая в густом тумане, освещенная вспышками молний. Сотни замерших во времени изваяний пустыми глазницами следят за каждым осмелившимся явиться туда, бесплотные тени бродят в пустых коридорах и протяжно стонут, моля о свободе. Из храма Смерти нет выхода. Попав туда единожды — обрекаешь свою душу на вечное заточение, становясь еще одним хранителем великой тайны. Их там сотни и тысячи — этих хранителей, но храм настолько огромен, что едва ли удается встретить за раз хотя бы двух призраков. Можно только услышать далекое эхо их тихих голосов. Быть хозяином такого сокровища архитектуры почетно и достойно уважения. А столь пренебрежительная характеристика из уст владельца храма звучит чудовищно оскорбительно. — И все же он уступает песчаному берегу, — делает свое заключение женщина и бросает в сторону спутника лукавый взгляд. — Согласен? Сугуру чувствует, что от него ждут честного и искреннего ответа. И он его дает. — Согласен. Женщина едва заметно кивает головой, принимая чужую искренность. Сама сбавляет шаг, останавливается в самом центре шумного пляжа. Взглядом обводит песчаный берег и задерживается на двух резвящихся в воде фигурах. — Здесь так спокойно, — тихо говорит она. Словно боится быть услышанной и осужденной за эту свою секундную слабость. И брошенный украдкой взгляд через плечо подтверждает это. Но позади стоит лишь ее верный ученик, и это позволяет ей немного расслабиться. — В этой безумной суматохе нет времени даже для того, чтобы остановиться и перевести дыхание. Сугуру подходит ближе и устремляет взгляд туда же, куда смотрит его Госпожа, и не может сдержать скромной улыбки от вида смеющихся ребят. — Яга мудро поступил, дав девочке возможность насладиться последними мгновениями свободы. Очень скоро вся ее жизнь будет заключаться в одном действии — слушать тихий шепот Судьбы и пытаться его расшифровать. А это не так-то просто. Знаешь, на что похоже? Брюнет отрицательно мотает головой. — Каждый раз, когда мне приходится разговаривать с ней, я представляю себя прялкой, которая пытается распутать небрежно смотанный клубок ниток. Слушать Судьбу — сущее наказание. И можно потратить целую человеческую жизнь, чтобы добраться до истины ее слов. — Звучит не очень оптимистично. — Вредная старуха специально путает между собой слова, чтобы доставить мне еще больше дискомфорта. Как будто мне и без нее проблем мало. Сугуру бросает сдавленные смешки себе в кулак, потому что впервые видит свою госпожу такой: простой уставшей женщиной с обычными человеческими проблемами. Отчего-то он твердо убежден в том, что если бы предложил ей кружку горячего травяного чая и массаж ног, то она ни за что в жизни не отказалась бы от этого предложения. — Я бы на твоем месте не смеялась, а внимательно слушала, — немного обиженным голосом говорит Смерть. Сугуру тут же глотает оставшиеся смешинки, и теперь они щекочут его изнутри. — А я и была на твоем месте. И я старалась запомнить каждое слово, сказанное моим предшественником. Осознание своей участи обухом бьет Гето по голове. И ему становится совсем не весело, а скорее наоборот — хочется разрыдаться. Смешинки внутри слипаются в один ком, который медленно ползет вверх по пищеводу и застревает где-то в горле. Он силится его протолкнуть обратно вниз, но получается плохо. И он начинает давиться воздухом. — Предшественник? — спрашивает он, желая немного отвлечься на что-то другое. Женщина обхватывает плечи руками, будто пытается немного согреться, хотя этот жест можно так же расценить как попытку отгородиться. И Гето сложно сказать, что именно хотела этим сказать его Госпожа. — Да, это был мужчина, — с тихим вздохом говорит она, будто воспоминания эти все еще причиняют боль. — Прекрасный мужчина, в которого я имела неосторожность влюбиться. Ах. Вот оно что. — Но влюбленность эта быстро прошла, стоило мне только занять его место. Смерть не знает, что такое любовь. Она не знает жалости и сожаления. Она всегда с холодной головой и трезвым рассудком, — пронзительный взгляд пытается найти на дне чужих глаз что-то знакомое, что-то, за что можно будет ухватиться. — Смекаешь, о чем я? Сугуру не в силах выдержать эту пытку и трусливо отводит взгляд в сторону. — Не совсем. — Ты сильно сблизился с очаровательным Купидоном. В будущем это сближение может принести вам обоим много боли. — Я бы так не сказал, мы просто… Женщина подается в его сторону, снова пытаясь заглянуть в глаза, но делает это настойчивее, почти приказывая подчиниться. — Ты пытаешься обмануть Смерть? — голос ее тоже стал тверже стали. — Нет, Госпожа, — сдается Сугуру, а сам суетливо заталкивает поглубже в себя все чувства и эмоции, потому что уверен — Смерть их непременно отыщет на самом дне его глаз, в холодном аметистовом блеске различит крупицы золота, которые вознамерится прибрать к своим рукам. Но они принадлежат только ему одному. И делиться с ней он не намерен, — конечно же нет. Ответ удовлетворяет женщину, и она снова становится абсолютно спокойной и безразличной ко всему. Возвращает свой взгляд в бесконечную морскую даль, долго молчит, задумавшись о чем-то своем. — Наши взгляды на многие вещи отличаются, Гето, — наконец произносит она. — И причина этого не в том, что мы смотрим в одну точку с разных мест. Со временем ты поймешь, о чем я пыталась тебя предупредить. — Я и сейчас способен это понять. Смерть оборачивается, одаривает своего собеседника мягкой улыбкой. — Я так не думаю, Гето. Лукавый взгляд ныряет за спину, а затем быстро возвращается к Жнецу, фиолетовой молнией вонзается в сознание, чтобы найти покой на почти растаявшей палочке мороженого, которую все это время сжимали узловатые пальцы мальчишки. — Клубничное? — спрашивает она и, не дождавшись ответа, собирает на кончике пальца розовую массу и кладет ее в рот. Блаженно прикрывает глаза и с довольной улыбкой говорит: — Мое любимое. А за спиной уже слышатся раскаты грома и треск разрубленного молнией дерева. И холод подступающей бури морозит кожу, покрывая ее мурашками. В нос бьет резкий запах дождя, смешанный с морской солью. Было бы неплохо найти укрытие и переждать непогоду в теплом и уютном месте, но все остаются неподвижно стоять на своих местах. Смерть растягивает губы в фальшивой улыбке, больше похожей на оскал, глядя в глаза этой буре. — Не думал, что Смерть может взять отпуск, — старается как можно непринужденнее произнести фразу Сатору, но сбившееся дыхание выдает в нем панику и страх. — Это не отпуск, а рабочая поездка, — сдержанно, но с едва различимой ноткой издевки отвечает женщина. — А Сугуру, кажется, крадет своими глупыми разговорами у вас драгоценное время, — рычит Купидон. Слишком грубо хватается за руку Жнеца и слишком резко дергает на себя, приказывая встать позади него. — Прошу прощения за него… — Что? — оторопело переспрашивает брюнет. Такая яркая и открытая злость в отношении его Госпожи со стороны его друга напрочь выбила устойчивую почву из-под его ног, превратив ее в зыбучие пески, которые медленно утягивают на дно. — Я бы так не сказала, — не поддается на провокацию женщина, продолжая с интересом рассматривать разыгравшийся спектакль. — Правда? А со стороны все так и выглядело, — совершенно чужим голосом говорит Сатору. — Думаю, нам всем лучше вернуться к своей работе. Смерть в ответ не произносит ничего. Только забирает из рук застывшего Жнеца зонт, бросает в сторону Купидона игривый взгляд и спешит удалиться прочь. — Что она хотела от тебя? — спрашивает Сатору, едва ли дождавшись, пока незваная гостья покинет пределы слышимости их разговора. Но Сугуру тоже ничего не говорит. Только задумчивым взглядом провожает одинокую фигуру своей Госпожи, снова и снова прокручивая в голове ее слова. Не зря Смерть причисляют к одному из вестников Апокалипсиса. Там, где появляется она, непременно начинается хаос, и хрупкое счастье разбивается в сверкающий песок, стоит только ей коснуться тонкой поверхности. Тишина и покой отныне кажутся изощренной пыткой, оставаться наедине с собой невыносимо страшно, но и находиться в окружении шумных людей невозможно. И сталкиваться с тревогой в глазах Купидона тоже невыносимо и невозможно. А она там, кажется, основательно засела, обжигая каждый раз, стоит только их взглядам встретиться. И Сугуру старается не встречаться глазами с Сатору. От чего тот только сильнее паникует. Чертов парадокс. Чертова Смерть. В прибрежном ресторанчике невыносимо душно даже не смотря на то, что все окна и двери нараспашку, и прозрачные шторы развеваются на прохладном ветру, создавая чарующую атмосферу уюта и покоя. Но на душе Жнеца совсем неспокойно, а в глазах Купидона вот-вот разразится буря. — Судьба совсем старая стала, — внезапно вклинивается в мысленный вакуум звонкий голос Рико, — и вот-вот она выберет себе преемника. — Это ты на себя намекаешь? — неожиданно жестоко шутит Сатору. — А как вообще происходит этот процесс избрания? — Сёко всем своим видом дает понять, что озвученная колкость была чересчур даже для такого туповатого и нескладного Годжо. — Типа желающие подают заявки с описанием всех своих достижений? Аманай или делает вид, что не услышала слов Годжо, или и вправду не заметила, что этот напыщенный индюк что-то сказал. Она отставляет в сторону почти пустую тарелку, наклоняется вперед, чтобы быть чуть ближе к Ангелу-хранителю, говорит чуть тише и выглядит в целом чуть таинственнее. — Во время таинства избрания Судьба выпускает из своих рук все нити, позволив им свободно перемещаться в просторных залах ее обители. И та нить, что первой ляжет в ее руку, и будет принадлежать новой Судьбе. — А если этого не случится? — заинтересованно бормочет Курой. — Такого не может быть, — закатывает свои яркие синие глаза девчонка, — наследник будет избран. И не важно, сколько времени на это потребуется. Старцы говорили мне, что был случай, когда Судьба провела несколько лет в ожидании. И этот наследник впоследствии такого наворотил… — В этом есть закономерность? — Не думаю, — за девчонку отвечает Сёко, — все, что связано с Судьбой, не поддается закономерности. Ей даже запрещено самой выбрать наследника, как это происходит у Смерти. — Да, и выбор свой она уже сделала, — саркастично смеется Сатору, выплевывая из себя ядовитые слова. Сёко недоуменно хлопает глазами и, наклонившись в сторону друга, шепчет: — Что с тобой случилось? Сатору мотает головой, давая понять, что не желает разговаривать на эту тему, и возвращается к своему новому занятию — прыскать во всех ядом. — Ты как будто жаждешь стать ее заменой, — кривит губы в ухмылке он. Аманай стоически выдерживает нападки со стороны обозлившегося Купидона и только подбрасывает поленьев в этот разгорающийся костер. — А что такое, завидуешь? Твоя-то пустая голова не способна вместить кладезь знаний великой Судьбы. Ты навсегда останешься глупым Купидоном. — А мне это и не нужно, — фыркает блондин. — Никогда не стремился заточить себя в золотом зале славы и провести там всю жизнь. Я — птица вольная. Так просто в клетку меня не посадить. А ты, дурочка, готова остаться взаперти и вечно перебирать эти глупые нити. — Это великая честь! — Это бессмысленно. Роль Судьбы бессмысленна. Она не может ничего изменить или исправить. Ей даже наследника нельзя выбрать. — Вообще-то она все может, Сатору, — неожиданно подключается к разговору Жнец. Устало потирая пульсирующий висок, он отчаянно старается унять разразившуюся мигрень, но это плохо помогает. И чужое раздражение ложится отпечатком на его собственных эмоциях, пачкая их. — Ей нельзя вторгаться в поток времени, но она может изменить все. — Так чего ж она не вмешалась, когда похитили Юу? — А ты так уверен, что она не вмешалась? Ярость в аквамариновых глазах расходится трещинами и раскалывается на осколки, которые падают к ногам Купидона и неприятно хрустят под подошвой. А за ней виднеется что-то жутко уязвленное, что-то личное настолько, что от взгляда на это становится неловко. Но Жнец взгляда не отводит и продолжает пристально смотреть. — Судьба может заглянуть за границу нашей реальности и увидеть сотни других миров, в которых все случилось немного иначе. И она управляет этим потоком времени, не допуская повторения, избегая пересечения, стараясь не довести все до коллапса. В ее руках лежит не одна нить твоей жизни — но сотни и тысячи нитей. Твоих нитей. Из других миров. — Значит, — голос Сатору стал сиплым, скрипучим. Он надломлен и едва ли удерживается на непослушных буквах, так и норовя провалиться в горький шепот, — есть мир, где ты не стал Смертью? Повисает тяжелое молчание. Сугуру не находит слов, чтобы подтвердить или опровергнуть слова друга, а когда все-таки решает что-то сказать, то остается неуслышанным. Что ж, так даже лучше. — Киты! — кричит девочка за соседним столом, пальцем указывая на шумный берег за окном. — Смотрите, киты приплыли! Аманай предлагает всем выйти наружу, чтобы получше рассмотреть неожиданных гостей, и все безмолвно соглашаются с ее предложением, решая как можно скорее покинуть неприятную и неловкую ситуацию. Они усаживаются на мокрый песок, почти у самой границы с прохладной водой. Над ровной гладью моря вдалеке возвышались разлеты хвостов, из глубины вырывались столбы воды, и могучие морды китов появлялись на поверхности. Шальные чайки кружили вокруг них, то почти ныряя следом, то взмывая в небо. — Никогда бы не подумал, что могу увидеть китов здесь зимой, — говорит Сатору, в глазах которого столько детского восторга, будто он никогда в жизни не видел ничего прекраснее резвящейся в воде рыбы. Шум моря дополнялся их странной, немного жутковатой песней, единожды услышав которую уже не забудешь никогда. — Они скучают по своему дому, — присаживается рядом с Купидоном Мисато, аккуратно отодвинув в сторону разметавшиеся перья. Тот мгновенно откликается на ее слова, и по заинтересованному взгляду женщина понимает, что просто обязана продолжить свою мысль. — Местные любят рассказывать легенду о том, что когда-то давно киты были коровами. — Коровами? — Да. Трудолюбивыми коровами. И когда на остров пришло цунами, они не сдались, а просто начали плыть. Они плыли и плыли, пока ноги их не превратились в плавники, дыхательная система не подстроилась под водную, и они сами не превратились в китов. Но каждую зиму они приплывают к родному берегу и мычат как те самые коровы, потому что тоскуют по земле. Вот такая странная легенда. — Они ищут свой дом, — потрясенно шепчет Аманай, до глубины души тронутая рассказом своей подруги. — Это так печально, но теперь понятно, почему они постоянно появляются здесь. — Мы все в поисках своего дома. Бессмысленность существования угнетает. Но что, если дом твой находится не там, где ты хотел бы оказаться? Сатору бросает в сторону Жнеца тревожный взгляд, но тот слишком сильно погружен в размышления и не замечает этих сигналов, красноречивее слов говорящих о том, что не следует давать свободу своим тяжелым мыслям. Просто в нем столько всего скопилось, что держать в себе и постоянно замалчивать сил не осталось. И его собственный страх выплескивается наружу, мешается с белоснежной пеной и уносится прочь холодной морской водой. От этого становится немного легче. — Должен ли ты смириться с неотвратимостью своей судьбы? Должен ли принять свое предназначение? Или следует бороться за то место, где ты хочешь быть? Но не окажется ли оно твоей собственной ошибкой? — Слишком много вопросов, Гето, — бормочет Сёко, закуривая последнюю сигарету. Сугуру словно высвобождается из оцепенения, с лица его смываются тревога и паника, он снова становится безразличным ко всему Жнецом. — Да, что-то я совсем загрузился, — неловко смеется он. — Из этой легенды ясно лишь одно — никогда нельзя сдаваться, — а вот Аманай вся эта ситуация лишь воодушевила. И она, полная решимости свернуть горы на своем пути, вскакивает на ноги, вознамерившись отправиться в свое самое важное путешествие. До конца их своеобразного отпуска осталась всего пара дней, а ей столько еще нужно посмотреть, в стольких местах побывать. Глупо сидеть здесь и задаваться вопросами, ответы на которые никто не даст. — Становится холодно, — говорит Курой, вознамерившаяся тоже как можно скорее покинуть пляж. — И с неба как будто что-то начинает капать, — присоединяется к девочкам Сёко. — Предлагаю нам всем вернуться в отель, а по пути купить каких-нибудь вкусностей и устроить вечер легенд. Я тоже знаю парочку интересных историй, связанных с морем. — Да, хорошая идея, — соглашается Сугуру, хотя сам продолжает сидеть на своем месте. — Идите вперед, а я вас догоню. — И я, — вклинивается Сатору. Ну кто бы сомневался. Сёко жестом предлагает оставить этих двоих и отправиться в место, куда более теплое и уютное. Сумеречная мгла медленно опускалась на землю, с моря задули пробирающие до костей ветра. Сатору кутается в свои крылья, будто это поможет ему спастись от того холода, что поселился в его сердце. Он украдкой следит за своим молчаливым собеседником и путается в собственных тревожных мыслях. — Что тебе сказала Смерть? — наконец отваживается нарушить молчание он и произносит вопрос так громко, что сам пугается. Но ответом ему служит тишина и едва заметное во мраке покачивание головы. Сатору становится еще тревожнее от того, что разговор совсем не клеится. Гето всегда отвечал, всегда шел на контакт вне зависимости от того, в каком эмоциональном или физическом состоянии он был. Это стало негласным правилом, которое они никогда не нарушали. Между ними не было никаких недосказанностей и недопониманий. Все свои переживания они проговаривали, чтобы иметь возможность быть рядом, быть полезным. Сейчас Сатору чувствует себя ужасно-ужасно бесполезным и ненужным. И мысли путаются в его голове, и желание хоть как-то растормошить, вывести из оцепенения друга становится маниакальным. Он обводит взглядом окружающую природу, долго смотрит на хаотичный полет шумных чаек, на машущих своими могучими плавниками китов. — Они и вправду как будто приплыли проведать свой покинутый дом, — говорит он, — даже машут в знак приветствия. И он машет им в ответ. И делает это нарочито глупо и нелепо, чтобы оказаться замеченным и тем самым немного развеселить угрюмого Жнеца. — Или в знак прощания, — ужасно серьезным голосом говорит Сугуру. Сердце Купидона, покрытое тонкой коркой льда, срывается вниз и разбивается вдребезги. — Кто-то из них больше сюда не вернется, — в бесцветном голосе становятся различимы ноты печали, — и он приплыл, чтобы просто попрощаться. — Оу, — выдыхает Сатору, практически насмерть раздавленный чужими словами. В его красивых глазах отражается хмурое небо и безмятежный покой темной воды. Яркий аквамарин гаснет, становится серым, невзрачным. Чувство жалости к себе становится таким сильным, что он снова пытается отгородиться от неприятной реальности и прижимает колени к груди, руками обвиваясь вокруг них. И даже Сугуру теперь кажется ему таким чужим, таким холодным. Хотя это все тот же обожаемым им Жнец. Чертовски обаятельный и внимательный к другим, немного занудный и скучный порой, но до дрожи в коленях любимый и… родной? В знакомых чертах Сатору почему-то видит другого человека. И он смаргивает это странное наваждение, а оно все никак не уходит. И паника рычащим зверем появляется у него в груди. Он прячет лицо в сложенных руках, прячет себя в могучих крыльях. Чувствует, как стоит в одном шаге от пропасти, и боится сделать этот последний шаг. Но сделать его придется. И как же хорошо, что за его спиной есть пара крыльев, которая не даст ему разбиться, которая удержит его в воздухе, которая не позволит ему попасть в цепкие лапы Смерти. Смерть. Он беспомощно опускает крылья, обнажая перед ликом Смерти свою душу. Он робко поднимает глаза, сталкиваясь с ее колючим взглядом. Он уверен, что если попытается коснуться ее, то ладони упрутся в невидимую стену. Он в этом просто уверен, но убеждаться в этой уверенности сил в себе не находит. — Все в порядке? — тихо спрашивает он. — Ты весь вечер какой-то задумчивый и молчаливый. Сугуру неопределенно жмет плечами. Он не знает ответ на этот вопрос, а если бы и знал, не стал бы произносить. Потому что ответ этот причинит боль им обоим. Права была Смерть. — Гроза совсем близко, — говорит он, устало поднимаясь на ноги. Небрежно отряхивает от песка одежду, заправляет за ухо пару выбившихся из пучка прядей. — Да, — торопится вслед за ним Сатору, боясь упустить из вида, — пришло время попрощаться с китами. Он снова делает этот глупый жест рукой, как будто киты с такого большого расстояния смогут увидеть его крохотную фигуру, напоминающую надоедливую песчинку. — Пришло время прощаться. Сатору снова улавливает эту тревожную ноту в голосе Сугуру, и это его ввергает в очередной виток паники. Он позволяет себе неслыханную дерзость и хватает его за руку. Требуя к себе внимания, тянет ее на себя. — Что с тобой? — голос его предательски дрожит, взгляд мечется по бесцветному лицу Жнеца. Жнеца ли? Руки тянутся к лицу брюнета, вознамерившись своим теплом вырвать из оцепенения, вдохнуть в это окаменевшее тело жизнь, вернуть потухшим глазам ту игривую искру. И плевать, что в них больше не осталось крупиц драгоценного золота. И плевать, что голос его стал безразличным и холодным. И плевать, что мыслями он где-то очень-очень далеко, где-то в своей новой обители, примеряет свою новую роль. Он все равно останется просто его Сугуру. Как и он останется просто Сатору. Ничего не изменится. — Годжо! — встревоженный голос Сёко звучит как смертный приговор. Шорох песка под ее ногами похож на хруст битого стекла. Ужасно неприятно. Он переводит взгляд на сумеречное небо, молит чаек забрать его с собой, понимает, что сам с легкостью может присоединиться к ним, но остается неподвижен. Руки его, замершие в нескольких сантиметрах от лица Гето, медленно опускаются. Он горько усмехается над самим собой, позорно признавая свой проигрыш. Судьбу нельзя изменить. — Годжо, тебя Яга зовет обратно, — бормочет запыхавшаяся Сёко и протягивает в его сторону свою модную раскладушку. — Зачем? — совершенно незаинтересованно вопрошает он, но забирает телефон из ее рук и прикладывает к уху. — Я еще не успел нигде накосячить. Динамик у уха скрипит недовольством, голос, звучащий в нем, искажен до неузнаваемости. Но Сатору все равно узнает его. И слова, произнесенные им, отчего то оказываются вполне ожидаемыми. Он знал, что все так будет. Видел это во сне. В долгом, бесконечно повторяющемся кошмарном сне. Просыпался и снова засыпал, чтобы еще раз увидеть статичные картинки его печального будущего. Он все уже знал. Яга откашливается, чтобы немного оживить свой хриплый голос, и торопливо произносит: — Судьба бросила жребий. И в ее руки легла твоя нить.