Загадка русского поцелуя

      Силезия камнем преткновения ютилась на громадной карте Европы, разложенной во весь стол, как вышитая золотом скатерть. Снова дурная фортуна игралась с ней, как дитя с растрепанным мячом. Передавала ее то в руки падшего Фридриха-Вильгельма, то в руки Великой армии. И так по нескончаемому кругу. Александр на любые доводы Бонапарта отвечал нарочитой глухостью и в десятый раз закатывал заунывную мелодию о том, что Пруссия, сдавленная непосильной контрибуцией, без южных владений окончательно разрушится.       — Давайте будем честны: нам это с вами только на руку, — живо убеждал Наполеон и твердил без устали. — Пускай гниет. Подлая нация со своим безвольным королем. Я познал их скверный характер. Лживые хвастуны. Они не заслуживают вашего покровительства.       Тогда Александр менял тактику и, пытаясь растрогать непоколебимое сердце союзника, начинал бросаться горестными намеками, касаемо безопасности уже собственной страны. Мол, какая же ему личная выгода от французских штыков, которые выстроятся в грозный аванпост на подступах к русским границам. Сегодня Силезия, завтра Кенигсберг, а затем Петербург? Наполеон разочарованно кусал щеки, слушая вполне справедливые опасения, и летал вокруг стола, как случайно попавший в комнату воробей. Придумывал новые ходы, чтобы наконец задобрить императора.       — Александр, повторю. В который раз повторю. Услышьте. Я не собираюсь ступать дальше Силезии. Мне это не нужно. Я там ничего не найду ни для себя, ни для армии. Перестаньте искать заднюю мысль в моих планах! Я доказал вам свою верность и теперь прошу всего ничего — просто доверьтесь мне.       Спустя несколько часов бесплодных разборок Наполеон, уже вконец изведенный за целый день, бросился на царя хлесткой речью и, не позволив вставить ему ни единого слова, вновь расчленил бедную Пруссию булавками с французскими знаменами. Судя по тому, с какой силой они оказались вколоты в карту, решение императора было финальным и больше спору не подлежало. Никакой поблажки — Силезия всецело переходила в его руки, и Александру оставалось лишь подчиниться.       За окном уже чернела глубокая безлунная ночь. Охровые чуть прикрытые шторы дрожали от прохладного ветра, рывками вплывающего в просторный кабинет. Напряженная тишина застыла грозной тучей в воздухе, и теперь отчетливо слышалось сопение какой-то ночной птицы, сопровождаемое цикадным стрекотом.       Наполеон с фальшивой заинтересованностью разглядывал каминные часы, стараясь показать Александру свою крайнюю несговорчивость. Пальцами цеплялся за маленькие крылья амурчиков, облепивших, как пиявки, со всех сторон циферблат, и вслушивался в тихий цокот маятника. С виду император французов казался неподступным исполином — на самом же деле он с тайной горячностью бросал на Александра взгляды исподлобья и въедался в его поникшее задумчивое лицо, не желая попасться с поличным. Пытался найти в нем хоть толику одобрения, но каждый раз, обращая к нему быстрый пламенный взор, натыкался лишь на нескрываемое уныние. Совесть колебалась противной трелью под ребрами. В голове Наполеон убеждал себя, что сделал всё правильно, но сердце его в несогласии обливалось болью, умноженной во сто крат. Ни с одним из правителей ему не доводилось испытывать такое жестокое чувство. Ни с одним из мужчин.       Александр молчал уже несколько минут. Водил взглядом по европейскому лекалу, как по тексту смертного приговора, и будто специально не поднимал глаз, чтобы выказать свою непримиримость. Они с Наполеоном точно друг друга стоили. Оба решили проверить, кто кого первым доведет до взрыва. И французский император, к своему негодованию, уже знал, каков будет исход этого сражения.       Беспробудное оцепенение, в которое глубоко погрузился Александр, начало сходить с его лица. Он замученно вздохнул, ненароком сорвавшись на тихое стенание. Жалобное и огорченное, по-девичьи недовольное. Крепко сцепил руки на груди и повис над изрешеченной Пруссией, как ангел-хранитель над погибающим воином.       Наполеон демонстративно отвернулся. Над ним словно измывались, как в аду черти над грешниками. Нечаянный стон, пророненный, на самом деле, очень даже специально, взгляд украдкой, склоненная вбок голова, акцент на грациозную фигуру — он уже в первые дни Тильзита успел раскусить александровское хитрое обольщение. Поначалу оно даже казалось ему абсурдным. Наполеон не ожидал, что закованный в армейский мундир император громаднейшей ледяной страны начнет палить в него из пушек исключительно дамскими приемами соблазнения. Сначала было смешно, и все четко продуманные ахи-охи разбивались об железную стену равнодушия. Потом стало тревожно — в стене образовалась брешь. Теперь же воспротивиться искусной дипломатической игре Наполеон физически больше не мог. Стена с грохотом обрушилась, как маленький соломенный домик.       Серые глаза вкогтились в циферблат, как в спасательный плот. Кудрявые амуры игриво хихикали, откровенно потешаясь над своей жертвой. Маятник колебался туда-сюда, туда-сюда. Челюсть сжалась до такой степени сильно, что зубы от давления, казалось, вот-вот бы лопнули и раскрошились в труху. Может, к черту эту проклятую Силезию? Будто бы на ней держался весь его германский план. Смотреть на Александра и не видеть в нем светлой радости, которой были овеяны его искрящиеся в течение всего дня глаза, — ужасная мука.       Наполеон глухо вздохнул и, не обращая взгляд к царю, оперся одной рукой в левый бок, второй — на холодный мрамор камина. Если бы он не заговорил сейчас первым, то маленькое зерно раздора, брошенное между ними военными делами, могло взрасти до необъятных размеров.       — Не поймите неправильно. Но меня ваша любовь к Фридриху, — сдержанно процедил император, — признаюсь, иногда очень сильно удручает.       Хотелось сказать грубее. Сильно грубее. Однако при чересчур вежливом царе всякая дурная фраза по обыкновению сгорала в его голове, как поглощенное огнем письмо. Тут же обращалась в пепел и, не успев вырваться наружу, оседала на губах черной пылью. Наполеон медленно поднял голову, отпрянул от камина и теперь взглянул на своего союзника прямо, ожидая его ответ.       Словесные аргументы у Александра закончились. Он беспробудно молчал, всё так же перескакивая отрешенным взором с одного флажка на другой. Будто не земли Фридриха изнывали и корчились от боли перед его глазами, а русские губернии. Но прошло краткое мгновение, и он решил прибегнуть к последнему методу воздействия. В политическую игру ввелось его непобедимое оружие. Посиневшие в приглушенном свете глаза оторвались от карты и мимолетно посмотрели на Бонапарта просяще, широко, вынуждая подумать еще раз. Не смыкаясь, скользнули к кончику его носа, будто бы неумышленно задержались на губах, с меланхоличной тяжестью спустились вдоль пуговиц мундира и вновь спрятались где-то в заповедных долинах Эльбы.       «Ну нет… — в глубине души взвыл Наполеон, — нет, только не это, черт побери! Опять он за свое! Я на эту дешевую уловку больше не поведусь!»       Раздражение от собственной внушаемости смешалось с жарким чувством восторга и встало костью поперек горла. Сколько можно так издеваться? Наполеону надоело идти на жертвы ради Александра, который в сложившейся ситуации не имел никакого права столь резко посягать на его военные амбиции. Союзник по принуждению, он обязывался смиренно слушать выносимый ему вердикт и молчать. Подобно тому, как молчал осужденный на погибель Фридрих, как молчали немецкие короли, делающиеся вассалами. Ведь не армию Бонапарта приставили к Парижу, как заключенного к стенке. Наоборот, это у александровской шеи сейчас блестело на опасно близком расстоянии острие французской сабли. Наполеон мог в очень жесткой форме напомнить ему, по какому поводу они собрались на берегу Немана. Забрать всё, что было отвоевано его оружием, его гением, не ведающим препятствий на своем пути. Забыть про любую уступку, стереть Пруссию с лица земли и на ее изуродованных руинах возвести новое государство. Он мог сотворить всё, чего желало его беспощадное честолюбие, но… Как можно было не поддаваться, когда Александр смотрел именно так? Как можно было отворачиваться, когда в гипнотизирующих глазах читалась такая до ужаса сладостная мольба? Наполеон опустил голову, железно сцепил руки за спиной и в нетерпении застучал ногой — больше сил противиться не было. Он мысленно покорился очередной государевой просьбе, как женскому капризу, и, признав поражение, сокрушенно выдохнул:       — Хорошо.       Серые глаза метнулись к полу, на секунду застыли в нерешительности, разглядывая паркет. Затем снова поднялись и раздосадованно ударились в черно-изумрудный мундир.       — Раз таково ваше желание… Что ж.       Александр засиял. Стрельнул обворожительно-довольным взглядом и аккуратно улыбнулся. Понял, что чары подействовали, и внутренне возрадовался своей маленькой победе. Прельститель. Всю горечь с его лица как рукой сняло. Наполеон с демонстративным негодованием провел языком по зубам и звонко цокнул. Горделиво задрал нос и, специально больше не встречаясь с императором глазами, подлетел к нему быстрыми порывистыми шагами, чуть не врезавшись в его бок. Начал спешно выдергивать из Силезии булавки и рваными взмахами бросать в сторону — Александр перехватывал каждую, упорядочивал в ладонях и выкладывал в ровную, подобную солдатской шеренге линию. Затем Наполеон вооружился практически источенным карандашом, линейкой, сделал два шага влево и принялся рассматривать земли, простирающиеся между Рейном и Эльбой. По приближающимся шорохам и редкому дыханию он ощутил, как Александр медленно пододвинулся к его спине и созерцающей тенью застыл позади.       — Думаете оставить Силезию и ступить на запад? — раздалось где-то над ухом через полминуты молчания.       — Сейчас, подождите, — суетливо затряс ладонью Наполеон. — Дайте мне немного времени. Я всё скажу.       — Конечно, сир.       «Александр, какой же вы хитрец, — заполыхал внутренний голос. — Византиец, искуситель, мучитель! Угораздило же меня с вами связаться!»       Наполеон с раскатистым выдохом выпустил гремучие мысли из головы и теперь совершенно отстранился от внешнего мира. Снова забыл о счете времени, о сне, о русском императоре, который чуть ли не грудью припадал к его левому плечу. Забыл и начал в особом напряжении думать, каким образом стоит предложить обмен целой Силезии на весь левый берег Эльбы, чтобы не спугнуть Александра и удовлетворить его самозабвенную рыцарскую душу. Какая же все-таки неблагодарная работа — пытаться спасти положение разорванной в клочья страны, которая сама обрекла себя на погибель по собственной глупости. Кончиком карандаша левая рука, тесно охваченная белой перчаткой, ткнула где-то чуть ниже Берлина, и Наполеон, постепенно успокоившийся от недавней эмоциональной встряски, в порыве раздумья загнусавил какую-то старую французскую песню. Едва моргая, он прожигал тянущиеся до ледяных морей реки, пел что-то под нос, не стесняясь царя, и думал, думал. Эх, а ведь Силезия и Саксония в будущем могли бы стать безупречным аванпостом в случае разгара конфликта в северных пределах. Французская оборонительная система в непосредственной близости от России выглядела бы поистине угрожающе. Александр — проницательный стратег, и такое состояние дел, разумеется, не могло остаться без его опасливого внимания. Что ж, пора развеять его страхи. Если царь так сильно вынуждает оставить прусские угодья, стоит увереннее обратить свой ненасытный взор чуть западнее… Вот сюда. Наполеон удовлетворенно сощурился, с напором приложил линейку к Рейну и, сильно сгорбившись над картой, медленно прокатился глазами до итальянских земель Мюрата. И тут раскаленным железом вонзилась в висок насильно заточенная в глубинах сознания щекотливая мысль при виде злополучного средиземноморского сапога. Снова предстал перед взором хмельной маршал в своей ночной рубашке. Бесполезный, ни к чему не приведший разговор с ним, как надоедливый трезвон, забил в голове колоколом. И вновь пронесся перед глазами весь день, как по полю сумбурный цыганский табор. Завтрак, свита, кони, лес. Армия, смотр, Александр. Троекратный заветный поцелуй. Голубые оцепеневшие глаза, взмокший лоб, щеки, обагрившиеся стыдом. Приоткрытые от удивления мягкие губы, всем своим видом безмолвно твердящие: «Что это было, сир? Что вы наделали?»       «Да, я сделал что-то не так, — вновь задребезжало мерзкое угрызение совести в душе Наполеона. — Точно сделал что-то не так. Александру не понравилась моя выходка. Даже не следовало касаться его. Обернуть бы время вспять!»       Днем на царских губах теплился сладковатый вкус испитого бургундского вина и свежих ягод. Наполеон запомнил это отчетливо. Интересно, какими были бы на вкус его неприступные губы, попробуй он подступить к Александру прямо сейчас? Всего лишь повернуть к нему голову — царь так близко, что даже чувствуется его дыхание! Шагнуть и удариться в его грудь, схватить за воротник и утянуть за собою уже не в русский дипломатический поцелуй, а в самый настоящий французский. Потом толкнуть его к дивану, сорвать форму, вжать лицом в подушку и… Всё! Хватит! Прочь от дивана, прочь от Александра — к Эльбе, к Рейну, к планам! Надо срочно решать, что делать с этими надоедливыми реками и со всем, что их окружает. Решать и спасаться бегством из проклятой квартиры, пока не стало слишком поздно. Сердце сжалось меж ребер от ноющей досады. Император крепко зажмурился, сдавил пальцами переносицу и резко перестал гудеть себе под нос. Песня оборвалась и тотчас растворилась в безудержном потоке мыслей, рванувших в русло, далекое от военного дела.       — Почти два часа ночи, сир, — среди штормовых валов раздался убаюкивающий голос Александра. — Я вижу, что вы устали. Сегодня был очень насыщенный день. Давайте отложим до завтра. Это не к спеху.       — Ошибаетесь, — с нарочитой бесстрастностью уклонился Наполеон, демонстративно не сводя глаз с карты. — Я в здравии и совершенно бодр. И готов покончить со всем прямо сейчас, чтобы мы больше к прусскому вопросу не возвращались как минимум пару дней. А то он у меня уже вот здесь, — раздраженно ткнул карандашом себе в шею.       — Но уже очень поздно… Мы сделали предостаточно. Может, все-таки продолжим завтра?       — Нельзя же бросить всё на половине дела! — упорно игнорируя Александра, воскликнул император. — Или вас моя уступка по Силезии так сильно обрадовала, что вам больше нечего со мною обсуждать? Уже предвкушаете, как завтра будете получать благодарность от Фридриха?       — Я не понимаю, отчего вы так остры, — с явным упреком проговорил Александр, огрубев голосом. — Силезия совершенно не причем. Вы полны сил — я восхищен. Но, простите мне мою прямоту, в отличие от вас я едва держусь на ногах и чувствую, что вот-вот упаду.       Наполеону словно плеснули ледяной водой в лицо. Он тут же выпрямился, дернул голову в сторону императора и выронил из рук графические принадлежности.       — Александр…       — Если такое обстоятельство вам в удовольствие, — твердо перебил царь, отдалившись, — тогда продолжим хоть до самого утра. Только от завтрашних встреч я заранее попрошу меня уволить. И ко всем переговорам мы приступим не раньше четверга.       Он остановился, чтобы перевести дыхание.       — Подождите. Alexandre, что вы сразу…       Не успел Наполеон закончить, в его адрес снова задребезжала быстрая речь с еще большей горечью:       — Обсуждение дел меня очень изнурило. Не было между нами еще вопросов, которые решались бы так трудно. И если вы полагаете, будто я пытаюсь…       Наполеон мощно всплеснул руками и бесцеремонно его прервал:       — Alessandro! — одновременно суровость и забота смешались в этом имени, выпаленным на яркий корсиканский манер. — Что за наглые обиды и угрозы! Мы же с вами обусловились: я не таю ничего от вас, вы — от меня. Мы мучаемся уже четвертый час, а вы молчите. Почему вы сразу никогда ничего не говорите? Что мешает Вашему Величеству без намеков сказать: «я устал», «я желаю прилечь» и всё прочее? Разве я могу перечить вашему здоровью? Или вы чего-то боитесь? Боитесь, что я накажу вас за правду, или что? Неужели я так вас пугаю?       Наполеон страшно похмурел, и Александр, не ожидая такой сокрушительной прямолинейности, с удивленным видом медленно отступил на другой конец стола. Отвел глаза куда-то в пол, как наказанный кадет, — задумался.       — Отнюдь, я вас совершенно не боюсь, — проблеск недовольства испарился бесследно, и его голос вновь сделался привычно-бархатистым.       — Тогда что мешает быть со мною откровенным? Я открыт вам полностью, вы же от меня отворачиваетесь. Днем я был вам другом — а сейчас я будто никто. Что-то утаиваете, пытаетесь от меня спрятаться. Вы же сами говорили, что не терпите между нами церемониал. Так зачем сейчас пытаетесь играть в этикет? Думаете, я ничего не замечаю? Что случилось?       Александр, выслушивая напор накипевшего возмущения, начал растирать подушечками пальцев разложенное перед ним европейское полотно, свободной рукой уткнувшись в бедро. Он не соизволил ни разу поднять глаза. Что было у него на душе — Наполеон разгадать не мог. Единственное, что удалось ему приметить — уголки царских губ как-то не к месту загадочно поползли вверх. Будто в потоке откровенной ругани Александр, по природе своей тонко чувствующий эмоции людей, сумел-таки распознать запретное тепло тайного сердечного пожара, которое с ожесточенным рвением пытался спрятать от него союзник. От этой мысли у Бонапарта одеревенели ноги. С искусственным равнодушием он отчеканил:       — Понятно. Вы устали. Я сейчас же уйду. С Пруссией закончим завтра. И то — если у Вашего Величества, конечно, будет желание со мной говорить.       — Нет, — неожиданно громко оторопел Александр, выпрямившись стрункой, и уставился на императора неподдельно взволнованным взглядом, когда тот уже без шутки намеревался броситься к дверям. — Нет, — вырвалось слабо, будто нежеланно. — Вы останетесь.       Наполеона, казалось, оглушило. На смену раскаленному гневу тотчас пришло недоумение.       — То есть сначала вы упрекаете меня в том, что я вас задерживаю. А потом просите остаться?       Александр издали потянулся лицом к нему навстречу и с требовательной мягкостью тихо скомандовал:       — Забудьте мои поспешные слова. Я хочу, чтобы вы остались.        Лихорадочная волна вмиг окатила всё тело с ног до головы. Сердце вырвалось из заточения ребер, скакнуло до самых пяток и тут же взлетело до подбородка. Александр нерасторопно выпрямился, сложил перед собой ладони одна в другую и улыбнулся так, будто ничего не произошло. Улыбнулся своей неизменно ласковой улыбкой. Ничего себе. Оказывается, у русского императора есть маленькие коготки, и в минуты горячности он умеет разговаривать без «простите меня», без «пожалуйста, сир», без женственной ласки в голосе. Дерзко, коротко, давяще. Как подобает владыке. Умеет, когда захочет. Наполеон вальяжно оперся о стол. От трепетного любопытства сузил глаза и посмотрел в светлое круглое лицо.       — Вы не перестаете меня удивлять, брат мой. Иногда кажется, что я вас совершенно не знаю.       Александр, не выдержав и трех секунд испытующего взгляда, снова отвернулся и встал полубоком, сохранив на губах кроткую улыбку. Похоже, он сам не ожидал от себя такого самонадеянного выпада: вся его поза робко стушевалась.       — Это вполне возможно, сир.       Наполеон усмехнулся и без прежней скрытности охватил жадным взглядом его фигуру. Теперь было видно, что вечно распрямленная, как штык, спина Александра присогнулась, а румяно-молочный профиль лица и вправду обрел сонную бледность. Обличились неверным желтым пламенем свечей неглубокие морщины около рта и в уголке глаза. Как вообще Наполеон посмел сказать ему что-то про Силезию и Фридриха в дурном тоне? Почему не заметил его неподдельную усталость раньше? Ему стоило быть внимательнее к здоровью своего союзника, но он решил насильно отвлечь себя от реальности военными планами, чтобы хоть как-то успокоить одурманенную голову. Он сбежал к черным линиям границ, к Эльбе, Рейну, к Пруссии. Оставил Александра где-то позади, лишь бы не попасть в убийственные оковы его обаяния. Ему было проще всматриваться в карту мира, ибо над ней он властвовал, как Провидение над Вселенной. Куда указывала его рука — там рождалось новое герцогство. Куда тянулся переменчивый грифель его карандаша — там разгоралась война. Но стоило ему хоть мельком посмотреть на Александра — он слепнул, как ошпаренный солнцем, терялся, как оступившийся солдат на поле боя, и вспыхивал, как подожженное ядро. Пора уже было сдаться и смиренно признать невыносимый, противоречащий любому здравому смыслу факт — северный Аполлон стремительно сбросил с любовного пьедестала всех близких Наполеону женщин и стал царем горы. Надолго ли? Хотелось верить, что нет. Бонапарт намеренно весь вечер пытался отдалиться от него. Выказывал свою немилость, чтобы забыть мягкость его сухих губ, забыть голос, в противовес своей растерянности твердящий невинный приговор: «Я буду безмерно тронут вашей лаской, сир». Знал ли царь, что своими словами вонзил в сердце французского императора острейший из всех ножей? Конечно не знал! Конечно! Сладострастными фразами, обличенными в форму дипломатического флирта, он всегда разбрасывается, как птица зерном. Скажет без тайного умысла подобное Константину, Мюрату, гвардейцу, прислуге, своей лошади, жующей сено. Да хоть камню, лежащему у него под ногами! Жестокий! Наполеон, затравленный маршем раздумий, почувствовал, как теряет контроль над собой. Бесповоротное влечение начинало постепенно захватывать его, как болотная тина. Все планы о Силезии, Рейне и Эльбе сдавали оружие, складывали знамена и преклоняли голову перед российским императором.       — Сир, я всегда откровенен с вами и честен, — заговорил Александр, судя по всему, не выдержав более утомительного молчания. — И не раз стремился вам это доказать. И в делах, и в дружбе. Мне всегда покойно с вами: я знаю, что могу поведать о своих чувствах, не боясь, что натолкнусь на ваше нерасположение.       — Конечно, разумеется, это так, — поспешил заверить Наполеон. — И вы никогда не должны об этом забывать. Огромная отрада для меня — быть посвященным в вашу жизнь и в ваши мысли.       Александр заинтересованно глянул на Бонапарта сбоку, из уголков глаз. Император в ответ застыл взором на его щеке: по ней золотой вязью тянулся светлый пышный бакенбард. На кончике носа заиграло томительное воспоминание: эти мягкие волосы сладко пахли наполеоновским любимым ароматом, пудрой и жаром кожи, вспотевшей от летнего зноя. Ему нельзя было касаться его бакенбардов, нельзя было вообще прикасаться к его идеальному лицу.       — Может, это и взаправду, — проигнорировав явное разглядывание, на выдохе сказал Александр и выцепил из карты пару булавок. Стал попеременно играться с ними ловкими пальцами. — Но вы сегодня особенно раздражительны. Вспыльчивы и остры. Хотя целый день провели со мной. Вы очень переменились после смотра, и я оттого думаю, не совершил ли по невнимательности неугодный вам поступок? Не обидел ли вас случайно?       Наполеон тряхнул головой, как в помутнении. Вопросительно задрал брови и вперил ошалелый взгляд прямо в Александра, заставив его повернуться теперь всем телом к себе. Булавки выскользнули из перчаток и упали на стол.       — Что? — в синих глазах читалось непонимание. — Значит, я прав?       И на секунду Бонапарту показалось, что от комичности ситуации он вот-вот разразится то ли смехом, то ли бурной яростью. Получается, они весь вечер, как, извините, два барана, изъедали себя подозрениями, полагая, что один оскорбил другого. Выставили друг против друга по батарее, спрятались по две стороны от Силезии, чтобы как можно сильнее накрутить себя и отсрочить решение личных проблем, пока накопившаяся горечь не вылилась в подобие ссоры.       — Серьезно? Вы? Обидеть? — жгучее удивление, граничащее со странным облегчением. — Вы правда об этом беспокоились?       — Да, сир, — пробился несмелый ответ. — А что? Мне было очень тяжело на душе. Я надеялся, что вы заговорите первым и объяснитесь.       Наполеон сорвался с места и спешно приблизился к царю. Безалаберно вцепился в рукава его мундира и настойчиво уставился в изумленные глаза:       — Alexandre, светлейшая душа. Это удивительно. Просто удивительно, что в вашей голове затесалась такая мысль. Вы же ангел на земле. Вы никак не можете меня обидеть, никоим образом, — в порыве надежды он заулыбался и затряс его расслабленные запястья. — Это просто невозможно! Где вообще видано, чтобы ангелы могли кого-то обидеть.       Александр, похоже, упустил момент, когда угрюмый, как снежная туча, Бонапарт сделался счастливым, как летнее солнце. Он чуть склонил голову набок и, растерянно проморгавшись, обдал наконец его грудным смехом сквозь сжатую застенчивую улыбку. Его круглый подбородок напрягся, чтобы не явить случайно Наполеону глянцево-серые зубы. Так Александр пытался спрятать свой смущенный восторг от комплимента.       — Вы мне очень льстите.       — О нет, это что угодно, только не лесть! Посмотрите в зеркало — неужели вы не видите ореол вокруг своей головы?       Обнажились все-таки зубки — улыбка раскрылась, стала шире, а смех раскрепощеннее.       — Я искренне рад, что ваше доверие ко мне так высоко, — заговорил Александр повеселевшим голосом и попытался немного отступить от Бонапарта, но его руки оказались зажаты в стальные тиски. — Раз вы не держите на меня никакой обиды, тогда прошу вас объясниться. Мне теперь вдвое непонятно ваше недоброе состояние.       — Брат мой, — Наполеон еще крепче сжал Александра чуть выше локтей и едва удержался, чтобы не притянуть его к себе. — Наоборот, это я уже весь вечер истязаюсь мыслью, что сегодняшним своим поведением нанес оскорбление вам.       Замешательство, вспыхнувшее дивной искрой в распахнутых синих глазах, показалось Наполеону искренним. На мгновение он подумал, что Александр не расслышал его слова, но маленькие губы развеяли все опасения и полушепотом произнесли:       — Сир, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Вы же не сделали ничего предосудительного.       «Ну нет, не может быть! — в глубине души остолбенел Наполеон, и хватка его ослабла. — На параде от поцелуя он чуть в обморок не упал. И вся свита за ним. Я это точно приметил. Мюрат, Коленкур… Что же, оказывается, мы все заблуждались?»       Александр сразу воспользовался секундной заминкой и умело выскользнул из крепких рук, размеренно двинувшись вообще к противоположной стороне стола, сложив ладони, укутанные в белые перчатки, за спиной. Подобно тому, как это всегда делал Наполеон. Только осанка его выглядела грациозной, как у греческой статуи, а плечи держались до того ровно, что лучший гвардеец Великой армии, завидев такую выправку, позавидовал бы.       Бонапарт шокировано проследил за царской походкой, и вдруг его губы озарились коварнейшей ухмылкой.       «Нет. Не заблуждались, — вспыхнула в голове слабым огоньком лукавая мысль. — Бегает от меня. Весь вечер бегает. Хитрец! Конечно, он всё знает. Знает, кто есть причина моего волнения. Знает, смеется и бегает. Хочет меня сломать»       — Вот совсем ничего не сделал, да? — прощупывая почву, с иронией спросил Наполеон.       — Абсолютно. А что, — в таком же тоне подхватил Александр, — вы себя в чем-то подозреваете?       — Не играйте со мною! — на собственный риск превентивно ударил Наполеон. — Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.       — Отнюдь, — просто, кратко, всё так же невинно и с добродушной улыбкой.       — Что, даже не подозреваете?       — Совершенно.       — Вот как, — хохотнул Бонапарт и потянулся медленным, охотничьим шагом за неуловимой фигурой, не сводя с нее прищуренных глаз. — Брат мой, вы зря меня обманываете. Не думайте, что ваше смущение на параде пронеслось мимо меня. Ни одна эмоция на вашем лице никогда не остается без моего внимания.       — Правда? — с восхитительным участием спросил Александр, заманчиво стрельнув глазами с другого берега. — Мне очень приятно ваше трепетное отношение к моей персоне. Поверьте, я ровно так же всегда внимателен к вашему настроению.       Наполеон, пытаясь сдержать темп своего шага, невольно последовал за царем быстрее, и тот в ответ игриво ускорился.       — Не уклоняйтесь, — начиная трястись изнутри, процедил он с надломленным спокойствием. — Вы говорили, что не боитесь меня. Так скажите наконец всю правду.       Александр внезапно остановился. Не меняя позы, чуть повернул голову навстречу к бегущему за ним Бонапарту и через плечо многообещающе пролепетал:       — Вы можете спросить у меня всё что угодно. И я с великой радостью отвечу.       — Вот прямо уж всё!       — Да, сир. Всё.       Александр развернулся к нему и по обыкновению потянулся вперед головой, выказывая свою чуткую заинтересованность. Взгляд его посерьезнел. Наполеон встал смирно и вытянулся, как солдат.       Царь непреклонно уворачивался от первого слова, брезгливо складывал все полномочия и вверял их своему союзнику, чтобы в случае чего не скомпрометировать себя. И вот сейчас появилась долгожданная возможность выяснить его настроение, раскрыть загадку пресловутого русского поцелуя, но Бонапарт опешил. Перед ним раскрылись доверительные объятия, но впервые за долгое время он не смог подобрать слов, чтобы начать говорить. Вычурные фразы скручивались на языке и скатывались дребезжащим комом обратно в горло. Ладони за спиной со страшной силой вцепились одна в другую без боязни разорвать перчатки на лоскуты. Больше нельзя было молчать, потому что наблюдательные глаза Александра хитро сузились. Недобрый знак. Конечно, от его внимания не могло ускользнуть замешательство Наполеона.       — Я заметил, что мое поведение на параде ввело вас в заблуждение. И я действительно испытываю мерзкое чувство оттого, что нанес вам оскорбление. Я всё понимаю: обычаи чужого народа — дело тонкое, мне это в полной степени известно. И вероятно, я должен был… — груди не хватило воздуха, — точнее, мне следовало быть предупредительнее и не позволять себе такую фамильярность. Но… Если же вы оказались смущены по другому поводу, дайте мне знак прямо сейчас. И впредь между нами больше не будет недопониманий.       Устоять на одном месте было катастрофически тяжело, и Наполеон почувствовал, как левая нога заколебалась от напряжения, задрожала судорогами. Словно перед ним вместо российского императора замерла взбешенная Жозефина в момент ссоры. Какая прелесть — образ ветреной жены удосужился посетить его мысли впервые за целый день. Он уже был готов двинуться навстречу к Александру, схватить его в охапку и забыть обо всех формальностях, но нужно было выждать безумно длинные секунды нестерпимого раздумья. На лице царя гуляла какая-то отдаленная туманная эмоция, и ее значение император французов разгадать никак не мог — удивительно. Почти любого человека, встретившегося ему на пути, он мог легко прочитать, как открытую книгу. Тем более человека, проигрывающего и в возрасте, и в опыте, и в знаниях. Здесь же перед ним высоким мраморным изваянием стояла неприступная крепость. Осадить ее уже не представлялось возможным. Или это только внешне? Глаза Александра были раздуты, как два блюдца, а брови волнительно вздернуты. Наполеон приготовился к тяжелому удару, но тут гром снизошел с небес. Эта маска раскололась, как треснутая ваза. Александр опустил голову и вжал ее в плечи. С его губ сорвался нежеланный смешок. Они, несмотря на волю своего хозяина, начали медленно растягиваться в такую улыбку, от которой у Наполеона до острой боли защемило в груди, а в ушах зазвенело от ярости. Александр снова бросил на императора виноватый взгляд, переполненный неистовым смехом. И вновь задребезжал приглушенной трелью его ласковый голос. Уже не пытаясь даже совладать с собой, он сморщился, пораженно накрыл ладонями лицо и безудержно захохотал.       — Нет… — не веря своим глазам, протянул Наполеон. — Нет! Вы не можете надо мною так издеваться! — недовольно выпалил и бросился к царю, который тотчас от него отвернулся, как дама на балу от излишне настойчивого кавалера. — Alexandre! Что за детские игры!       Дьявол-прельститель в сердце Бонапарта, кажется, ликовал — смех Александра, такой естественный и несдержанный, был для него величайшим бальзамом. Своего рода трофеем, лавром, вырванным из рук Марса. Но хладнокровный полководческий ум превратился в дымящийся вулкан, готовый взорваться с минуты на минуту.       — Немедленно посмотрите на меня! — продолжил настырнее и жестче, но глубоко в душе тая кипящую веселость из-за александровской заразительной живости. — Хватит смеяться. Вы меня страшно обижаете.       — Простите, — придушенно раздавалось через заливистый смех и сомкнутые ладони. — Простите. Я не. Могу. Пожалуйста. Простите.       Наполеон злобно рыкнул и метнулся в сторону окна, чтобы хоть как-то позволить отдышаться своей разбивающейся от каждого смешка гордости. Он с особым нервным запалом врезал открытое окно в деревянную раму и чуть не выбил его на улицу. Пнул стоящую у него на пути табуретку — та с протяжным скрипом проехалась по полу на ножках и с грохотом завалилась на бок. Задернул две шторы с такой силой, что едва не рухнул карниз.       — Сир, — стараясь совладать с дыханием, с мольбой позвал Александр, но Наполеон настолько увлекся запиранием окон и отпиныванием стульев, что пришлось позвать еще раз с бо́льшим напором. — Сир, пожалуйста. Простите меня. Право, очень неловкая ситуация. Позвольте я вам объясню.       Наполеон задернул последнюю штору и развернулся не сразу, желая теперь в отместку за всё помучить царя. Снова руки вонзились одна в другую за спиной, и чуть сгорбленное тело по-армейски крутанулось на месте. Серые глаза прожигали Александра до той степени пристально, что его уставшее от смеха лицо сконфузилось и на мгновение отвернулось в сторону карты. Случайная веселость переросла в заметное стеснение. Бонапарт из принципа сохранял тишину, чтобы вырвать из императора первое слово. Раздалось оно нескоро. Лишь в тот момент, когда Александр бросил на Наполеона молниеносный взгляд и убедился, что его обступили со всех сторон. Бежать было некуда. Он, еще раз тихо хохотнув от какой-то потаенной мысли, медленно вздохнул и, женственно сомкнув ладони перед собою, шагнул навстречу.       — Вы не должны ни в чем себя винить. Наоборот, ваше искреннее желание приобщиться к нашим обычаям… Находит очень трепетный отклик в моем сердце, — с застенчивой улыбкой выговорил после недолгой паузы. — Будьте уверены: каждый любезный жест с вашей стороны приносит мне невыразимое удовольствие. Само ваше присутствие рядом со мною уже для меня отрадно.       Наполеон вяло хмыкнул, не изменившись в лице. Бешеная пылкость притупилась нежным обращением, но где-то в глубине души помраченный рассудок остался недоволен ответом. Из губ переменчивого северного владыки слова лились, как божественный нектар, — так было всегда. Только одним нектаром не насытишься. В его лести с огромным трудом можно было различить истинные, подноготные намерения. Поэтому Наполеон решил пойти на прямое столкновение. Забыв о дипломатии, о правилах вежливости, он мысленно зажал Александра тисками и со строгим равнодушием произнес:       — Не нужно меня успокаивать. Я видел — от моего жеста вы явно глубоко смутились. Просто скажите, что я сделал не так. И всё. Мы забудем этот разговор, как страшный сон, и отправимся по постелям.       Теперь не уйдет, восторжествовал Бонапарт, увидев, что русский император осознал свое бесповоротное положение. Снова фигура, обтянутая тесным темно-изумрудным мундиром, встала к нему вполоборота. Что же искали в этой злополучной карте мечущиеся голубые глаза? Пытались найти себе оборонительное пристанище в краях Силезии? Или пытались переплыть через Средиземное море в страны зыбучих песков? Ничего. Наполеон достанет Александра из-под земли, даже если тот соблаговолит сбежать от него в Китай. С хищническим прищуром император начал приближаться к царю.       — Не хотите говорить?       — Хочу, — тут же ответил Александр и, замешкав с невероятно доброй улыбкой, продолжил с меньшей уверенностью, — но вам следует уточнить, о каком именно жесте идет речь. Вдруг я не так вас понял, и мы…       — А что, у русских так много специфических жестов, что сосчитать невозможно?       — Разумеется, сир.       Как же сильно зафальшивил этот певучий голос!       — М-м, вот как.       Наполеон решил больше не играть в намеки. Злобно ухмыльнулся и нетерпеливо отчеканил:       — Александр. Я вас сегодня расцеловал на глазах у всей гвардии.       Ни один мускул царского лица не дрогнул.       — Вы, кажется, запамятовали? Если желаете, могу напомнить прямо сейчас, как это было.       Щеки Александра вспыхнули алым заревом в пламени свечей.       — Нет необходимости, — на грани смеха проронили маленькие губы. — Я всё прекрасно помню.       — Замечательно. Тогда говорите.       — Сир, давайте присядем.       — Я не могу сидеть, — быстро прервал Наполеон, чувствуя, как ладони в перчатках начинают закипать. — Говорите скорее.       — Может, вина? Вы сильно напряжены.       — Не стоит. Я в полном порядке. Пожалуйста, говорите.       — Тогда, надеюсь, вы не обидитесь, если я выпью немного без вас?       Боже! Какое адское мучение! Зачем он тянет время? Наполеон вот-вот удержался, лишь бы не завопить. Подскочил к круглому столику с сухими бокалами — за весь вечер никто к ним не притронулся — и с жаром плеснул в один из них вина. Так, что черные капли брызнули на круглую скатерть. Молча поднес Александру, встретившись с ним взглядом.       — Благодарю.       Царь лениво покрутил фужер в руке, обмыл его стенки, как подобает грамотному сомелье, носом втянул запах и с наслаждением промычал.       — Говорят, прежде чем пить вино, надобно позволить ему подышать, — проговорил с неотразимым простодушием, ошпарив Наполеона таким ангельски-безобидным взглядом, что тот чуть не вырвал из его рук проклятый бокал.       Будь бы перед Бонапартом сейчас не император Всероссийский, но один из провинившихся офицеров, он с безумным восторгом сбил бы его с ног и придушил прямо на ковре, не снимая перчаток.       — Прелестно! Ну, пусть подышит, — съязвил дрожащий баритон. — А мы подождем. Мы же никуда не спешим.       Александр довольно усмехнулся и, заметив, что его кокетливые издевки практически довели союзника до исступления, поднес фужер к лицу.       — За ваше здоровье.       Прильнул губами к ободку и вдруг резко забросил голову назад, чуть ли не за раз влив в себя половину хмельного нектара. Наполеон пораженно застыл от вида встрепенувшихся медных кудрей. Никогда Александр не мог в его присутствии позволить себе такую фривольность. Неужели так же сильно волнуется, как сам французский владыка? Неужели и его переменчивое сердце изъедается сокровенной тревогой? Он съежился, тяжело проглотив вино, и выдохнул жалобно-шутливым полустоном:       — Пощадите меня, сир! Я право совершенно не знаю, как вам это объяснить.       — Не думайте! — сорвавшись, выпалил Наполеон, дернув руками в стороны. — Просто говорите! Я сейчас сойду с ума!       Александр вздрогнул, но громогласный крик его ничуть не испугал. Он ласково рассмеялся, обнажив блестящие от вина зубы, и, чуть склонив голову вбок, пролепетал, тщательно подбирая слова:       — Вы немного… Немного отклонились от общепринятой техники, — улыбка сделалась ироничной, — исполнения обычая, так скажем.       — Объяснитесь, — Наполеон подался вперед.       Александр на секунду призадумался. В ладони он снова аккуратно закрутил фужер и без интереса уставился на водоворот, которым заиграло вино на хрустальных стенках.       — Я пытаюсь подобрать слова, но в сложившейся ситуации… — он хохотнул, поставив бокал на карту, прямо на туманный Альбион, и без хитрой искры посмотрел на Бонапарта по-ребячьи наивно. — Если хотите, я могу вам показать, как по традиции заведено… у русских, — его язык постеснялся проронить слово «целоваться». — А вы сравните и поймете, что сделали не так.       Глаза на секунду облились предобморочной тьмой, а сердце ударилось меж ключиц. Наполеон ответил как можно быстрее, чтобы царь не приметил его ступор:       — Давайте.       Они стояли друг от друга всего в паре шагов, если не меньше. Но пропасть между ними казалась просто необъятной. Бонапарту чудилось, будто грудь его перестала дышать и застыла в гнетущем ожидании. Он, привыкший всегда наносить удар первый, теперь не мог пошевелиться. Его душа почувствовала эфемерность своего полного доминирования. Впервые Наполеон вверял себя Александру. Только вот северный Аполлон, по природе своей мягкий, поддающийся твердой руке, не мог тоже шагнуть навстречу. Надо было ему помочь, и тогда император осторожно, заглядывая в голубые глаза, перешел по мосту через бездну и встал настолько близко к царю, что ноздри защекотал сладко-цитрусовый аромат. Вот зачем Бонапарт подарил Александру флаконы со своим «Eau de Cologne»? Он теперь даже пахнул, как его французский союзник. Пахнул обманчивым теплом родной Корсики, причем на его коже аромат раскрывался будто бы нежнее: больше апельсина и бергамота, меньше хвойной горечи. Поэтому, может, так Наполеона и тянуло к нему? Родной запах всегда пьянит.       Александр сжался в нерешительности — видимо, осознал, что сболтнул возмутительную глупость, — завел ногу назад, чтобы отдалиться, но Бонапарт с трепетом сдержал его. Рассчитывал поймать за запястье, но в итоге обнял ладонь. Перчатка к перчатке.       — Не бойтесь. Этот поцелуй ведь естественен для вашего народа. Мы же никак не всерьез.       «Никак не всерьез» — запульсировало отчаянным гулом в ушах. Возникло ярое желание вырвать себе язык. Не всерьез! Наполеон сам не поверил в то, что сказал.       — Будьте моим учителем. Должен же я сразить великого князя наповал! — попробовал бездумно отшутиться, нехотя выпустив александрову ладонь, но в синих глазах не появилось ни огонька довольства. В них царила какая-то притихшая роковая опасность. В природе это самый что ни на есть предвестник страшной бури.       Только вот что это за буря? Буря, от которой рушатся союзы и рождаются новые войны? Или буря, от которой разлетается одежда по всем углам и трещит изголовье постели? Может, еще не поздно от нее спастись — развернуться и, не прощаясь, вылететь за дверь? Забыть обо всех чувствах, обо всех разговорах — вышвырнуть Александра прочь из сердца и поставить его на уровень Фридриха? Тогда больше никаких проблем с заключением мира не возникнет. Он просто уничтожит Пруссию, сравняет ее и так разлагающиеся руины с землей. Превратит в порох, которым разожжет пушечные ядра и смертоносным огнем обратит в сторону…        — Боже, только никому не говорите. А то мне тяжело представить, что сделается с нашей свитой.       Как вовремя раздался архангельский спасительный голос! Мысли о порабощении Александра и нападении на Российскую империю тотчас были связаны, гильотированы, брошены в свинцовый гроб и похоронены в жерле вулкана.       — Я, по-вашему, настолько глуп? — соскочила с языка неудержимая едкость, и Наполеон, одернув себя, продолжил теперь серьезно. — Никто не узнает. Обещаю, я выйду за стены вашей квартиры и забуду всё сию же минуту.       — Ну-у, — с наигранным недовольством протянул Александр. — Зачем же так радикально. Уж будьте добры не забывать.       — Хорошо. Ваше слово — мой закон.       — Зря вы так говорите. Я ведь в любой момент могу вам это припомнить.       — Да на здоровье.       И Наполеон, больше не желая вести бесцельные переговоры, отбросил оковы совести и расцепил безвольные ладони царя, вновь приклеившиеся одна к другой ниже чрева. Развел их в стороны и намеренно потянул к своим плечам. Александр понял красноречивый намек и, обретя самообладание над своими руками, невесомо приобнял Наполеона за лопатки и ненавязчиво потянул к себе.       Как только его лицо приблизилось, Бонапарт по привычке облизал губы.       — Нет! — рассмеявшись, воскликнул Александр и вновь отдалился. — Не нужно так делать. Напротив, не надо, чтобы было мокро.       «Так вот оно что» — начал догадываться император и с ухмылкой почти прошептал:       — Простите. Я не нарочно.       Горячее дыхание полоснуло его по носу, и жгучая дрожь сковала шею, плечи, пробежалась по спине до поясницы. Наполеон застыл, как природа в ожидании грома после вспышки молнии. Боялся пошевелиться. Однако всё пошло не по тому плану, который он успел в десятый раз за час прокрутить у себя в голове. Александр стремительно прильнул к правой щеке, чуть ниже скулы, но тут же оторвался от нее с тихим чмоком. Наполеон даже не успел прикоснуться к нему в ответ. Слишком быстро и бестелесно. Будто царь одарил поцелуем воздух, а не его самого. Не прошло и секунды, уже вторую щеку царапнули сухие губы. Бонапарт внутренне крикнул от недовольства. Куда же Александр так спешит? Голова не успела сообразить, в какой момент на губах появились воздушным облаком чужие уста. Плотно сомкнутые, как крепостные ворота. Наполеон приоткрыл рот и попытался поймать императора за нижнюю губу, чтобы хоть на мгновение задержать его в поцелуе, но тот вырвался, как птица из клетки, испуганно и едва слышно ахнув. Одернул лицо и распрямился. Смущенно улыбнулся, не постеснявшись обнажить зубы.       — Вы зря так сделали, сир, — истомный полушепот мягкой негой закрался под грудь и жаром сдавил живот. — В конце.       — Вам не понравилось?       Лицо Александра пораженно вытянулось и облилось пунцом — Наполеон увидел это в непосредственной от себя близости. Даже высокий лоб его, чуть тронутый почти незаметными бороздами морщин, обрел красноту, близкую к лихорадочной. В темных океанах глаз — нечитаемое чувство. Александр озадаченно раскрыл губы и, не подобрав нужных слов, в растерянности засмеялся. Он распустил дипломатически отстраненные объятия и поспешно ретировался к карте.       — Не в этом дело. Просто у нас так не принято. Мы же с вами не…       Царь опешил. Жаль, что не было видно выражения его лица.       — Не?..       — Не любовники, — завершил-таки через силу.       — Что ж, Александр, поспешу заметить, что русский поцелуй ваш — сухой и бесстрастный, — вздохнул Наполеон, угрюмо покосившись на его спину. — Так не то что любовники не целуются — так не целуются даже враги!       — Будто бы я виноват, что так заведено!       — О нет, мой брат, к вам никаких претензий…       — Прелесть русского поцелуя как раз в том и состоит, — назидательно произнес Александр, улыбнувшись через плечо. — Что он непорочен, как младенец. В нем нет пылкости. Оттого мужчины могут позволить его в общении друг с другом. Это знак глубокого почтения. Братской любви.       Его светлая бровь многозначительно изогнулась:       — А вы полагали, будто в него вкладывают иные чувства?       — Нет, совершенно нет, — откровенная ложь, прикрытая обманчивым равнодушием. — Ничего такого.       «Если бы я вложил в сегодняшний поцелуй на параде, как вы сказали, иные чувства, — едва не сболтнул неугомонный язык. — Мы бы с вами скорее всего уже беседовали в другой комнате. Без свечей. И без мундиров».       Разговор окончательно зашел в тупик. Наполеон от неутоленности мучительной жажды почувствовал, как досада повисла у него меж ключиц десятипудовой гирей. Он злобно прожигал на александровском мундире огненное пятно, не пытаясь оторваться. Во рту всё пересохло и обратилось в испепеленную пустыню от частого дыхания. Неужели на этом до безумия неоднозначном жесте они разойдутся по квартирам, словно чужие друг другу люди? Словно не их губы только что соединились в безмолвном выражении доверия друг к другу. Может, даже в выражении чего-то большего. Того, что заставило Александра в ужасе дернуться и в очередной раз сбежать от Наполеона к просторам европейского лекала. Какая же мука! Он не мог быть настолько глуп, чтобы не заметить очевидного — Наполеон сходил перед ним с ума. Терял над собою контроль и млел, как любовник, страждущий от невозможности сорвать запретный плод.       Император, сраженный безнадежностью ситуации, уже набрал воздуху, чтобы извиниться за свое развязное поведение и попрощаться, но прямо на его глазах, как по заказу всевидящего дьявола, произошла фатальная сцена.       Александр непринужденно поднял бокал. Чуть отпил, отставив хрусталь подальше за ненадобностью. Потянулся грудью куда-то в даль карты, затем головой. Крепко оперся на выпрямленные руки и звонко выдохнул. На мундире выступили складки от сведенных вместе крыльев лопаток. Мощная поясница, туго сдавленная изумрудным сукном, беспечно прогнулась. Правая нога присогнулась в колене, левая скользнула назад, вытянувшись. Мистическое пламя свечей обозначило напряженные мускулы жилистых голеней под кремовой тканью чулок. Последняя капля терпения упала в бурлящий поток распаленной крови, как необратимо сорвавшееся в колодец ведро. Колени задрожали налившейся слабостью. Тягучим жжением содрогнулся низ живота.       Это был конец.       — Что рассматриваете? — безголосно хрипнул Бонапарт, в одночасье забыв обо всех прощаниях и реверансах.       — Попалась на глаза Англия, и оттого подумал, что придется делать, если Дания все-таки решит присоединиться к блокаде, — с нарочитой медлительностью проронил Александр, еще сильнее потянувшись к карте и еще сильнее прогнувшись в спине.       Он часто любил так опираться на стол и разглядывать бумаги. То ли плохо видел, и ему требовалось наклониться поближе, чтобы различить мелко выведенные буквы. То ли просто уставала спина от постоянного надзора за осанкой, и он таким образом позволял себе минутный отдых. Сначала Бонапарт даже не замечал его привычки. А теперь… Теперь не мог оторвать глаз. Почему жизнь так жестока? Почему природа допустила такую катастрофическую ошибку? Чувственную душу Александра, сражающую своей женственностью, обернула в генеральский мундир. В ладони, рожденные для искусства и кокетства, вложила оружие и державу. Будь бы русский император женщиной… Наполеон не стоял бы сейчас в нескольких шагах от него, как умалишенный, и ни о чем не думал. Не взвешивал бы все «за» и «против», не пытался бы загубить в себе запретное желание, бурлящее смертоносным ядом в крови. Он бы уже, вероятно, срывал с него одежду и утягивал за собой на пол. Уже эти длинные ноги были бы намертво вдавлены в холодный паркет или беспечно разведены в стороны. И всё то, что с непогрешимым трепетом пряталось между ними, переходило бы под исключительный контроль Бонапарта.       — Я подозреваю, они не смогут выйти из нейтралитета просто так. В лучшем случае англичане заберут у них главный форт, — звучали слова монотонным гулом, как сквозь больную дрему.       Пояс на его талии затянут в тугой узел — жаль, не получится быстро развязать… А рвать ни в коем случае нельзя: он блестит шелком и золотыми нитями. Ну ничего, это еще не проблема. Настоящая проблема — синяя орденская лента, перетянутая через плечо и скованная аксельбантом. Как бы так осторожно снять ее, чтобы не повредить ткань… Может, все-таки не на полу, а на канапе? А то как-то не по-императорски валять друг друга в пыли. Да. Надо уложить его на канапе сейчас же. А мундир можно даже не снимать. Или лучше вжать в кресло… Нет, Александр далеко не хрупкая девушка с ногами, как два тончайших палаша, — вдвоем никак не уместиться. Может, тогда стоит попробовать приставить его к…       — А что вы думаете о том, сир?       — М? — в беспамятстве отозвался Наполеон с полумертвым взглядом. — Форт? Нет, англичане заберут у них весь выход к морю.       — И что же, вы настолько в этом уверены?       — Абсолютно.       — Тогда придется перебрасывать войска, — не особо разочаровавшись, пробубнил прямо в карту Александр.       Наполеон сглотнул удушливое возбуждение. Еще раз тщательно прокатился глазами от стройных щиколоток до бедер, стараясь клеймом впечатать себе в память каждый мускул удивительных ног. Он приложил титанические усилия, чтобы отвести взгляд от того, что ненадежно пряталось за фалдами русского мундира. Как будто в опьянении проследил за головой царя и, заметив, что тот зачем-то смотрит на Францию, говоря совершенно о других территориях, саркастично усмехнулся:       — Только единственное, брат мой, если надумаете воевать, — Дания вроде как в другой стороне.       Заструился легкий смех, игривый, как журчащая вода. Левая нога от усталости чуть согнулась, бедра качнулись, сместив центр тяжести. Теперь мышцы правой голени натянулись крепкой тетивой.       — До чего вы проницательны, сир!       — Alexandre, вы так сильно устали, что теряетесь в карте и падаете на стол. Не удручайтесь делами. Тем более Данией. Я зря вас задерживаю, время позднее.       — Знаете, беседа с вами совершенно избавила меня ото сна. Мне так радостно. Я жажду, чтобы вы остались еще.       — Я бы с удовольствием. Но вы надо мною издеваетесь похлеще самой жестокой из женщин, а мне мои нервы еще пока дороги. Ну так что, — двинувшись к выходу, без единой эмоции заключил Бонапарт. — Проводите меня до крыльца?       — А что, — отлынивая от карты, вкрадчиво спросил Александр, — вы больше ничего не желаете у меня спросить?       — О том, что я желаю, в приличном обществе не говорят.       И взгляды их столкнулись в непримиримой борьбе. Наполеон, еще не успевший прийти в себя, сквозь дымчатую пелену и обманчивое мерцание свечей пытался без ошибки разгадать намерения царя. Синие полуприкрытые глаза в сочетании с подозрительно многозначительной улыбкой и фамильярной позой. Стоит понимать это как чересчур преувеличенную, расхмеленную игру в любезность, которая зашла слишком далеко по вине алкоголя, жары и усталости? Или в попытку безмолвного признания, что Наполеон, вопреки непогрешимым законам природы, вопреки суровому догмату религии, чести и совести, желанен ровно так, как желанен сам Александр? Надоело думать. Будь уже что будет.       — Хочу, — выпалил Бонапарт от безысходности, ухватившись за последние слова русского императора, как утопающий за брошенную ему веревку. — Мне есть много что спросить. И раз вы даете такую возможность, скажите, — заговорщический полушепот. — А как сегодня поцеловал вас я? На параде.       — Сир, вы, право, забыли?       — Совершенно. Пожалуйста, напомните мне. Я же должен понимать, в чем состояла моя ошибка. Вы мне толком-то ничего не объяснили.       Наполеон безрассудно шагнул к Александру — тот, словно искаженное зеркало, попятился назад. Шагнул еще раз — царь, не успев обернуться, натолкнулся на стол. В томном лазурном взгляде блеснула молния. Дальше отступать было некуда.       — А вы так до сих пор и не поняли?       О нет, Наполеон понял всё ровно в тот момент, когда Александр соизволил царапнуть бесчувственным поцелуем его первую щеку. Понял, отчего царь, всегда светящийся достоинством и галантностью, беспомощно погас перед французской гвардией. Почему искал в гуще сопровождающих родной братский мундир. Отчего вся русская свита застыла в обескураженном ужасе, а Константин едко улыбался, истощая хитрыми глазами злобную издевку.       Всё оказалось просто, как дважды два: Наполеон по незнанию прямо перед всеми, не предвидя неудачного исхода кампании, утянул Александра в такой поцелуй, которым русские не целуют, похоже, даже своих женщин. Он врезался в него со страстной, неведомой еще северному владыке корсиканской пылкостью. Так, как мечтал уже много дней. Так, как представлял себе в предрассветные часы, когда бессонница и встревоженная фантазия не позволяли сомкнуть ему глаз. И если французы, темпераментные по духу, даже не заметили, что русский дипломатический поцелуй Бонапарта получился совсем не русским и совсем не дипломатическим. То царская свита… Беннигсен, Уваров, Константин и весь генералитет — они увидели всё! И страшно подумать, какие мысли могли в тот роковой момент зародиться в их недоверчивых головах. Боже, как после такого зверства Александр вообще оставил Наполеона в живых!       — Нам нужно попробовать еще раз. Есть детали, которые я недопонял, — настырно обманул французский император.       — Вы говорили, что хороши в теории, — подыграл ему царь.       Невинная шутка звякнула в голове надтреснутой фальшивой нотой. Ну ничего, Александру дозволено всё. Пусть с радостью маленького ребенка припоминает Наполеону его же собственные слова.       — Считайте, что я вам нагло соврал.       — Как же впредь я должен вам верить?       — Это был первый и последний раз. Ну так что, покажете мне?       Ответом послужили лишь невольно приоткрывшиеся в напряженном молчании губы. И смежившийся взгляд, ставший аспидно-черным в лукавой тени свеч. Искра смеха потухла в глазах, улетучилась с ресниц, и теперь на ее месте разразился бушующий шторм. Александр несмело шагнул навстречу. Тело Наполеона облилось магмой — он вконец осознал сложившуюся между ними опасную близость. Черта, за которую ни в коем случае нельзя переходить, была оставлена позади. Мосты для отступления обугленными струпами рухнули в воду и стремительно ушли на дно.       — Боюсь, я не смогу повторить в точности. Но…       Наполеон вонзился в его талию и несдержанно сдавил в кулаках ткань пояса. Чужие ладони с перепугу уткнулись ему в ключицу, чтобы сохранить видимость хотя бы малейшего расстояния. Тогда император с рыком дернул офицерский шарф на себя, заставив Александра упасть локтями на его грудь.       — Боже! — вырвался одурманивающий шепот. — Сир…       — У моего терпения есть пределы, — приглушенно огрызнулся Бонапарт через зубы. — Вы слишком много говорите и слишком мало делаете. Вы даже представить себе не можете, как меня это напрягает.       — Могу. Очень даже.       — Я смотрю, вам нравится меня мучить.       Александр, не выдержав очередной словесной игры, истомно засмеялся, высоко задрав подбородок. Снова ликование озарило его лицо. Конечно, ведь Наполеон только что безвозвратно проиграл ему в генеральном сражении.       — Мне нравится смотреть, как вы теряете самообладание.       — Поверьте, при вас я его еще ни разу не терял.       — Правда? — белые перчатки плавно скользнули по мундиру вверх и аккуратно, кончиками пальцев припали к челюсти. — Вы же пообещали, что больше не будете мне лгать.       Наполеон не успел ответить — Александр уже прильнул к нему лицом и, зажмурившись, мокро вжался губами в его щеку, щедро мазнув языком. Серые глаза закатились от трясущегося восторга, рот невольно распахнулся в беззвучном стоне. Неужели это всё взаправду? Неужели случилось? Маленькие губы оторвались, обдав кожу теплым сладким дыханием. Александр потянулся к следующей щеке настолько близко, что кончики носов завораживающе ударились один в другой. Прижался вплотную к уголку губ, склонив голову. Хватка его ладоней усилилась, большие пальцы с нажимом огладили незаметные скулы. Еще мгновение — Наполеон заранее прикрыл глаза и затаил дыхание — и вот наконец долгожданный поцелуй сковал его губы и обратил всё его естество в необузданный пожар. Александр раскрыл рот широко и вольно. Медленно вобрал чужие губы и дразняще их прикусил, ужалив языком. Бонапарт возгорелся. Он стерпел и против воли сердца не ответил на горячий поцелуй, позволив царю довершить начатый «урок». Ноги затряслись в бессилии, раскрытые ладони закрались под александровский пояс и легли на втянутый живот. Когда мягкое русское лицо вновь поднялось куда-то в недостижимую высоту, Наполеон выдохнул и почувствовал такой мороз на коже, что щеки осыпались мурашками. Дрожащий рокот вырвался из его рта — распухшая голова закружилась от нехватки воздуха.       — Ну что, теперь поняли? — раздался утробный полушепот. — Представили, каково мне было тогда?       Ни одного слова не появилось на языке. В мыслях — пульсирующая тишина. В ушах — эхо грохочущего сердца. Он не мог раскрыть глаза — невыносимая тяжесть сразила веки и не позволяла взглянуть на русского императора.       — Да, — хрипнул Наполеон чужим голосом. — Теперь, кажется, да.       Резко вскинув руки, он наугад схватил Александра прямо за воротник. Грубо дернул на себя и, промахнувшись, стукнулся ртом в ямочку его подбородка. Вспылив, задрал лицо еще выше и в расплывчатом полумраке начал безрассудно покрывать поцелуями безволосую кожу, пока Александр сам не подался вперед, слабо выстонав что-то на родном языке, и не подставил ему свои разгоряченные губы. Всё смешалось в сладостный мираж. Императорские титулы, жемчуг орденов и маски дипломатичного равнодушия были сорваны вмиг и вышвырнуты в кипящий омут безумия. Земля покачнулась и начала уходить из-под ног, кабинет — растворяться в бронзовой тьме угасающих свечей. Ярость и нетерпение, буйство от словесной прелюдии вылились в дикую остервенелую страсть. Виновник этого чувства пытался обуздать сбивчивый темп наполеоновских губ. Но хватило его ненадолго — Александр обмяк в свирепом натиске, утратил доминирование и податливо раскрыл рот, доверчиво вверив себя губам союзника. Сигнал был подан — Наполеон без страха углубил поцелуй, позволив себе окончательную дерзость. Языком толкнулся меж зубов и уткнулся в горячее нёбо. Александр вздрогнул, издав звук, похожий на оборванное мычание. Наступление встретил ответной лаской — щекочущей, как крыло бабочки. Руки путались в объятиях, разнузданно впивались в грудки, цеплялись за медные пуговицы, скользили по талии, спине. Вновь и вновь терзались в сбивчивом поцелуе раскаленные языки, сминая один другого. Александр вдруг резко махнул головой вверх, сочно оторвавшись от чужих губ. Жадно поймал воздух широко раскрытым ртом и сдержанно выдохнул. Наполеон тотчас припал к его вскинутой челюсти. Голодно щипнул зубами и быстрыми поцелуями поднялся до самой мочки уха. Красной, как закатное солнце. В нос закрался пронзительной волной аромат пудры и одеколона. Цитрус, бергамот. Свежесть и влага. Ладонь жестко ухватилась за воздушные кудри на затылке и дернула вниз — Александр сдавленно охнул, обвив Наполеона руками вокруг плеч. Обнажилась нетронутая атласным галстуком небольшая полоска его розовой шеи.       «Что происходит? — с дьявольским мороком разносился по жилам потухший отголосок полководческого рассудка. — Что я делаю? Что мы делаем?»       Зов разума был придушен в одночасье. Ровно в тот момент, когда Бонапарт нащупал крючки на обратной стороне галстука. Расцепил, в два захода размотал вокруг шеи, вырвал из-под мундира и швырнул куда-то в сторону. Раздвинул борты воротника и огненно вонзился губами прямо в дернувшийся кадык. Александр всхлипнул непристойно громким стоном. Тут же сдавил рот ладонью. Свободной рукой бесстыже прижал темноволосую голову к своей шее. Русское шептание сквозь пальцы смешалось с французским «нет, нет, не надо». Нет, нет, а пальцы, путающиеся в смоляных волосах, просили — еще, еще. И Наполеон прислушивался к желанию тела — не к обманчивому голосу царя. Целовал вздыбленную шею так, будто видел ее в последний раз. Будто прошло бы еще мгновение, и Александр растворился бы в полумраке ночи, рассыпался алмазной пылью в его руках и исчез навсегда. Нет, нельзя позволить себе ни секунды передышки! На языке теплилась соленость растомленной кожи — естественный вкус его тела. Под губами стучали в неудержимом темпе набухшие вены. Бились кровью, как кипятком, отчетливо, резко, стремительно. Наполеон потянулся носом к впадинке меж ключиц, спрятанной за грудой одежды. Натолкнулся на мундир, спешно расстегнул первую пуговицу и уперся в очередной воротник. Издевательство! Оторвался от шеи, чтобы посмотреть, как надулись ее пульсирующие жилы, но обнаружил картину еще более ошеломительную. Розовая кожа от духоты и возбуждения покрылась лихорадочными красными пятнами. Еще немного ласки — она превратилась бы в лавовую реку. Алую, как бургундское вино, которым пахли александровские губы. Крупная артерия билась у подножья челюсти, как родниковый ключ. Александр дышал тяжело и жарко, то носом, то ртом — в унисон с Бонапартом. Иногда ускоряясь, иногда замедляясь, чтобы вздохнуть поглубже, смакуя воздух пунцовыми губами. Бронзовым светом блестела на его лбу и висках проступившая испарина.       — Как-то нехорошо, — с чего-то вдруг начал он подсевшим голосом, робко и нерешительно, будто бы против воли убрав ладони с эполетов французского мундира. — Нам не следовало. Это всё…       Наполеон притянул его за подбородок и торопливо перебил непреклонным поцелуем. Без слов. Все возражения слились в томное мычание. Толкнул к столу, не рассчитав силу. Александр впечатался бедрами, канделябры взвизгнули, пламя свечей пошатнулось. Стол лязгнул, вино в фужере взлетело к ободку, чуть не брызнув на карту. Снова губы ударились в чужие. Руки безбоязненно легли ниже злополучного пояса, но Александр выставил ладони перед собой, с трудом разорвал поцелуй и вынудил Наполеона отступить. Вновь между ними разверзлась ледяная пучина в несколько шагов — мучительно далеко после сокровенной близости.       — Нехорошо — отвергать меня, когда вы желаете того же, — на грани беззвучия процедил Бонапарт, ужаснувшись перемене в своем голосе. Пришлось гулко кашлянуть. Баритон надломился и превратился в глухой рокот.       — Отчего вы вдруг решились, — сбилась речь неудержимым вдохом, — судить о моих желаниях?       — Я не слепец, чтобы не видеть очевидного.       Александр молчал, манко всматриваясь в серые глаза. Грудь, обвешанная тяжестью орденов и синей лентой, вздымалась судорожно и быстро. Он точно о чем-то думал: на лице застыл след интимной гнетущей мысли. Нерешительность плескалась во взгляде наравне с откровенной страстью. Осталось лишь сделать так, чтобы чаша весов качнулась в сторону второго чувства и устояла на месте.       — Вы можете прятаться от меня за маской учтивости. Улыбаться мне так, как улыбаетесь условному Уварову. Или солдату моей гвардии, — отрывисто и решительно протараторил Наполеон, не смея приблизиться к союзнику. — Но взгляд. Взгляд подделать вы не можете. То, как вы на меня смотрите… Так не смотрят иногда даже женщины. И никакая отговорка не спасет. Вас глаза страшно выдают.       Александр прикусил губу и остекленело уставился Бонапарту в грудь. Слова, похоже, ударили в цель.       — Если я ошибаюсь… Вернее, если мои суждения ошибочны, я попрошу у вас прощения. И впредь этого больше не повторится. Никогда. Мы забудем. Если же я прав… Вас больше ничего не должно сдерживать.       Наполеон осторожно ступил навстречу по горящей земле. Одно резкое движение — и Александр мог бы испепелить его чувства до основания. Восстать грозной яростью пробудившейся совести, обрушить на него поток ненависти и сорвать все переговоры. Всего одно резкое движение…       — Alexandre, отбросим предрассудки и страхи. Мы сильнее. Мы вправе их сокрушать, и они не должны властвовать над нами.       Наполеона затрясло. Ноги больше не подчинялись ему, превратились в невесомую вату.       — Я предан вам, — вырвалось само собою, не удержавшись в тисках разума. — Окрылен вами. Вы делаете со мною просто невообразимые вещи… И я вымучен. Страшно вымучен. Вы желали сломать меня. Смотрите же, — сжатые кулаки впились в грудь. — Вот я! Сломан, как никогда. И я всецело ваш. У вас в руках мое сердце. Делайте с ним всё, что хотите. Вы вправе его уничтожить.       На секунду реальное опасение прокралось в голову императора и охладило его исказившийся рассудок: вердикт Александра сейчас бы решил их судьбу. Либо они разойдутся по квартирам, как вчерашние враги, и возведут друг перед другом терновую непроходимую стену. Послезавтра подпишут проигрышный для России мир по условиям Бонапарта и разъедутся по разные стороны света, выкинут друг друга из мыслей и будут вспоминать лишь при распечатывании официальных депеш. Либо сегодняшняя ночь станет началом союза, скрепившего кое-что гораздо большее, чем два государства. Наполеон ждал. Ждал, стиснув зубы. Никогда еще его характер не выдерживал такой тяжелой проверки на терпение. Только, может, во времена Аустерлица, когда именно непоколебимое хладнокровие помогло ему овладеть Праценскими высотами и обернуть весь вражеский фланг в бегство. Как же сурова переменчивая судьба! Наполеон так просто покорил Александра на широком поле битвы — и так сложно ему давалось покорить его сейчас в стенах жаркого кабинета! Когда между ними не было ни высот, ни замерзших прудов — всего лишь крохотное расстояние в несколько половиц.       — Alexandre, — тихо обронил Бонапарт, вложив в дурманящее слово всю ласку, на которую способны его угрюмые тонкие губы. Этим именем хотелось упиваться, как живительным эликсиром. Держать его на кончике языка, чтобы в любую секунду произнести с нежностью и обратить на себя внимание его богоподобного обладателя.       И Александр откликнулся. Безмолвно поднял ликующе-томные глаза и, едва заметно кивнув в подтверждение всех слов Наполеона, улыбнулся. Одними только уголками губ: игриво, с предвкушением. Этого ответа было достаточно, чтобы меж ребер образовалась глодающая пустота. Сердце рухнуло куда-то в пятки, задержавшись на пару ударов в районе бедер. Спустя кошмарно долгую секунду бездействия Александр теснее прижался к столу и откинулся на вытянутые руки, тряхнув медными кудрями. Поставил ладони прямо на карту, бесцеремонно и нагло. Вжал голову в плечи. Наполеон окинул всепоглощающим взором открывшееся перед ним раскованное тело.       — Мой сир, — протянул царь с бархатистой негой, — вы бы знали, как ваши глаза, — прищуренный взгляд застыл ниже французского мундира, — сейчас выдают вас.       Наполеон с трудом сглотнул вязкий ком, застрявший в сухом горле. Кожа в обманчивом порыве встрепенулась от холода — Александр смотрел так, будто на нем не осталось ни клока одежды. Руки невольно скрепились в мощный замок перед чревом. Наполеон не стал оглядывать свое тело, не стал искать весомое доказательство того, что северный Аполлон ввел его в состояние животной похоти. Он чувствовал всё и так. Чувствовал, как туго натянулось сукно панталон — до ноющей боли. Невыносимой. Чувствовал, как отливает кровь от головы, лица и с каждым ударом сердца устремляется всё ниже, ниже… Его глаза намертво уставились на сведенные перед ним колени. Ладони зачесались от ненасытного желания припасть к ним, сдавить их пальцами. Развести в стороны. «Мой сир. Мой. Мой» — оглушительно, навязчиво раздавалось в голове. Мой, только мой и больше ничей. Больше никто не увидит Александра таким.       — Мне нечего прятать. Я открылся вам. Теперь ваш черед.       Убийственная тишина сковала горячий воздух. Александр не отрывал глаз от Наполеона. Едва моргал. Мгновение — непрерывное общение взглядов. Уголки маленьких губ вожделенно потянулись вверх. Он скользнул руками еще ближе к центру стола. Спустился до уровня императорского лица — разница в росте утратилась и превратилась в мнимое воспоминание. Карта под его пальцами скомкалась в горные хребты. Бедра выступили вперед, дьявольские свечи обличили глубокой тенью взбугренные складки на панталонах. Обтянутые белым сукном мощные крупные ноги медленно, заводяще, истомленно расступились в стороны. Мускулы соблазнительно напряглись под облегающей тканью чулок. Ладони Наполеона взмокли под перчатками. Внизу живота застучала волнующая тягость. Он оцепенел, как врезанный в землю кол. Александр безмятежно положил голову на приподнятое плечо, любопытно сузив глаза.       — Что, передумали?       С изощренной издевкой он вновь начал сближать расставленные колени. Наполеон подскочил с места, как ошпаренный, бросился к Александру и накрепко вклинился меж его ног. Ударился животом об живот и чуть не повалил его на стол окончательно. Александр едва удержался, чтобы не упасть на локти. Потянулся лицом вперед, тихо смеясь, — Наполеон победно вонзился в его губы, закрыв глаза. Без зазора прокрался руками под фалды его мундира и сжал по бокам круглые бедра. Не думая, прижал их своим — разряд молнии стрельнул в низ живота. Всё тело зажглось долгожданным восторгом. В глазах — почерневший туман. Мокрой дорожкой губы спустились к пышущей жаром красной шее. Бонапарт ткнулся носом в бьющуюся жилу у горла и качнулся порывистой волной о белые панталоны. Изумленный стон пролетел над его головой шальной пулей и обдал спину валом мурашек. Наполеон отдернулся от шеи. Нашел в мареве возбуждения желанное лицо и бдительно посмотрел в иссиня-черные распахнутые глаза. Притаился, еле дыша. Сделал что-то не так? Мазнул аккуратным поцелуем застывшие приоткрытые губы. Впился заботливым взором в любимые черты и качнулся настырнее, пробуя близость на вкус. Александр рвано вздохнул сквозь стиснутые зубы, мельком глянув вниз. Туда, где их тела плотно прижимались друг к другу, разграниченные одним лишь тонким сукном одежды. Глянул и снова уставился на Бонапарта.       — Сир…       — Нравится?       Он не ответил, и Наполеон, сразу же распознав правила игры, протянулся давящей медленной волной по его бедрам вновь. Затем еще раз. Еще. Быстрее. Быстрее. Еще быстрее, настойчивее, резче. Губы в беспамятстве заметались по Александру, его челюсти, шее, уже не целуя — лишь невесомо и влажно касаясь огненной кожи. Живот об живот, пуговицы мундиров скрежетом зацарапались одна о другую. Стол заскрипел, завыл, затрясся под натиском двоих. Вино в бокале разошлось крупной дрожью. Свечи загуляли в канделябрах. Наполеон ударился лбом в чужую грудь. Горлом сорвался на ошалелый всхрип и вдавил трепещущее под ним мягкое тело в разложенную карту. В Италию, Францию, Англию? Плевать. Для Бонапарта больше не было Европы. Не было мира. Весь мир очутился у него в руках. Этот мир дрожал, млел, трепыхался, как пойманный голубь, податливо двигал бедрами в ответ, задыхался в погашенных стонах. Смотрел мутно, пьяно, развязно, растерянно — всё сразу. Смотрел вокруг, терялся, закатывая глаза. Прося, умоляя без слов — больше, больше, ни шагу назад. Синие радужки растворились во тьме зрачка, померкли во влажном блеске — такова была сила удовольствия русского императора. Наполеон едва не повалился на него сверху. Усилил беспорядочный темп чреслами, чувствуя, как дурман в мышцах крепчает. Наслаждение разгонялось кровью, как войско барабанным маршем. Александр устало шлепнулся на левый локоть. Правая рука намертво вцепилась в карту. Бумага жалобно хрустнула меж пальцев. Глаза зажмурились, будто от боли. Сдавленная улыбка появилась на губах. Он старался унять буйный голос, рвущийся дивными тихими стонами наружу. Заглушал любой звук и срывался на спертые всхлипы. Бедра всё жестче и жестче ударялись о складки его панталон. Наполеон ухмылялся. Видел — глубокая тень предательски обличила раскаленное возбуждение меж александровых роскошных ног. Видел и бил именно туда. Бил нещадно, постоянно задирая глаза. Голодно всматриваясь в мягкое лицо и замечая в нем неземную усладу. Складки натягивались, множились, рассекали белую ткань. Александр отводил глаза, прятался под черными ресницами. Не видеть, только не видеть этот позор! Сближал раскинутые ноги, тесно обнимал Бонапарта. Напрягал бедра, стараясь продлить минуты блаженства. И тут же расслаблял, послушно вверяя себя в господствующие руки. Подпускал еще ближе к себе, и бедра расставлял всё шире, шире… И снова сближал. Обмякшую голову то ронял на плечо, то забрасывал назад. И вновь поднимал, чтобы обжечь Наполеона невидящим взором. Языком, искривленным в подавленном стоне, шептал что-то темное, загадочное. Что-то шипящее, грубое, русское, свое. Бонапарт не понимал. Но знал — это просьба, приказ, это воля. И покорялся незнакомым словам, как божественному закону, с каждой минутой всё более распыляясь в бесконтрольном азарте. Его руки кинулись от бедер к животу. Схватили за пояс и потянули на себя с чудовищной силой. Спина поддалась навстречу — Александр так гибко и легко прогнулся в пояснице, что Бонапарт от восхищения разошелся ликующей улыбкой. Не останавливаясь ни на мгновение, врезался глазами в запрокинутую голову. Острый кадык русского императора зрел кверху, колебался от бешеного дыхания, поверхностного, как морская рябь. Кудри тряслись взбитым золотом над гладью стола, осыпаясь остатками пудры.       — Apollon, — тяжело выдохнул Бонапарт, устремляясь к заветным губам. — Apollu… — повторил шершавым эхом, зная, что Александр его не услышит.       Но тотчас из-за плеча показались едва приоткрытые ошалелые глаза. Слабая улыбка украсила обсохшие губы. Улыбка счастливая, легкая, не обремененная угодливой маской притворства. Искренняя, нежная, благодарная.       — Боже мой, — вытянул тихим стоном Александр с огрубевшим русским акцентом, — Боже… — слепо глянул на свои ноги. — Да… — и вновь непослушная голова забросилась от восторга назад.       Наполеон умильно хохотнул и от усталости унял разбойничий темп бедрами. Ему все-таки было уже далеко не восемнадцать и даже не тридцать. От желания его тело чувствовало себя юным и волновалось, как разъяренный бурями океан. Но силы, конечно, выбивались не по-юношески стремительно из чресел с каждым новым толчком. Поэтому мягкими движениями, подобно круговым, он обдал напоследок сгорающие от ласки александровы ноги и пополз к его лицу. Ах, как же все-таки далеко — разница в росте кошмарно неудобна!              — Иди ко мне.       Дерзкое «иди» полоснуло по слуху и по сердцу не хуже осколка картечи. Оно сорвалось нечаянно, оговоркой. Александр тут же вскинул голову, будто ослышавшись, и зачарованно посмотрел на Бонапарта. Удивительно: его светлое, прежде бледное от недосыпа лицо загустело кровью до той степени ярко, что кожа превратилась в лихорадочно-алый костер. Щеки пылали жаром, по шее скатывалась влага. Он дышал страшно, как утопающий в озере.       — Мой сир?.. — хрипловато отозвался Александр, до сих пор находясь под впечатлением от услышанного.       — Я случайно.       — Скажите еще раз.       — Идите ко мне, Alexandre, — Наполеон хищно оперся на стол, заключив между рук стройную талию.       — Нет, — протянул царь, чуть не повалившись на второй локоть от тяжести. — Как до того.       Наполеон застыл. В неподвижном состоянии явственно ощутилось, как ритмичной шипастой болью возбужденное сердце ударяло его по вискам и горлу. Он почувствовал неописуемое блаженство, граничащее с эйфорией, — как же Александр все-таки прекрасен. Перед ним больше не было северного владыки из страны убийственных снегов. Не было ревностного врага, воюющего против Франции с незапамятных времен Итальянской кампании. Это был златовласый Александр — подарок судьбы, тильзитская лавровая ветвь. Серафим, обреченный на жизнь среди людей. Его Александр. Бонапарт не отдаст его больше никому — ни англичанам, ни австрийцам, ни пруссакам — даже если придется во имя их общей страсти поставить весь мир на колени и сбросить его в жертвенный огонь. Сквозь усмешку раздался добрый обессиленный смех французского императора.       — Иди ко мне, — на выдохе прошептал Наполеон, устремляясь к желанным губам, — mon ange.       Александр молча поднялся с локтя. Блеснули в лоне его улыбки серые зубы. Он распрямился и чуть ли не в плечи вдавил голову Бонапарта нетерпеливым жадным поцелуем. Дернулся бедрами вперед, намекая на продолжение ласки, и кротко мыкнул в губы. Наполеон судорожно стянул с ладоней перчатки, не отворачиваясь от поцелуя, и, чуть приспустившись, огладил раздвинутые перед ним бедра с внутренней стороны. Самую мякоть. Больше не испытывая никакого смятения, крепко сдавил пальцами Александра в паху и выдавил из него задушенный стон прямо в свои губы. Рука в кураже разгулялась по сукну его панталон, заметалась из стороны в сторону, туда-сюда — вторая вонзилась под фалды мундира в напрягшуюся ягодицу. Александр высвободился из поцелуя и вновь откинулся на сморщенную карту. Синие глаза обомлели и зажмурились. Брови беспокойно скривились. Казалось, что нагрянувший стыд новым вихрем обагрил его щеки потемневшим пунцом. Он не смотрел на ладонь Бонапарта. Подавался навстречу, подстанывал носом, уже более не в силах совладать с голосом. Но взгляд прятал то вбок, то в стены. А если отваживался посмотреть вниз — глядел воровато сквозь смеженные ресницы, как священник, виноватый в греховном падении. И вновь отворачивался, сраженный стыдом. Через дрожь его свободная рука невпопад принялась расстегивать медные пуговицы на груди. Сизифов труд — мундир им не снять ни за что. Слишком много безделушек. Чего только стоит одна синяя лента — железная цепь поперек торса. Последнюю пуговицу Наполеон расстегнул ему сам. А дальше томился злополучный офицерский пояс.       — В следующий раз, — глухо проворчал Бонапарт, — встречайте меня в шлафроке.       — Хорошо, — на полном серьезе шепнул Александр, раздвинув края мундира как можно шире. Насколько позволила ему неподатливая ткань. Из-под тени изумрудного сукна показалась белая полоса жилета. И вновь стройный ряд мелких пуговиц. — Очень жарко. Не могу.       Наполеон вязко поцеловал его в шею. Смокнул кожу и вновь закачался бесперебойными волнами. Забился животом о живот. Александр, заметно расслабившись, обнял его плечи и прижался к ним тесно. Мышцы изнывали от тягости желания, заветная грань приближалась неминуемо. Нельзя, горько убеждал себя Бонапарт. Сорваться нельзя — слишком много одежды. Но терся о бедра с расхмеленным напором. Терся всё крепче, всё спешнее, жестче, балансируя над бездной экстаза. Раскаленными звездами проносились над его ухом шустрые вздохи. То глухие, то почти беззвучные. То яркие, как факел, — тонкие, нежные, виноватые. Голова закружилась в помутнении, вся кровь подкатила к животу и затряслась в предвкушении. Запульсировала, заволновалась, закричала. Нельзя.       — Хватит… — зажато всхлипнул Александр, уткнувшись ладонями Бонапарту в ключицу. — Всё. Не надо.       Наполеон пошел наперекор и лишь ускорился. Борясь с подкатившей разрядкой, пустил голые руки под зеленый мундир. Закрался под ленту, прополз по жилету. Нашел под слоями влажной одежды широкую грудь. Захрипел от горячки Александру под челюсть, но тот резко тряхнул головой, заставил Бонапарта отлечь от своей шеи. Мощно вжался подбородком в ключицу, издав несдержанный рык. Через мгновение вдруг царские ноги стальными тисками зажали Наполеона в охапку. Руки стиснули его плечи до жгучих мурашек. Голова забросилась назад, и пронзительные стоны безудержными залпами начали сотрясать жаркий воздух. Наполеон вмиг очнулся от дьявольского морока и встревоженно оглядел лицо императора.       «Что? — врезалось в едва соображающий рассудок. — Неужели?..»       И он увидел собственными глазами, как Александр, скривившись в спине и неестественно вжав в себя живот, отрывисто содрогался бедрами. Наполеон шмыгнул ладонью к его панталонам. Под кожей хлестала обжигающей рябью недвусмысленная пульсация. Через полминуты тело Александра болезненно обмякло, и Бонапарт, находясь в состоянии неописуемого восторга, обнял его за талию и прижал к себе. Чтобы царь не повалился на стол.       — Oh là là, Alexandre! — Наполеон приложил исполинские усилия, чтобы не пустить на свое лицо хитрейшую ухмылку. — Смотрю, вам пришлось по нраву… наше маленькое обсуждение. Но на вашем месте я бы все-таки дотерпел до постели.       Вот только самому царю, похоже, было не до шуток. Его ноги ослабленно подкосились. Он растерянно застыл в искривленной позе, убрал руки с французских эполетов и утомленно оперся на карту — Наполеон неохотно распустил объятия и даже шагнул назад, чтобы позволить императору отдышаться после сладострастного потрясения. Его глаза поглощали малейшие движения Александра, и тело от прилива любопытства на мгновение будто бы забыло о неудовлетворенном возбуждении, которое горячими искрами всё еще пульсировало в чреслах. Грудь в полураспахнутом русском мундире вздымалась хлестко и сбивчиво. Александр устало молчал, совершенно не встречаясь глазами с Бонапартом. Полусонно смотрел куда-то вбок, в сторону зашторенных окон, переживающе кусая губы. Через силу наконец обратил неловкий взгляд себе между ног и тут же метнулся обратно к занавескам. Наполеон уже мысленно свалился на пол и закатался по полу от смеха, как пушечное ядрышко.       — Платок? — галантно спросил французский император, стараясь задушить в голосе, сделавшимся на тон ниже, призвук иронии.       Александр уставился на него неподдельно колючим взглядом.       — Боюсь, это вряд ли поможет, — но, быстро передумав, отпрянул от стола и протянул руку. — Хотя да. Пожалуйста.       Наполеон выудил из потайного кармашка чистую шелковую ткань. Вложил ее в белую царскую перчатку, учтиво улыбнувшись. Кстати, а где сейчас валялись его перчатки, интересно было бы знать? В какой-то момент, насколько ему не изменяла память, он их успел куда-то отбросить. Или спрятать… Пока Александр резанными взмахами промакивал лицо и шею от пота, Бонапарт оглядел паркет. В оранжевом полумраке они так и не обнаружились. Зато чуть прояснившиеся глаза приметили александровский галстук, скомканной лентой томящийся недалеко от ножки стола. Император поднял добротную ткань и под испепеляющий взгляд царя трепетно возложил прелестнейший аксессуар около его бедра.       — Что вы наделали?       Наполеон как будто пошатнулся в непонимании. Ему сейчас послышалось, или Александр в действительности решил осадить его упреком?       — Вам что-то не понравилось? — снисходительно парировал Бонапарт, ничуть не обидевшись. Он подошел к тающей румяной фигуре почти вплотную. — Судя по тому, что я наблюдал минуту назад… — шальная улыбка-таки сразила его губы. — Вы очень даже довольны.       — Боже, какой позор… — и Александр разразился безудержным смехом. Его ладони пылко всплеснулись и с хлопком приземлились на розовощекое лицо.       Наполеон, сразу же поддавшись искре веселья, захохотал так, что чуть не согнулся пополам. Гора с его плеч тут же спала, как легкое пуховое перышко. Он бойко ударил Александра чуть выше колена и, отсмеявшись, потянулся к его рукам, которые всё еще стыдливо прятали в своих объятиях желанные губы. Поцелуй пришелся аккурат между костяшками пальцев, потом чуть ниже — в тыльную сторону кисти. Жаль, что ткань перчатки не позволяла коснуться нагой кожи. Внезапно ладони отпали. Препятствие исчезло, и лицо выглянуло, как солнце из облаков.       — Сир, — мягко и горячо позвал русский император ровно за мгновение до поцелуя.       — М-м? — Бонапарт замер прямо перед его носом весь внимание. Рот куснуло сладкое дыхание.       — Вы видите, который час? Мне трудно разглядеть.       «Какая теперь разница?» — возмущенно буркнул про себя Наполеон, придушив рвение острого языка и оставив недовольство в неозвученных мыслях.       Вместо того, чтобы обернуться к камину и посмотреть на циферблат, он с просящим мычанием сомкнул александровы мокрые губы своими. Всё его естество жаждало продолжения, жаждало покончить с остервенелой страстью, до сих пор не унявшейся в страждущем сердце. Наполеон хотел Александра, как одержимый безумец, как фанатик. В их распоряжении была еще целая ночь. Если же не целая, то хотя бы два часа — им хватило бы этого времени с головой. Но вдруг поцелуй оборвался, и Наполеон ощутил, как пальцы в белой перчатке тяжеленной гирей легли поперек его губ. Он огрызнулся и шутливо попытался куснуть их зубами, но царь вовремя среагировал и отдернулся.       — Вот только не смейте говорить, что уже поздно и мне пора идти, — обнаженные руки требовательно заскользили по ногам Александра: от круглых, чуть присогнутых коленей до самого паха. Наполеон прислонился к его шее и хитро процедил:        — У нас с вами еще остался нерешенным прусский вопрос, между прочим, — губы медленно потянулись заводящими поцелуями вдоль горла до самой ключицы. — Или что вы там хотели… Данию? — нос уже по-хозяйски закрался под мундир в поиске нательной рубахи. — Давайте обсудим Данию... Я не против.       Царь смешливо оттянул от себя Бонапарта за волосы, как запачканного котенка от миски, и с безобидной улыбкой проговорил:       — Я вас в таком виде никуда не отпущу.       Он игриво спустился ладонью вдоль французского мундира и, замедлившись на подступах к панталонам, нарочно застыл.       — Замечательно, — чуть ли не пропел по слогам Бонапарт, против воли своей подавшись бедрами навстречу руке. — Срочно ведите меня в покои. Иначе я за себя не ручаюсь. И за Данию тоже.       Наполеон не успел остановить юркого царя, который в очередной раз за ночь с удивительной ловкостью вырвался из его ослабевших объятий. Он проводил затаившимся взглядом его покачивающуюся фигуру и белые ноги, в мареве возбуждения светящиеся, как два маяка в штормовом море.       — Только после того, как поднимете все стулья, — с ожившей ласковой издевкой в голосе протянул Александр, снова удрав на другой конец стола. Он снял перчатку и принялся, смачивая кончики пальцев, гасить уже практически догоревшие свечи в канделябрах.       — Какие еще стулья, черт побери?.. — с задержкой выпалил Бонапарт, раздраженно мотнув головой.       — А вон те, что вы повалили у моих штор.       Ах вот оно что! Сущий дьявол с ангельским ликом вернулся цел и невредим. Отдышался после сердечной скачки и вновь заострил своими кокетливыми шипами, как немецкая роза. Так важно и деловито заслонялся вокруг стола, будто бы не у него сейчас в панталонах, извините, растекалось, в прямом смысле этого слова, последствие их общего умопомрачения. Наполеон от этой шальной мысли задохал со смеху себе под нос, словно подавившись воздухом, и вогнал с жестким треском кулак в настрадавшийся стол.       — Но-но, Alexandre! Давайте лучше оставим это занятие вашему камердинеру. Заодно расскажете ему, по какому поводу они были опрокинуты.       Наполеон выцепил глазами в нарастающей темноте александровский бокал. Грубовато ухватился за чашу и разом заглотил в порыве жажды оставшееся вино. Сморщился от горечи, охнул и продолжил еще более повеселевшим голосом:       — А у нас с вами есть проблемы поважнее. На кону стоит вся Силезия!       — Нет уж, сир, — с милой иронией протянули в ответ маленькие губы. — Силезия моя. Так что вам стоит предложить мне другую территорию.       — А что вы хотите?       Через несколько секунд раздумий Александр, видимо, не сильно поверив в успех аферы, бросил наугад:       — Белостокскую область.       — Забирайте, — совершенно бесстрастно воскликнул Бонапарт, символически плеснув вперед ладонями.       С таким воодушевленным настроением он был готов отдать русскому императору прямо сейчас хоть целую Пруссию и сверху приукрасить вишенкой на торте — еще несколькими долинами Герцогства Варшавского.       Александр обратил на него изумленный взгляд. Светлые серпы бровей взметнулись почти к середине лба.       — Осторожно, сир. Я ведь могу поверить вам на слово, и потом нам придется очень долго воевать еще и за восток.       — С удовольствием повоевал бы с вами и за восток, и за запад. Да хоть за все четыре стороны света! Но только уже в другой комнате, если позволите. А так — я серьезен, как никогда, Alexandre. Белосток ваш. Еще что-нибудь?       Лицо царя вытянулось пуще прежнего от легкого шока. Спустя короткую паузу он дезориентированно проморгался, отрицательно замотал головой, и с его довольных губ слетел озадаченный смех.       — Пока что всё.       — Прелестно. Ведите меня.       Последняя свеча затушилась рукой императора. Беспросветная тьма тотчас обрушилась на кабинет, ворвалась в свои владения, как полноправная хозяйка.       — Идемте.       Наполеон потянулся охотничьим шагом за спиной Александра, которая черной неосязаемой тенью поплыла в сторону запретной двери. Когда перед его лицом открылась дорога в пленительную комнату, он сию же минуту набросился на царя с накопившейся мучительной яростью и встретил ответную страсть.       Воспоминания расплылись в бестелесное фантомное облако. Наполеон не помнил, как их тела погрузились в объятия холодной перины. Не помнил, в какой момент Александр освободил его плечи из оков генеральского мундира и развязал наконец свой офицерский пояс. Даже вернее порвал — ткань отлетела куда-то в сторону и растворилась в пасти голодной тьмы. Память отшибло железным топором. Бонапарт ничего не слышал, ничего не видел. Ощущения слились в неуправляемый шторм. Ему чудилось всё в каком-то обманчивом полусне — александровы губы и их мягкость, вздымающаяся грудь и упругий живот. Тихий волшебный голос, шепчущий, иногда даже выстанывающий уже кое-что более сладкое, более волнительное, нежели «мой сир». Александр звал Наполеона по имени. Сначала неуверенно, знакомясь с природой новых звуков. Затем всё четче, азартнее, громче. И имя это звучало прекраснее трели соловья — на ласковый русский манер, казалось бы, совершенно чужой, но чем-то отдаленно напоминающий родной, корсиканский. От гнева и вечерней печали не осталось и блеклого следа. Разговоры, издевки, уколы забылись, растворились, как тень под солнцем в зените. Одно только счастье, безумное, по-юношески пламенное, струилось по жилам раскаленным золотом и заставляло сердце дрожать и плавиться в неистовом пожаре.       Русский троекратный поцелуй — несомненно, хороший обычай. Замечательное средство сближения, особенно когда речь идет о политике. Но пусть лучше он останется за стенами знойных покоев. Затмит собою красоты парадов, смотров, охот и свиданий. Будет сопровождать императоров на каждом шагу… Ровно до того момента, пока их фигуры не скроются за границей дубовых дверей. Ибо в том месте, где они прячутся от пытливых взоров, нет места политике. Нет места дипломатии и русскому поцелую. Здесь царит одна только пьянящая любовь. Ничего кроме любви и ее извечного преданного союзника — поцелуя французского.