выбей из меня дурь

— Надеялся, что ты сдох. — Ты не настолько глуп, лапуля, — холодные пальцы правой руки хватают его за подбородок. Жадно. Если бы его попросили описать психопата напротив одним словом, он выбрал бы именно жадность. «А ещё одержимость, жестокость и…». Левая рука камнем лежит на его плече, фиксируя тело в сидячем положении на краю кровати. Поток мыслей прерывает решительный, болезненный рывок вперед — Мунджо неожиданно тянет его на себя. — Давно не виделись. Его трясло. Причем знатно. Невероятным усилиями Чон У сдерживал себя от того, чтобы не сорваться — не впиться пальцами в бледную мужскую шею напротив с целью скоропостижного причинения смерти, не вгрызться в чужую плоть, не вырвать горячее, как его собственная кипящая кровь, сердце. Отчего-то хотелось выть — не то от глупости ситуации, в которую он попал, не то от захлестывающей злости. Не так он себе представлял тихую и спокойную ночь в пригородном мотеле, совершенно не так… Он пил холодное пиво, лежа на кровати и тупо глядя в экран старого телевизора. Показывали что-то совершенно невнятное, но и думать особо не хотелось — после очередной банки тело стало неприятно ватным, опьянение не приносило совершенно никакого удовлетворения, мысли совершенно спутались. Очередной… Бесполезный, бессмысленный день. С легким недовольством Чон У отметил, что хозяйка подавала любимое пиво одного знакомого человека. Впрочем, человек — слишком мягкое для него слово. Скорее уж психопат. Причем мертвый. За этой мыслью всегда следовало облегчение. Дальше шли объятия потяжелевшей головы с подушкой, неожиданно неплохой для захудалого номера. Жёлтый свет придорожного фонаря, приглушенный старыми бордовыми шторами, неровно падал на стену, где танцевали тени раскачивающихся от ветра веток деревьев. «Жуть какая…». А затем — далекий щелчок, будто провернули ключ в замочной скважине… «Ключ?». Сон сошёл резко, Чон У подобрался, сел на кровати, вперившись взглядом в дверь, заметил силуэт, отделившийся от неё, а затем… начался ночной кошмар. Год назад на четвертом этаже Мунджо пробудил в нём зверя. Чудовище, которым искренне любовался. Или же, более вероятно, далекую от покладистости, но весьма дивную зверушку, которую так отчаянно хочется посадить на железную цепь и короткий, очень короткий кожаный поводок, не отпуская от себя дальше допустимого. И сейчас зверёныш, встречая его, как хозяина, забился в клетке, изнемогая от жажды крови. — Зачем? — не то короткий выдох, не то хрип. У него внезапно пересохло в горле. Сердце колотилось в бешеном ритме, отбивая что-то между чечеткой и похоронным маршем. Он сейчас наверняка похож на последнего идиота — помятый, всклокоченный, уставший и злой. Очень злой. — Ухаживаешь за смертью? — Я скучал. Есть ещё вопросы? — разлившийся по комнате бархатный голос прежде, несомненно, ласкал слух бесчисленных женщин, восхищенных пациенток, наивных охотниц за успешным дантистом-джентльменом. С отдаленным сочувствием он на секунду задумался о том, какую смесь ужаса и разочарования они испытали после ряда неожиданных новостей. «Клиника закрыта на неопределенный срок». Ха-ха… Какая ирония. Для Чон У же низкий тембр его голоса был скорее похож сейчас на объявление воздушного бедствия, оглашение приговора о казни, скрип мела по доске — по спине табуном бежали мурашки, и мелкая дрожь-таки одолела его руки. Опасный. Пугающий. Как назло приближающийся и совсем не похожий на происки его воображения. Чон У с сожалением подумал о том, что за последний месяц кошмары почти перестали его мучить благодаря относительно удачным сеансам психотерапии. Посттравматическое стрессовое расстройство не обещало отпустить его так скоро из своих хищных когтистых лап, но, по крайней мере, спать с ножом под подушкой он перестал. А зря. Больше, мать его, никогда с ним не расстанется… Мунджо напоследок крепко сжал его плечо, прежде чем сместить руку и схватить за волосы. Изящные пальцы сжимают мягкие пряди в кулак и запрокидывают голову по-хозяйски, открывая доступ к шее и изрядно искусанным губам. Не нужно быть гением, чтобы понять — это не дружеский визит. Едва ли можно надеяться на благосклонность того, кого с радостью предпочел бы отправить в Преисподнюю десятки, сотни раз. Того, кого в кошмарах бесконечно душил, резал скальпелем и проклинал, проклинал, проклинал. Исчадие Ада хочет его крови, хочет выпить его до дна, сломать и замариновать в устричном соусе с кимчи и тофу. А ещё — Чон У понимает это по глазам, без лишних слов, — он хочет его. Это тщательно скрытое желание почти незаметно, но все же не ускользает от него на каком-то подсознательном уровне. Он замечает, как бешено подрагивает жилка на шее у самого жуткого жильца общежития, тем самым изрядно выдавая возбуждение его обладателя. Чон У считывает нездоровый блеск в его глазах и почему-то, словно в замедленной съемке, следит, как Мунджо медленно облизывает губы, пробегает языком по ровному верхнему ряду зубов… Отчего-то пришло в голову: «Какие красивые зубы!». Чон У вздрагивает. У него однозначно поехала крыша. — Ты конченый псих, — Чон У рвется вперед, наталкиваясь на сопротивление. Ему казалось, что он не настолько слаб — да, плохо питался, злоупотреблял алкоголем, но всегда мог постоять за себя, а сейчас отчего-то и двинуться толком не может. Крепкая мужская рука смещается на его шею и надежно удерживает от решительных действий — перекусил бы ему сонную артерию, да и дело с концом. — Я убил тебя однажды и снова убью. — Я был бы разочарован, будь это иначе, — хохотнул Мунджо. В глазах — тьма, совершенно дикий блеск, и Чон У это не нравится, решительно не нравится в той же степени, в какой и положение, в котором он находится — между его бедер крепко зафиксировано колено Мунджо, находящееся в непозволительной близости от… источника всех мужских неприятностей. Он невольно опускает глаза вниз и в ту же секунду осознает, что допустил оплошность. Проследив за его взглядом, стоматолог с неприкрытым удовольствием намеренно совершает поступательное движение коленом, в штанах отчего-то становится теснее обычного, и Чон У немедленно прикусывает нижнюю губу до крови. Возбуждение в данной ситуации — злая шутка, но оно по неведомой причине накатывает на него волнами, заставляя ослабить хватку на чужих плечах — впрочем, там все равно уже останутся синяки. Предательская реакция собственного тела вызывает у него уйму вопросов — никогда в трезвом уме он бы не завелся от… этого. «Что, мать твою, со мной творится?». — Хорошо проводил время, лапуля? — Мунджо смотрит в глаза совершенно испытывающе, стремится проникнуть под кожу, хорошенько изучить все, что творится у него в душе. Он явно интересуется не его здоровьем, карьерой и прогрессом в психотерапии. «Хочет знать, есть ли у меня кто-то?». Чжон У часто моргает, дышит рвано, внезапный вопрос снимает нахлынувшее наваждение и он чувствует страшную злость. Злость на себя, на него, на отвратительное замкнутое пространство, на опьянение и на то напряжение, что переполняет его до края, собираясь узлом в нижней части тела. — Потрясающе, — в следующую секунду он высвобождает правую руку из мертвой хватки и бьет. Бьет наугад, почти вслепую, но чувствует под костяшками пальцев подбородок — и бьет, бьет, бьет что есть силы. Вкладывает в удары всю злость, копившуюся на протяжении года, все отчаяние, разочарование от того, что его личный кошмар жив и, кажется, относительно здоров. Он был хорош в драках — чего стоила одна только резня в Эдеме, — но сейчас не мог соображать достаточно трезво, в то время как ответная реакция не заставила себя ждать. Мунджо бьет его в солнечное сплетение со всей дури, выбивая воздух из легких вместе с болезненным стоном и заставляя скорчиться. У него поставленный удар, он абсолютно трезв и внешне демонстрирует не столько пренебрежение, сколько снисхождение к физической силе оппонента. Чон У не знает, какой жар бежит по его рукам, струится до кончиков пальцев, и, пожалуй, самое главное — не знает, как Мунджо чертовски заведён. — Теряешь хватку, лапуля, — Мунджо заливисто смеется, потирает ушибленный подбородок и в следующую секунду накрывает его своим телом. Чон У бьется головой об стену, сдавленно шипит от боли, пытается скинуть его с себя, встать, но Мунджо непозволительно тяжелый для своего внешнего вида — длинный, с натянутой как спина струной, всегда в строгой одежде, с изящными пальцами человека, привыкшего к почти ювелирной работе дантиста, — он безжалостно вдавливает в кровать, лишая воли к сопротивлению. Захлестывающее отчаяние буквально шепчет ему в ухо — ему никуда не сбежать от него. Он восстал из мертвых и пришел за ним снова. — Чего ты, мать твою, хочешь от меня? — он шепчет, давя в себе внезапно выступившие горячие слезы. Чон У устал, слишком устал. У него не было сил. Год, прожитый как попало, лишь бы не вспоминать, лишь бы не думать, лишь бы не видеть его лицо во снах. — Ты забрал всё, что у меня было. Он не плакал за этот год. Ни дня. Даже на сеансах у психотерапевта — он словно смотрел со стороны на все, что с ним происходило. Так почему же сейчас тогда так паршиво? Физическая боль — ничто по сравнению с тем, что разрывало изнутри, грозилось раскрошить его в пыль так, что и по кускам потом себя снова не соберешь. Он сжимает и разжимает пальцы в кулаки, сдерживаясь. Мунджо глубоко вздыхает, чуть отстраняется, а затем большим пальцем касается внутреннего уголка его глаза — это прикосновение кажется неожиданно нежным на фоне всего остального и от, казалось бы, незначительного движения перехватывает дыхание. Чон У уже не может отличить, что является правдой, а что — лишь плодом его больного воображения. — Я дал тебе намного больше, чем ты можешь себе представить, — чужое дыхание обжигает его ухо, по коже пробегают мурашки. — Ты — мой шедевр, моя лучшая работа, — Мунджо проводит языком по мочке уха и ощущает дрожь, пробегающую по находящемуся под ним телом. Это оказывается так неожиданно приятно, что сопротивляться искушению становится в сотни раз труднее, и он вновь проходится языком, спускаясь чуть ниже, к бледной шее с синими прожилками вен. «Вкусный…». Чон У пахнет хвоей, мятой — успел перед попойкой принять душ? — и дешёвым алкоголем, и почему-то его запах действует совершенно наркотическим образом. Чон У глотает слёзы, сдавленно стонет, толкаясь вперед и вверх в очередной попытке скинуть его с себя, но тем самым лишь распаляет — неловкое ёрзание поддевает плоть, скрытую под тканью брюк, и Мунджо мгновенно тянется к шее за тем, чтобы укусить — болезненно, одержимо, да и плевать, лишь бы это не кончалось. Лишь бы не кончить преждевременно. Налитый кровью член врезается в шов брюк и Мунджо с усилием произносит: — Ты такой бестолковый, лапуля. У него нет сил отвечать. Ровно как и нет сил бороться, сопротивляться тому, что отчего-то кажется совершенно неизбежным и – страшно признать, – ненормально приятным. В глубине души он, мысленно влепляя себе пощечину, понимает, что все, что творится в этом маленьком душном гостиничном номере, отчаянно его заводит. Чон У хочет того же. «И пожестче», — почему-то своим мыслям внезапно хочется ухмыльнуться, и шальная улыбка касается пересохших губ. Боль отступает. Ненависть отступает — хочется утопить её в других ощущениях. Клин клином, вроде так говорят? Все остальное абсолютно теряет для него значение здесь и сейчас. «Я же всё равно сегодня здесь помру». Он плюет на все рамки приличия, посылает к чертям остатки гордости — глупая мысль прокрадывается в голову и вылетает из его рта прежде, чем он успевает её осмыслить: — Так выбей из меня всю дурь, — он прикрывает глаза, чувствуя, как внутренности сплетаются в тугой комок. — Давай же, господин Со Мунджо. Все, что происходит дальше, ощущается скорее его бредом. Где-то на грани сознания он задумывается о том, что старушка-хозяйка, должно быть, что-то добавила в пиво. Или, может быть, он просто сумасшедший. И пусть так — если быть сумасшедшим так приятно, Чон У согласен. Уверенные руки блуждали под его измятой футболкой так, словно всегда хозяйствовали по этой территории и сейчас лишь закрепляли превосходство — то легкими поглаживаниями, то сильными щипками по нежным участкам тела, и, когда Мунджо, наконец, стянув с него футболку, облизнул его сосок, Чон У выгнулся дугой от нахлынувшего напряжения. Горячее, влажное, жадное прикосновение превращается в самую лучшую на свете пытку — он посасывает, покусывает, вылизывает его, и Чон У мечется по простыням, хрипло и часто дыша, чувствуя, как плавится его тело. Невыносимо жарко, невыносимо сладко, невыносимо приятно… Он не мог контролировать ни своих движений, ни дико бьющийся пульс — Мунджо проникал в каждую его клетку, оставляя следы. Уверенный, настойчивый, всепоглощающий — он владел им так, будто всю жизнь только и занимался изучением его тела. Чон У задыхался, чувствуя, как блуждают по оголенному животу чужие руки, как они уверенно сжимают его талию, и, когда его губ коснулся поцелуй — жадный, мокрый и отчаянный, — не сдержал в себе вырвавшийся из груди стон. Конченый псих целовал его так, словно завтра не наступит никогда, и этот поцелуй едва ли не буквально высекал из него искры. Он чувствовал себя последней блядью, — пусть так, но оторваться от него не мог совершенно. Если бы он знал, сколько раз Мунджо представлял себе прикосновение к его губам, ласкал себя, наблюдая сквозь крошечное отверстие в стене за тем, как сползает с обнаженного туловища одеяло, скинутое в беспокойном сне, как блестят при свете луны взмокшие от летней ночной жары мышцы… — Ты так хорош, лапуля, — Мунджо признается в этом совершенно искренне, отрываясь от него на короткую секунду, прежде чем снова отправиться исследовать его рот языком. Посмей кто-то сейчас ворваться в номер — и Мунджо знает, что убьет его с особой жестокостью. Ему было бы не жаль любого сердобольного придурка, пусть даже придет сам Будда. Никто не посмеет отобрать его. И все же Мунджо делает все слишком хорошо. Настолько хорошо, что Чон У уверен — он у него далеко не первый. Внутри вперемешку с наслаждением закипает странное чувство, словно кто-то разлил уксус — животная злость, требующая выхода. Он окончательно слетает с катушек, хватая Мунджо за шею, желая не то приласкать, не то придушить, притягивая к себе ещё ближе, не оставляя между ними воздуха. Мстительно кусает его за нижнюю губу, чувствует на языке металлический привкус и оттягивает её, испытывая ни с чем несравнимый острый приступ удовольствия. Он знает, что шагает сейчас по лезвию ножа, и вместе с тем руки, всё сильнее сжимающие его ягодицы, дают понять — всё отлично. У них всё просто восхитительно. Он чувствует себя оголенным нервом — и ему мало. Прежде, чем Мунджо успевает возразить, он рвет в разные стороны так осточертевшую ему белую рубашку. «Ненавижу рубашки». Пуговицы разлетаются со звоном, отскакивают от пола, и Чон У мстительно улыбается — безбожно малая плата за исполосованную душу и почерневшее сердце. — Такой особенный и такой глупый… — Мунджо скидывает рубашку, едва ли не мурлычет, отстраняется ненадолго с весьма очевидной целью — расстегивает черные классические брюки, стягивает вниз, оставаясь лишь в боксерах, — и смотрит не то с вызовом, не то с исследовательским интересом. В его глазах разгорается неконтролируемая жажда, и Чон У чувствует, как окончательно затвердевает его член. Он чуть привстает на локтях на жесткой постели, тянется вперед, но Мунджо отстраняется, и он не может понять — почему? Отчего-то в сердце болезненно кольнуло. Окажись всё это лишь извращенной шуткой — и он почувствует себя последним идиотом. — Эй, придурок… Я что-то… — он хрипит, — сделал не так? Растерянный взгляд заставляет Мунджо едва ли не рассмеяться — чувство сексуального возбуждения сводит с ума, но правила этой игры задает он. Почти законченный шедевр обязан завершиться сегодня. Он пригласительно разводит руками, прежде чем безапеляционно заявить: — Попроси. — Ты псих. И безжалостен, — шепчет Чон У, в глубине души зная — сейчас он будет умолять даже дьявола, лишь бы… И прежде чем Мунджо успевает что-то ответить, говорит: — Я прошу... — Чего ты хочешь? Я исполню. — Тебя. *** Чон У не просто кончал — рассыпался электрическими искрами, разбивался о камни тысячами осколков стекла, взрывался ночным фейерверком в небе, изгибался всем телом, пока его вколачивали в твердый матрас, стонал, материл его и снова стонал. Он не мог бы описать словами то, что Мунджо делал с его душой, а теперь и с телом, ровно как и то, насколько полноценным себя чувствовал впервые за долгое время. Весь прошедший год он ощущал себя сломанным, искалеченным, разрушенным, окончательно сошедшим с ума, больным — его не было. Чужие руки и губы не лечили, не дарили ни забытья, ни облегчения — и оттого сейчас все, бывшее ранее неправильным, одновременно казалось единственно верным. Мунджо опустился на подушку рядом, прислонился головой к его плечу щекой. Рукой нащупал его запястье, проверяя пульс — привычка доктора или маньяка? Всегда холодный, пугающий, мрачный, сейчас, прислушиваясь к дыханию Чон У, он почему-то казался болезненно беззащитным. В голове было почти пусто, но Чон У не мог не задать единственный, банальный до отвращения вопрос: — Всё в порядке? «Идиот. Неужели не мог спросить хоть что-то, более соответствующее всей ситуации? Лучше бы промолчал». — Молчи, лапуля. Иначе я тоже что-то скажу. Тебе не понравится, — тихий вкрадчивый шепот, и пальцы медленно смещаются с его запястья на влажный живот, выводя знак бесконечности. Невысказанная нежность проникает ему под кожу сквозь подушечки пальцев, и Чон У щурится в удовольствии. — Чтоб ты сдох, — он усмехается беззлобно в ответ, поворачиваясь на бок, заглядывая в глаза. Приятная усталость растеклась, по мышцам, ему было щекотно и отчего-то смешно. — Я же говорил, что могу исполнить любое твое желание, — Мунджо приподнимается, подкладывая руку под его шею, тем самым обеспечивая шедевру чуть более удобное положение. — Скоро сдохну. — Псих, — Чон У неверяще фыркает и собирается было прикрыть глаза, прежде чем замечает повисшую в комнате тишину и ощущает кожей — Мунджо не насмехается, не ведет неведомую ему игру, не врет. — Ну… Я болен. Узнал недавно, — он говорит об этом так буднично, словно рассказывает о походе в магазин за соджу. — Месяц-два, и сможешь ходить по улицам, не оглядываясь. Параноик. Они молчат. Молчат долго — тишина висит в полумраке комнаты, словно желе, и давит Чон У на грудь. Ему становится трудно дышать. То, что ещё несколько часов назад принесло бы ему несравненное облегчение, почему-то сейчас ощущается холодным скальпелем у самого горла. Он не может понять причины для своей тревоги, пытается ухватиться за остаточное ощущение спокойствия как утопающий за соломинку, но чувствует, как его накрывает с головой и как резко проходит сон. — Т-ты… Это… Он судорожно ищет пальцами ладонь Мунджо, порывается встать, но… Безболезненный укол в шею кажется в этой ситуации почти предательством. — Спи, — Мунджо приподнимается с постели, легко хватает рукой с постели разорванную рубашку, подбирает брошенные на пол брюки. В комнате слышен шелест ветра и легкий шорох одежды. Отчаянно цепляясь за ускользающее сознание, Чон У наблюдает из-под полуприкрытых ресниц, как главное действующее лицо его кошмаров расслабленно одевается. Он пытается что-то сказать, но губы его не слушаются. — Всё хорошо. — Блять… — едва успевает прошептать он, прежде чем окончательно сдаться. — Я люблю тебя, чаги-я, — Мунджо уходит, не оглядываясь, и почти бесшумно закрывает за собой дверь. Чон У проваливается во тьму.