Мост через вечность

Боль была самой настоящей, но Томасу и в голову не приходило на неё пожаловаться. Он знал, что заслуживает её, заслуживает полностью за то, кем явился в этот свет. В городе Святого Престола сам Хранитель указал ему ясно: если Томас хочет искупления, если хочет исправить всё то, что греховно жило в нём, он должен всегда помнить о своей тьме и всегда укрощать её. –Как сделать мне это? — спросил Томас. Он не выждал положенной по престольной вежливости паузы, а сразу задал вопрос, выдавая своё нетерпение и решительность. Он действительно хотел покончить с грехами. Хранитель Престола, однако, был милосерден. Он не стал выговаривать Томасу за то, что тот нарушает формальные правила, на которых и покоилось устройство всей Святопрестольной власти, власти креста и спасительного пламени. Напротив, он улыбнулся вампиру и ответил: –Ты должен помнить кто ты есть. Всегда помнить. И не забывать о том, что ты отродье тьмы. А поможет тебе в этом боль. –Боль? — удивился Томас. Он давно не чувствовал боли в том, забытом общечеловеческом смысле. Вампирская регенерация, которую он научился побеждать и знание о которой принёс как в дар Святому Престолу, защищала от много. –Боль, — согласился Хранитель Престола. — Знаешь, какой человек глуп? Который боится боли. А боль — это учитель, это напоминание, это тяжёлая ноша, избавляться от которой будет совсем не мудро. Без боли приходит забвение. И тебе нужна боль. Ты должен помнить кто ты есть и что ты нуждаешься в искуплении. Томас кивнул: –Благодарю вас, Хранитель, ваши слова мне отчётливо ясны, мне неясно лишь одно — какая это должна быть боль? –Ты же рассказал слугам Престола о том, как бороться с подобными тебе, ты и реши — какой боли ты заслуживаешь. Ответ был правильным. Какое бы наказание не придумал бы для Томаса Хранитель — Томас теперь был устроен так, что счёл бы его малым для своего тяжёлого греха. Значит, выбирать наказание должен был сам Томас. Правильно это было и с точки зрения переложения ответственности — выбери сам чего ты заслуживаешь, покарай себя сам. Ещё это можно было считать проверкой: во сколько ты оценишь свой грех? И испытанием: выдержишь ли ты называться слугой Святого Престола? Иными словами: заслужи, дорогой, право на искупление! Нет, определённо Хранитель Святого Престола не зря был его хранителем — он знал, что нельзя отвергать от Престола врагов его, что жаждой искупления можно получить куда больше, чем страхом или преданным убеждением. Нельзя отвергать разочарованного. Томас долго искал для себя ответ. В первый раз он отрубил себе руку освящённым клинком. Было больно, и жгло отчаянно, пока рука восстанавливалась. Хранитель одобрил боль. Но не одобрил другое: –Ты полагаешь, что это будет разумно? У людей не отрастают руки и ноги, на этом строится вся суть церковного воинства. Твоя боль не должна быть заметна, если ты показываешь себя настоящим, показываешь, что ты истязаешь себя — ты глуп. Это было разумно. Позже Томас только клял себя за то, что сам не догадался до такого простого предостережения. Томас перешёл к другому. Он пробовал разные способы, но следовал одному общему правилу: незаметности. Он принимал святую воду, он отирал ею лицо, оставаясь один и всю плоть, трижды им самим презренную, жгло, щипало, и кожа отвратительно пузырилась, обнажая естество. Он жёг себя крестом, обжигал плечи у святого пламени, когда выпадала ему ночь дежурства у его святилища. Он не щадил себя и изводил отчаянно и рвано, надеясь достигнуть в боли дополнительного искупления. Именно дополнительного, ведь Хранитель рёк неумолимо: –Ты глуп, если полагаешь, что за твои грехи достаточно одной боли. Ты грешен по своей сути и должен искупить свою греховность деянием. –Укажите мне это деяние! — молил Томас, — прошу вас, спасите меня. Но молчал Хранитель — невыгодно было пускать такого ценного и фанатично преданного, по-настоящему раскаявшегося слугу Престола на какое-либо из текущих дел. Такой шанс, такой воин, пришедший из тьмы и тьму эту с себя отчаянно пытавшийся смыть, нужен был для чего-то важного. Но важное не возникало на горизонте и тяжело длилось молчание Хранителя — не было Томасу той самой, главной роли. Но для Томаса это выглядело иначе: Хранитель не даёт ему искупления! Хранитель не верит ему! Хранитель не верит в его покаяние! –Хранитель, взываю к вашему милосердию! Скажите, что я должен сделать, чтобы искупить себя? — у Томаса не было сил терпеть. Но он был должен научиться терпению, чтобы послужить Престолу. –Не торопи воли света, Томас, — у Хранителя был ответ на эти мольбы. Ответ без чёткости, но с определённой нужностью. Он позволял в дальнейшем изгибать все происходящие события в самую выгодную сторону безо всякого вреда. — Не торопись обрести искупление. Даже сын небесный и то не сразу пришёл к своей роли, не сразу нашла его задача, а прежде должен был он взрасти… –Вы нашли меня когда моя душа умирала, когда гнила. Вы дали мне надежду. Вы дали мне веру, — Томас дрожал перед человеком, и если бы кто сказал ему хотя бы полсотни лет назад что такое вообще возможно, он бы этому сказавшему легко бы голову оторвал. — Вы дали мне смысл… –Так не потрать его зря, — посоветовал Хранитель. — Не потрать его, а жди божественной воли, ибо ничего никогда не происходит просто так. И если пришло к тебе озарение — значит так было велено. И если нашёл я тебя — значит так было начертано. И если обрёл ты смысл в словах света — значит так было предрешено. Томас долго обдумывал эти слова. Как вампир он давно уже отвык от предначертанности и предрешения, от повеления, данного незримой силой, ведь он и был той самой силой, которая может больше смертного, которая живёт дольше и может пережить даже самого властного царя! Как тут верить в бога, если за века он не встретился? Как тут оставаться верным кресту или повелению, если ничего не попалось на пути, что подтвердило бы хотя бы существование чего-то высшего? Чего-то, что выше вампира? Таким был и Томас. Был, пока его не захлестнуло, как волною, безысходностью и бессмыслицей. А теперь он возвращался из посмертия памятью и удивлялся — как же, оказывается, приятно почувствовать вновь на своём жизненном пути длань Господнюю, как славно нести на своих плечах высший смысл, данный не тобой самим, не жаждой крови, а благом, которое вовсе названо общечеловеческим! Наконец-то был смысл в посмертии, в существовании, и, если подумать, даже в вечном голоде вампира. –Томас, не открывай своей сущности, — наставлял Хранитель каждый раз. — Не все слуги Святого Престола, не все слуги Креста будут рады знать, что и такие как ты обретают искупление. Они не поверят тебе. Это Томас знал и сам. Это было его болью, но уже не физической, а неосязаемой, которую он таил даже от Хранителя Престола по вампирской гордыне: не стоило ему знать о том, что Томас страдает от недостатка общения и возможного недоверия товарищей. –Не буду, Хранитель, — обещал он вместо этого. –Не будь глупцом, — Хранитель вдруг взглянул мрачно, — не будь глупцом, Томас, иначе тебя ждёт не искупление, а падение. Не бойся боли, а приветствуй её. Не будь нарочитым — скрывайся, пусть тебя лучше овеют тайны, чем правда. И ещё одно — не будь нетерпелив, твоя суть выведет тебя на нужный путь, если ты преодолеешь своё нетерпение. И Томас принял эти добрые советы за истину. И сейчас он находился в рассвете бессонницы и возвращал к себе своего наставника — боль. Ту боль, что была им забыта на долгое время, но которая была необходима, чтобы почувствовать суть. Его лицо было освещено нервным пламенем свечи. Свеча как свеча, но Томас знал — сейчас будет больно, сделана она из освящённого воска, а не из обычного, значит, имеет над ним особенную силу. И он был готов к боли. Он стянул рубашку, чтобы обжечь самого себя, но чтобы ожог пришёлся на плечо — негоже, если кто-то из братьев увидит его раны, взял свечу. Она неприятно холодила пальцы, хотя на самом остриё её плескал весёлый огонёк. Так всегда было с освящёнными свечами — они были мертвы для кожи и ощущались странно-холодно, жгло лишь пламя. –Боль — учитель, боль — память. Amen, — это было короткой, привычной фразой, заменившей ему молитву. А затем была настоящая боль. Кожа вспучилась, побелела, зашипела, лопнула, обнажая чёрный надрыв вампирской сути. Томас сложился пополам от боли, клыки выдвигались против воли, но он заставил себя молчать, закрыв нетронутой рукой рот. Нельзя кричать. Нельзя…придут ведь! Стук в дверь. Томасу показалось, что в кровавой краске боли он просто спятил. Но стук повторился — нервный, нетерпеливый. Как невовремя! –Брат Томас! — это был Роман Варгоши, который не подозревал, что его личность уже понята Томасом. — У нас новость. Новость! Какая у них может быть новость? Луна не в ту сторону пошла? В огороде крестьянки украли три огурца? Томас не отвечал. Он знал — попытка открыть рот и выдавать из себя хоть сколько-нибудь допустимый ответ может обернуться просто открытием своей боли. А открываться тому, кто не ступил на путь искупления? Открываться так? –Брат Томас! — стук стал паническим. –И…иду, — прошелестел Томас. Он рывком надел на себя рубашку, кожу, лопнувшую от свечного святого жара, обожгло мгновенно, он сморщился, но счёл что справится с болью, не выдаст себя. –Брат То…– Роман осёкся. На очередной стук его слуга креста всё-таки открыл и Роман замер на пороге, как будто бы застигнутый врасплох мальчишка, что пытался подглядеть в замочную скважину. Собственно, так себя Роман и чувствовал. Он никогда не видел ещё Томаса таким потрёпанным и несчастным. И ещё — без привычного плаща, в одной рубахе. А на плече вампирский взгляд Варгоши, превосходящий остротой людской, увидел пятнышко крови и слизи. А ещё… Крылья носа Романа Варгоши жадно расширились, он учуял запах крови. Что-то примешивалось к этому запаху, но капелька крови проступила, и ему стоило огромного усилия сдержать себя. Он сдержал. –Молодец, — похвалил Сиире. Голос его был отчего-то очень напряжённым. –Итак? — Томас не сводил глаз с Романа. Он видел как жадно затрепетали крылья его носа, как яростно сверкнуло, на короткое, незаметное человеку мгновение, красным в его глазах и угасло. Томас не был человеком и видел больше, но пока не спешил открывать этого Роману. –А…– гость взял себя в руки, вспомнил, зачем явился, — простите, брат Томас, там женщина… Эльмина. Она сказала, что видела огромную крылатую тень. Как летучая мышь, только много больше. У Томаса возникло стремительное, совершенно глупое желание посоветовать, именно посоветовать, а не пригласить Роману перейти за порог своей комнаты и понаблюдать, как тот будет мяться. Но желание было глупым. Оно вело к разоблачению вампира, а к чему разоблачение, если этот вампир мог стать чем-то большим? –Иду, — решил Томас. Гвиди был уже на месте. Рядом с ним плакала женщина. Красивое лицо, сдобное пышное тело, и совершенно несчастный вид. Она плакала. –Напугалась, — коротко объяснил Гвиди, мельком оценив внешний вид Томаса. Вот кто угодно, но только не он, нет, не Томас, мог прийти в рубашке. Даже в ночной час Томас всегда появлялся в своём походном плаще или мантии служителя и никогда не был так небрежен к себе. Но Гвиди ничего не сказал на этот счёт. Он не был идиотом, он умел наблюдать и собирать все собранные наблюдения в одну цепочку. Звено за звеном, аккуратно, понемногу… –Расскажите что случилось! — велел Томас, жестом приглашая за собой топтавшегося неловко у порога Романа. — Заменишь моего псаря, не стой столбом! И это Гвиди тоже заметил. –Я-я…– женщина сбивалась и тянула гласные буквы протяжно, — вышла-а, а он тут. Страшны-ый… Томас покачал головой: нет, никогда эти люди не научатся быть полезными. –Как зовут? Кто ты? Чем занимаешься? Почему вышла? Что видела? Что слышала? — холодно спросил Томас. Эти вопросы были наводящими и, на взгляд самого Томаса, очевидными. Но по опыту выходило, что ни разу не очевидными. Люди говорили всё что угодно, кроме нужного и несущего информацию. –Эльмина я, — женщину вопросы, а главное строгость тона Томаса заставили собраться. — Прачка. –Трое детей, девочка неделю назад билась в лихорадке. Муж занят на каменоломне в городе, приезжает раз в месяц, — Гвиди сократил путь для женщины и для себя. Терпеть завывания было тяжеловато. –Лихорадка? — Томас глянул на помощника. –Они всей семьей переболели за месяц до того, но девочка тогда не подхватила, слегла позже. Эти сведения не имели особенной ценности, но возможно могли указать на что-то. Томас не знал пока их веса, но сделал знак Роману записать. –Да-да, — подтверждала Эльмина. — Ночью… шум был. Как крыльями кто. –И обязательно надо выйти посмотреть? — поинтересовался Томас. — Не в вашей же деревне объявлен час непосещений! Не в вашей же деревне убили Регину с сыном и с ума чуть не свели её дочь! «Надо бы узнать как девочка…» — подумал Томас, но при мысли о девочке добрее не стал. –У вас трое детей и муж в городе! Вы чем думали? Во имя креста, что вас понесло на улицу? Вы идиотка? Вы не понимаете, что существо, расправившись с вами, нападет на ваших детей, если оно там, за окном? Вы полагаете, что Регину с сыном заяц выпил? А мы, служители Святого Престола, здесь так, по грибы приехали? –Так не сезон…- невовремя влез Гвиди, но осёкся. Он был согласен с Томасом. Роман не записал гневной отповеди Томаса, хотя и он был согласен с вампиром. По его мнению, женщина была неразумной. Как и все люди. Больше его потрясли слова Томаса, который так яростно, явно переживая за глупость людскую, накинулся на неё с обвинением. –Вот же истеричка…– ответствовал голос Сиире, но Роман лишь дёрнулся от недовольства его присутствием. Эльмина ахнула и залилась ещё больше слезами. Томас мрачно взирал на неё. Он не понимал почему люди так стремятся плакать. Это непродуктивно. Важнее получить от неё сведения, а дальше пусть сама грызёт себя чувством вины. –Вышла она на шум, увидела летучую мышь. Размером с человека, — объяснил Гвиди, — мышь, вроде бы с красными глазами была. –Ой дура-а я…господи, прости! прости меня, грешную! — выла Эльмина, именно выла, а уже не рыдала. –Молчите, — попросил Томас, — бог сохранил тебе жизнь, глупая женщина, чтобы ты помогла нам поймать это чудовище, если оно, конечно, было. Равнодушный холод возвращался к нему. Эльмина мелко закивала и согласилась сотрудничать. По её рассказу выходило, что мышь имела большие размеры. –Просто вот…и даже больше! — объясняла она, показывая руками это «вот». В целом показания были безнадёжны. Летучая мышь, красные глаза, чёрная дымчатая шерсть — это если верить Эльмине. Прилетела, полетала над огородом и у её дома, Эльмина вышла, мышь посмотрела… –Она усмехнулась! — Эльмина вошла во вкус. Видимо, прежде внимания ей было мало, и она сейчас чувствовала себя удивительно, даже страх отступил. — Ну словно как человек! –А дальше? — Гвиди не скрывал иронии в голосе. –Улетела, — призналась Эльмина. — Но она прямо вся такая…ну вот! Глазища — во! И она снова принялась показывать «вот» и «во». –Ну хватит, — велел Томас. Голос его был прежним — холодным, бесстрастным, равнодушным, — мы вас поняли. Значит, сделаем так. Вы сейчас идёте домой, успокаиваете детей. И в следующий раз думаете о них. Если есть возможность провести следующую ночь с ними у соседей — воспользуйтесь ею. На улицу ночами не ходим, с летучими мышами не водимся. Завтра воздайте молитву господу за сохранение вашей глупой жизни. Вас проводят. Томас сделал знак одному из слуг креста и Эльмину, хлопающую глазами, растерянную, повели прочь. –Думаешь, это был вампир? — спросил Гвиди, когда шаги Эльмины стихли на улице. –Может быть, — Томас сел. Но сделал это он резко и пожалел тотчас. Руку свело болью, он дернулся, но всё прошло вроде бы незаметно для других. — Может быть да, а может быть и нет. Меня пугает и приводит в негодование другое — совершенная беспечность местных. Недавно убили жительницу их же поселения, убили жестоко. Так что же? –Идиоты, — отозвался Гвиди. — Всегда такие есть и будут. –Они идиоты, — согласился Томас, — но нам отвечать за их души. Завтра же…брат Роман, напомни мне завтра выпустить новое обращение к местным. Отныне ночной час будет строже. –А за нарушение? — тихо спросил Гвиди. — Они же все нарушать полезут. –За нарушение плети. От десяти ударов, — ответил Томас. Он не задумывался надолго, он и сам понимал, что для быстрого увещевания нужны настоящие меры. Нужен страх. Он не хотел принимать на себя эту роль, но если местные не понимали что подвергают себя опасности, их надо было спасать! Ценой их же боли спасать. Воистину, не бойтесь боли — она учитель, она спаситель, и только глупец отвергнет это! –Вот же садист. Так оно и начнётся. Сначала плети. Потом за дурное слово клеймо. Затем за дурной взгляд на костёр! — Сиире, конечно, был тут как тут. Он всё видел и слышал, если ему было нужно. Варгоши не был этому рад. Сейчас он был согласен с Томасом. На его месте он, пожалуй, поступил бы также. Если надо спасти стадо, которое неумолимо выходит за забор в волчий час, что делать, как не наколоть на забор шипы? –Это ради их блага, — мысленно сказал Роман, не зная, услышит его Сиире или нет. –Конечно, ради всеобщего блага. Людского блага! — Сиире глухо хохотал где-то в разуме Варгоши. — Ох, молод ты ещё, преступно молод, не знаешь, что людским благом прикрыты все дурные идеи. И, помяни моё слово, не раз ещё под этим соусом будут поданы! Всё оно начинается как рдение за благо ближнего, а обращается светом костров, наживой и борьбой за власть! –Это не так. Нужно защитить людей. Он поступает так, потому что… –Потому что ты ничего не знаешь. Радуйся, Варгоши, что в нашем посмертии нет церкви. У нас свобода и правит Тёмный Закон. Общий. Не нарушай и всё будет хорошо, будешь существовать долго и сладко. –Брат Роман? — от противного голоса Сиире Романа отвлекли. Зрение стало острее и Варгоши осознал, что перед ним неизвестно сколько стоит Томас. Гвиди уже не было в комнате. –А? простите, я…– Роман не знал как оправдаться. Он не знал, что сказать и как показать Томасу, что он не опасен, а просто ушёл в свои мысли. Давно он не делал этого, не лгал смертному. –Ушёл в размышления? — Томас пришёл на помощь. –Да, я ушёл в размышления, да…– Роман кивнул. — Простите, брат Томас, а долг я был в размышлениях? Томас не ответил. Он оглядел лицо Варгоши и Варгоши почувствовал себя неуютно. У него возникло глупое ощущение, что Томас видит его насквозь и вот-вот заорёт, что Роман — вампир, а не слуга креста и надо сжечь его и запылает ночь костром. –Вы поняли, что я ранен? — вместо этого Томас сказал совсем другое. — Вы увидели моё плечо, что оно причиняет мне неудобства. –Я…– Роман нервно сглотнул. Этот человек был непонятен. — Да, мне показалось, что я вижу на вашей рубашке кровь. Позвать брата Гвиди или лекарей? –Я не нуждаюсь в лечении, — заверил Томас. — Знаете, как я получил рану? Роман не знал этого. Не знал он и того — хочет ли он вообще знать что-либо от Томаса. Странный это был человек, какой-то очень уж жуткий, холодный и от него шла опасность. –Нет, брат Томас, я не знаю этого. –Я обжёг себя освящённой свечой, — ответил Томас, при этом голос его не изменился, точно они о погоде говорили. –Мне жаль. –Почему? — удивился Томас. — Я сделал это нарочно. –Что-то даже я нервничаю, — признался Сиире в голове Романа Варгоши. — Может вытянуть тебя… –Нет! — вдруг ответил Роман, сам поражаясь своей смелости. Ответ его был послан и Сиире, и Томасу. И если Сиире понял это, то Томас не мог. Пришлось выкручиваться: — нет, это невозможно! Неужели вы хотели сделать себе больно? Томас отошёл от Романа и сел на своё место. Теперь он устроился с удобством, ему было удобно смотреть на вытянувшегося по струнке Романа Варгоши, ошалевшего от сумасшествия людей. –Брат Роман, ты знаешь признаки глупости? — спросил Томас спокойно. –Чего? — Роман совсем потерялся. В глубине души он надеялся, что Сиире ему что-то подскажет, но и тот молчал — или обиделся, или не знал, как ответить. — Ну, наверное, неумение читать, говорить… –Это не глупость, а необразованность, — поправил Томас. — Её легко создать и легко искоренить. К тому же, как известно, даже тот, кто не умеет читать и писать, а иной раз и говорить, может быть весьма умён в бытовом плане и сметлив. Я вот знал одного поэта… он не прочёл за свою жизнь и двух строк, букв вообще не знал, но он складывал потрясающие, умные стихи, потому что был слугой народа. Правда, это не помешало Томасу однажды перекусить горло этому поэту, но это уже неважно. –И я сталкивался, — признался Варгоши, — много раз. У моего отца была служанка. Она не умела писать и читать, была стара, её обязанность была следить за мной какое-то время, но она умела слушать природу и всегда могла приготовить отвары из трав… Правда, потом эту служанку его же отец и порвал в клочья, когда впал в кровавое безумство, но это сейчас неважно. –А ты разве не из деревни? — поинтересовался Сиире. — Идиота кусок! Роман спохватился и в страхе глянул на Томаса — в самом деле, каким надо было быть идиотом, чтобы забыть о подложной биографии? Но Томас молчал и на лице его было благосклонное любопытство. «Не заметил!» — обрадовался наивный Роман Варгоши. –Ну-ну…– отозвался Сиире. –Так что с признаками глупости? — напомнил Томас. — Если это не необразованность, то что тогда? –Безверие? — предположил Роман. Разговор его неожиданно увлёк. Это был простой разговор, не о насущном, не о масштабном, а размышление, но было интересно. –Безверие — это всего лишь точка зрения, — и на это Томас возразил. –Тогда…– Роман сдался, — тогда я не знаю, брат Томас. –У глупости есть три признака, — Томас улыбнулся, но глаза его остались холодными. — Первый — это нетерпеливость. Человек забывает о том, что душа его вечна и стремится следовать за телом, а тело стареет и умирает. Человек, помня об этом, превращается в глупое, суетливое животное. Роман молчал. Начало ему не нравилось. –Второй признак — это нарочитость, отсутствие скрытности там, где она должна быть. Это когда кто-то, таясь от очевидного неприятия, не заботится о том, что нужно скрываться особенно тщательно. Роман почувствовал в горле знакомый комок. Он не знал — это камень в его сторону, мол, я всё знаю, в следующий раз ври лучше? К чему разговор? К чему эти странные речи? –И, наконец, третий, — Томас поднялся, теперь он снова оказался рядом с Романом, но на этот раз никакого благосклонного любопытства в его чертах и близко не было — один холод, камень, смерть, — самый важный признак — страх перед болью. Боль проходит, но оставляет память. Боль учит. Боль напоминает. Боль не оставляет нас никогда, и не должна оставлять, если мы не хотим потерять смысл. Роман испуганно молчал. Третий признак был ещё страннее предыдущего. Он не понимал, чего хочет от него добиться брат Томас. Понял ли? Пугает? Подозревает? Или это просто их стиль общения? Роман плохо знал людское общество с точки зрения сосуществования, а не гастрономического потребления. –И я спрашиваю вас, — Томас понизил голос до шёпота, — вернее, нет, не так. Я предлагаю вам, да, так точнее, предлагаю подумать, брат Роман — глупец ли вы? Глупы ли вы настолько, чтобы быть пешком в чужих играх до своего бесславного, а я вас уверяю, что он будет бесславным, исхода? Всё. Теперь у Романа не оставалось сомнений. Он растерялся. Напасть? Вырваться? Что делать-то? –Уходи! — велел Сиире. –Ответьте себе на вопрос, брат Роман. Если вы хотите покинуть эту деревню, вас никто не станет держать. Но если вы хотите подняться над собственной глупостью, то оставайтесь, — Томас легко отпихнул Романа Варгоши со своего пути и скрылся за дверью, шаги его быстро стихли. –Уходи, немедленно уходи! — Сиире орал ему прямо в сознание. — Он приведёт тебя на костер. Он всё понял! «Мне всё равно… они все хотят моей смерти. Я всё равно ничтожен», — мысли путались. Роман понимал что останется вопреки воли принца Сиире, вопреки здравомыслию. Просто потому что он не хочет быть пешкой в их играх. А ещё потому что для Романа приоткрылся странный, непознанный, незнакомый прежде мир. И что-то таилось, ждало его прихода на дорогах этого мира. –Да, гибель! Роман был согласен — гибель была очевидна. Но если нет? в конце концов, как его задержит какой-то человек? да хоть двое или десяток. Он вампир, а вампир сильнее, вампир — это вершина… –Как же я ненавижу идиотов, — ответствовал принц Сиире мрачно-ехидно и его голос истаял в сознании Романа Варгоши, посмертие которого стремительно раскалывалось на «до» и «после».