История о том, как я научился жить

«Меня зовут… эээ… Ну как же сказать? Ну…» Мужчина сделал росчерк на листе. Его сгорбленная фигура ярко отражалась в зеркале на стене, словно сгорающей от закатного красного света. Подул горячий ветер, всколыхнул седеющие, белёсые волосы. Мужчина вставил кассету в магнитофон, глубоко вздохнул. Ручка коснулась листа, выводя первые слова. Я Джеймс Якоб Янг. И, кажется, я прожил жизнь очень странного человека. У меня никогда не было шансов стать ненормальным. Ну и какие ненормальные могут жить в глуши, запрятанные где-то в глубине страны под палящим южным солнцем? В городе Бейтсвилл, штат Арканзас, все абсолютно дружили с головой. Ну а чего бы не дружить? Стояли 1980-е со своей кипучей энергией, сексом, кредитными картами и Мадонной, и ровным счётом никому сходить с ума не хотелось. Семья моя была отнюдь неказистая. Я, мама и… примерно всё, если не брать в расчёт назойливых родственников, которым ты становишься срочно нужен лишь тогда, когда им от тебя что-то надо. А так, обычно никто не нарушал наше с мамой одиночество. Отец, имевший крайне тонкую душевную организацию, покинул нас, когда я ещё и не умел говорить, а через 12 лет благополучно умер, оставив нас без финансовой помощи, в которой мы так отчаянно нуждались. Его похороны я запомнил так хорошо и ясно, будто это было совсем вчера. Я сидел в такси, мне было лет 13 или 14, покачивал ногами, крутя в руках прямоугольную коробку с голубыми полосками. В ней скрывался самый дорогой подарок, который я когда-либо получал. Кассетный плеер со специальным ремешком. Почти новая, блестящая цацка, которой можно похвастаться одноклассникам. Правда подарок этот был скорее скорбным, чем радостным. Это всё, что осталось от отца после его недолгой жизни. Я ослабил чёрный галстук, туго связывающий шею, а где-то в соседней луже голосили воробьи. Похороны только закончились, и мама всё медлила, не хотела уезжать. Но дело было не в сильном горе, разъедающим душу от утраты, а в ярости, точно так же действующей на человека. После смерти Якоб Янг оставил за собой кучу долгов, скверную репутацию и меня. -Вот и миссис Хелен идёт, - заметил водитель, глядя куда-то в сторону. Я поджал губы и стиснул коробку. Мало ли что, вдруг заберёт? Мама громко хлопнула дверью и почти сразу обернулась в мою сторону. -Ты как? - спросила она. Я посмотрел ей в глаза, цветом похожие на пшеничные колоски, и вспомнил их в тот злополучный день отцовой смерти. Всё случилось в одночасье, так трагично и глупо. Слёзы покатились по щекам, и трудно было сдерживать частые всхлипы, вырывающиеся из груди. Они, кажется, были такими заметными, что таксист подбавил громкости радио, чтобы не стать невольным участником семейных разборок. -А ну перестань! - повелительно зашептала мама. -Люди плачут только по себе! Так что не надо, - она смягчилась. -Боль пройдёт, ты даже не вспомнишь этих слёз. Но я, к сожалению, не забыл, правда, конечно, с годами боль утихла. Конечно, смерть отца, да ещё и такая внезапная, переполошила весь наш маленький городок. В моём детстве в Бейтсвилле проживало, пожалуй, не больше девяти тысяч человек. Провинциальный, ленивый, раскинувшийся под палящим солнцем, он был отрадой для любителей душевного спокойствия. Казалось, что все друг друга знают, а посиделки с соседями представляли собой особый ритуал проявления крайнего благодушия. Каждое воскресенье местная церквушка была полна народу, а особы, не проявлявшие к мессе никакого живого интереса, считались фриками или душевнобольными. Таковы были и наши соседи – чета Тхакуров. Индусы-иммигранты, они смогли преуспеть на своей новой родине в бизнесе и мало в чём нуждались. Их дочь Амани была моей ровесницей, однако мы никогда особо не ладили. Она поистине была ещё той всезнающей заучкой, показушной эстеткой, делающей вид, будто разбирается в живописи французского маньеризма и немецком гуманизме, хотя никогда не была так глубока, как следовало. В учёбе она была лидером везде: начиная с рисования школьных газет, заканчивая олимпиадами по химии. Мы всегда раздражали друг друга и пытались свести общение к минимуму. Тхакуры предпочитали держаться особняком, и по воскресеньям невозможно было их увидеть даже мельком – они сторонились ходить в церковь, и некоторые даже считали, что они в какой-то индуисткой секте и не скрывали своего презрения. Амани была не единственной в семье. Был у неё и старший брат – он пропадал вечно в Европе, появлялся дома крайне редко, и его появление вызывало кучу пересуд. Слухи преследовали его: он оставался фигурой загадочной, даже в какой-то степени тёмной. За Васантом закрепилась репутация балагура, наркомана и гея, и, видимо, в семье о нём не принято было говорить. Но, по крайней мере, так считали все обитатели Бейтсвилла, в том числе и я. Удивительно, что семья Тхакуров умудрялась существовать по соседству с нашей. У них – дом полная чаша, а у нас иногда не хватало денег на необходимое. Дом в неплохом районе, правда на окраине, был немногим и, наверное, самым лучшим, что осталось от отца. С годами он ветшал без должного ухода и любви, и только сад на заднем дворе ещё, кажется, подавал некоторые признаки жизни. За домом редел лес, а там начинался отрывистый берег реки Уайт – пожалуй единственной причиной основания Бейтсвилла. Поговаривали даже, что в веке этак девятнадцатом по ней ходили баржи, пароходы и плыли, плыли по этому широкому полотну, похожему скорее на волны голубого шёлка. В детстве мама не разрешала мне там играть одному. Боялась, что утопну. Она вообще была довольно резкой женщиной. Успех старательно обходил её стороной. Без законченного образования, она упахивалась на заводе на низовой должности, что не приносило особого достатка. Несчастный брак, проблемный сын видимо в конец её подрывали, она была как белка в колесе, и предпочитала моей компании, весьма неутешительной, внимание других мужчин, такое ей понятное и простое. Видимо поэтому всё время я был предоставлен сам себе. Изредка к нам наведывалась бабушка – папина мама – видимо пыталась уследить за своей недвижимостью и дорогим единственным внуком. Уж бабушка точно никогда не страдала от безденежья – её подарки я запомнил надолго. Это были книги с картинками, великолепные игрушки и красивая одежда, которую мы с мамой не могли себе позволить. Бабушка знала о нашем не самом лучшем положении, но особой жалости не проявляла: присланных денег хватало только лишь мне на редкие гостинцы. Обоюдная неприязнь между бабушкой и мамой витали в воздухе, и, когда первая приезжала повидаться, то конфликта было не избежать. Ругались они часто при мне, причём в самых неприятных выражениях. Я помню это так ярко и явно: бабушка приносила лимонный пирог, мною очень любимый, звала нас пить чай. Слово за слово, разговор обязательно заходил про отца, и здесь уже никто не мог оставаться спокойным. -Хелен! Ты знаешь, я сегодня днём была у Спенсеров, и знаешь, они мне рассказали такую сплетню, (ну просто умора!) будто ты со старшим мастером с вашего завода снюхалась, - бабушка хитро, с издёвкой посмотрела на маму из-под седеющих ресниц. -Миссис Янг, не сдалась ли вам моя личная жизнь? Вы же знаете, после того, что произошло, я с Якобом больше никогда в жизни…, - мама нервно сжала мытую тарелку до скрипа. -Моя дорогая! Ты моего внука воспитываешь или как? -Я уж то воспитываю от вашего непутёвого сыночка! Только вот вы даже копеечки лишней для него не пришлёте! Любите его так, аж жалко лишнего цента! -Хелен! Если тебя так обременяет – давай я его заберу к себе из этой дыры в Литл Рок – город побольше, оплачу ему хорошую школу, пусть учится мальчик! А то я всё как ни услышу от знакомых – Джим то окно разбил, то с детьми подрался, то шастает всё время один допоздна. Не следишь ты за ним, Хелен! -Дыры!? Меня на жизнь в этой дыре обрёк ваш сын! Убирайтесь давайте отсюда побыстрее! Вон! -Ах ты шлюха! – бабушка старалась ретироваться как можно быстрее, мама в гневе была страшной женщиной. – Джим, мой сладкий, - бабушка в спешке обняла меня, - Какая же твоя мама блядь. – и след её простывал на следующие полгода. С мамой постепенно складывались сложные отношения. Я безмерно был на неё обижен, но одновременно и понимал – я был не самой лучшей компанией. Ей проще было пропадать на работе или на свиданиях, чем меня воспитывать, причём ребёнком я был не самым спокойным. Я вечно во что-то влезал, мне было просто не усидеться на месте, и, в большинстве своём, меня воспитывала компания, которую я находил на улице. Мама не разрешала мне общаться с чёрными или кем-либо другими, кроме белых, поэтому я бегал с такой же белой голытьбой, которым, как и мне, не повезло родиться не в то время и не в том месте. В какие только передряги мы не попадали! Вечно что-то ломали, разбивали, портили – мы не знали, что значит созидание и трепетное отношение к чему-либо. Нам хватало лишь веселья от совершённой пакости, развлекали себя как только можно, раз об этом не заботились родители. Я был в эту компанию вхож, но меня там особо не любили, даже как-то сторонились. Все в городе знали мою семью и, скорее всего, её история не вызывала ни у кого тёплых чувств, даже у детей. Видимо поэтому, а может и скорее от желания, сильнее чем любое другое, быть замеченным, быть любимым, я вскоре стал зачинателем всех гадостей. Плохие дела объединяли, и уже в лет восемь я стал первым в очереди на бросок камнем в чужое окно, прокалывание шин и затаптывание соседских цветов, что, несомненно, приносило мне некоторой популярности. В школе я стал цепко ухватываться за любую соломинку, которая бы позволила мне стать лидером, и я им стал вопреки всем ненавистникам. Взрослые, которые должны были нас уберегать, предпочитали чаще ругать, бить, хватать за шкирку и нести маме, которой, в общем-то, было крайне всё равно. Она драматично разводила руками, кричала на меня, говорила, какой я плохой ребёнок и совсем её не люблю, раз делаю такие гадости. А я любил. И любил, пожалуй, больше всего на свете, больше своей жизни. Но была во мне какая-то жажда: я безумно хотел, чтобы всё мамино внимание было моё, чтобы каждый её день был мой. Но дома, в душных маленьких комнатах, меня будто не существовало, и моё имя могло не звучать ни разу за день. И всем злом, что я творил, похоже пытался обратить на себя внимание: что я живой, что я существую, и, может, хочу, чтобы мама это тоже знала. Но день шёл за днём. Я рос. Уже лет с одиннадцати мне часто приходилось работать: я мыл чужие машины, стриг и поливал газоны знакомых, бросал на крыльцо газеты – всё, чтобы облегчить жизнь и маме, и себе. Большую часть денег я прятал от мамы и тратил их на себя. К подростковому возрасту я стал быстро расти, хорошеть, начинал нравиться другим, да и самому себе. Я смотрел на маму – довольно миловидную женщину – на её подарки от ухажёров, при содействии которых, наша жизнь становилась чуточку сытнее и понимал: никогда не надо пренебрегать красотой и обаянием. Свои сбережения тратил на красивую одежду, уход за волосами и мелкие подарки друзьям или девушкам, которых у меня было достаточно, чтобы ни дай бог кто-то из них подумал, будто я живу в бедности. На мою учёбу уже давно никто не обращал внимание: после того, как учитель в третьем классе сказал, что мне не светит никакой колледж, и, дай бог, я не сяду в тюрьму к совершеннолетию, мама знатно успокоилась и мало этим интересовалась, давая мне свободу плыть по течению без особых усилий. Я никогда не упускал дела настолько, чтобы шёл вопрос об моём отчислении или переводе в другое заведение, но никогда и не старался, что делало меня вечным балансирующим середнячком. Были, конечно, и те, кто спешил меня ненавидеть. В их числе была и моя соседка – Амани Тхакур. Мы были в одном классе и часто, почти что каждый день, прогуливались вместе в школу и обратно. Обычно мы предпочитали не разговаривать, а иногда поглядывать друг на друга, не без осуждения. Амани не нравился мой резкий и бунташный нрав, я не мог терпеть её снобизма и высокомерия. Ругались мы, конечно, в те годы слишком часто. Хоть явные неприятели у меня были, но милых сердцу друзей не находилось. Со всеми я был одинаково близок и одновременно далёк, что делало меня часто одиноким. Часто поздно вечером, когда становилось совершенно невыносимо, я приходил в лесок за домом, откуда начинался пологий спуск реки Уайт, раскуривал сигаретку (а курить я начал очень рано), смотрел на безмятежную речную гладь, и становилось чуть легче. Мягкие волны, голубые и прозрачные, ласкали песочный берег, и я обмывал ими длинные, костлявые руки. Так было спокойно. Я смотрел на этот вечный поток, и хотелось бесконечно в нём раствориться, стать водой и смотреть только на южное ночное небо, полное мелких звёзд. Но, когда мне было тринадцать лет, какая-то часть моей жизни изменилась. У меня появился друг. Самый лучший друг.