История о том, как я научился жить

Мне, наверное, было где-то четырнадцать лет, стоял 1984 год. В Бейтсвилл нечасто приезжали люди, скорее только медленно утекали в города побольше. Поэтому переезд новой семьи произвело фурор на всех обитателей. Говорили, что якобы они из Техаса, мужу предложили здесь работу, а жена безропотно последовала за ним. Был у них и сын моего возраста, что, бесспорно, заинтересовало меня в первую очередь. Вскоре он появился в нашей школе. Я хорошо запомнил его появление: было начало осени, тёплое, влажное после недавних дождей. В класс зашёл красивый, высокий парень. Он был настоящим американцем в самом хорошем смысле этого слова: прямые светлые волосы, карие, проницательные глаза с отпечатком глубокой мечтательности, будто блаженности. Улыбка была его так хороша, веяло от неё какой-то теплотой, так, что нельзя было её ненавидеть. Алан Майлз – а так его звали – определённо был обладателем невероятного обаяния. Даже небольшое косоглазие и сильные угри по всему лицу не умаляли его, а, кажется, делали только ещё более милым и настоящим. Алан стоял перед нами, неловко переминаясь с ноги на ногу, пытаясь рассказать хоть какую-нибудь вступительную речь перед новым коллективом. Девочки, столь впечатлительные в таком возрасте, начали перешёптываться между собой, стреляя глазками в сторону новенького, пытаясь тут же ему понравиться. Он улыбался им, а они не могли удержать смеха и скрыть своей заинтересованности. -Джим, а, Джим. Ты посмотри на него! Ещё всех наших девчонок отберёт! – прошептал мне кто-то сзади. Я кивнул, не пытаясь скрыть неудовольствия. Этот техасский парень был так обаятелен, что я, будучи человеком, зависимым от чужого внимания, вдруг испугался. А если все станут теперь общаться с этим Аланом, а я останусь никому не нужен? Эта мысль убивала меня и сковывала всё сознание от страха. Он был будто красивей меня, лучше и милее, и я на его фоне будто терялся, делался самым обычным и ничем не примечательным. Став негласным лидером всего класса, я столь боялся этот статус потерять, что сразу понял: нужно что-то делать, иначе я просто умру. Мне казалось, что мой страх чувствуют, и я с опаской оглянулся на весь класс. Все ребята что-то слушали, расписывали примеры или передавали свёрнутые в трубочку записки. Одна только Амани Тхакур вперила в меня суровый, строгий взгляд. Она поймала мой, нахмурилась, но затем снисходительно улыбнулась, заметив, как побледнело моё лицо. Амани поняла моё волнение. Я растерялся, не смог сдержаться, покраснел и показал ей из-под парты средний палец. Девушка закатила глаза, но тут же её глаза округлились. Я повернул голову в сторону доски, и тут же встретился глазами с учителем, стоящем прямо перед моей душой. -Джеймс Янг! Это что такое!? Что это за неприличные жесты! Особенно девочке показывать – не стыдно? Ах ты ж бесстыжая морда! А ну вон из класса! Будешь у меня всю неделю ходить на дополнительные! Мне было не привыкать. Я, подавляя вскипающее раздражение, бросил: -Ну да, конечно, я думаю, девчонки сами знают ругательства и похуже, - я махнул рукой, вышел из класса, под раскатистое «хулиган» и смех моих знакомых, привыкших к таким концертам на уроке биологии. «Ну и ладно, - думал я, - Всё равно никогда не любил анатомию, эти веточки и палочки». Думая переждать время до обеда, я забрался в самый главный уголок школьного двора, который из окон просматривался мало, достал пачку сигарет и закурил. День стоял такой тёплый, светлый. Был только октябрь – самое начало настоящей осени для южных широт. Листья лишь чуть покрылись золотом, и далеко не все собирались опадать. Только малая их часть легла на зелёную траву, будто сражённая ледяным дыханием надвигающейся зимы. Воздух был столь тих и прозрачен, что дышать было так сладостно, и казалось, что не надышишься им никак, даже надувая грудь широко-широко. Я всё смотрел не небо, думая, что возможно окажусь там когда-нибудь и, если повезёт, там не будет ни учёбы, ни работы, ни мамы, никого-никого, и я смогу спокойно поспать. Тогда был сезон приготовлений к зиме, и каждый уважающий горожанин уносил горшки с цветами в тёплый сарай, перемывал горшки, убирал опавшие листья и готовил рассаду к холодным временам. Ну, а если платили, то им это делал я. Так и стоял я у стены, прикрыв уставшие глаза. Но моё одиночество было нарушено. -Извини? Я открыл глаза. -Новенький? Ты же Алан, да? -Д-да! А ты Джеймс? Я кивнул головой. Мы пожали друг другу руки, и у меня в голове была лишь единственная мысль: какого чёрта он здесь делает? -А почему ты сюда пришёл? Если тебя послала миссис Бонэм, чтобы наслать ещё проклятий какой я непутёвый ребёнок, то можешь не утруждать себя, я и так всё про себя знаю. -Да нет, Джим! Я вообще отпросился в туалет, а сам… ну… пошёл тебя искать! -Зачем? – этот Алан начал меня ещё больше забавлять. Он так сильно сжал руки, что побелели костяшки его пальцев. Видно, стеснялся. Я улыбнулся, и парень чуть растаял. -Да просто тебя так выгнали из класса. Это… нехорошо! Вот я подумал и пришёл тебя ну как-то подбодрить что ли. Его слова почему-то так смягчили меня, и уже не хотелось быть таким резким и грубым. Я вздохнул. -Спасибо. Вряд ли, конечно, это особо поможет. Я уже привык. -А тебя самого это не обижает? Мне просто так показалось из разговора, будто все так грубы с тобой. Да, у нас всё совсем по-другому было в Техасе… Алан посмотрел на меня. Я лишь пожал плечами и продолжил смотреть на высокое небо, стараясь не думать ровным счётом ни о чём – страшно начинала болеть голова. Алан последовал моему примеру. -Красиво здесь! – вдруг сказал парень, - Так зелено, мило и светло. Ты что после школы делаешь? Просто у меня есть приставка, если что… Можешь зайти! «Ого! – подумал я с возбуждением, - Я никогда не играл в приставку, интересно, каково это?» Но вдруг в голову ударили тревожные мысли. После школы я шёл к людям через квартал убирать листья и, очевидно, не было у меня времени ни на игры, ни на прогулки. Я посмотрел на светлое, беззаботное лицо Алана, и стало так противно, словно кошки поскреблись на душе. Для него уж точно слово «работа» было совсем чужим и непонятным. Да и этот паренёк… Он был так обаятелен и красив, что смог понравиться даже мне – изначально скептично к нему настроенному. Липкий страх закрался в душу. А если все предпочтут меня ему? Я останусь один – без друзей, которым вдруг захотелось быть с кем-то таким добрым и тёплым. Мне не знакома была мягкость. Привыкший заполучать всё жестокостью и злом, я не знал, как может быть по-другому, и боялся этого нового, неизвестного нечто. Вдруг у меня случился сильный приступ агрессии, наверное, один из первых за всю мою жизнь. Уже позже они станут преследовать и мучить меня, а пока я не понимал, что со мной происходит. Хотелось внимания, хотелось услышанным быть, и я вдруг яростно крикнул на бедного Алана: -Знаешь что? Я здесь главный. И знай, что ничего не делается без моего ведома. Нужно место в столовой? Я показываю куда сесть. Хочешь играть в нашей баскетбольной команде? Я говорю, можешь ты это делать или нет. Нравится девочка? Ты говоришь мне, и если я говорю «нет», то ты с ней не будешь. Понял!? Алан посмотрел на меня огромными глазами, полными непонимания и испуга. -Ты серьёзно? А если я тебя не послушаю… Не дожидаясь окончания его слов, я что было силы треснул его по носу. Бедный паренёк закачался. Кровь растеклась по губам. -Зачем так жестоко! - вскричал Алан, не пытаясь сдерживать горячих слёз, катившихся по загорелым щекам. Он всеми силами старался уловить алые капли, но все они оказывались на раскалённом асфальте. – Ты, ты… У тебя сердце каменное! Мерзавец! – Алан окинул меня беглым, напуганным и растерянным взглядом перед тем, как исчезнуть со двора. -Давай, беги к мамочке! А лицо-то какое красивое стало, ну прямо Ален Делон! – зло крикнул я ему в ответ, сам с досадой сжимая саднивший от боли кулак. После этого, посмеявшись вдоволь с ребятами на тему этого своеобразного «посвящения», кличка «Ален Делон» крепко закрепилась за Аланом Майлзом вплоть до окончания школы. Так мы и дальше не ладили, и мир будто разделился на две части: те, кто предпочитал добро насилию и грубой силе, неотвратимо тянуло к Алану, а те, кто почему-то не мог без жёсткости – ко мне. Техасец никогда не следовал нашим глупым негласным правилам, был добр и хорош во всём, что вызывало у меня ужаснейшую злобу. Я, казалось, был готов его разорвать, но одновременно и как будто жалел, и что-то глубоко запрятанное в моей душе так отчаянно к нему тянулось, что могло уже и разорвать оковы внешней оболочки. Кому же не хочется любви? Добра? Тепла? И мне хотелось. Но я не знал, что это такое, посему и так боялся, защищаясь одной агрессией. Нельзя было давать слабину, и приходилось терпеть. Но однажды, спустя почти полгода, наши с Аланом взаимоотношения круто изменились в другую сторону. Стояло начало апреля. Мы со школьной баскетбольной командой вовсю готовились к окружным майским соревнованиям. Баскетбол был одной из тех вещей, которые получались у меня безукоризненно. Я мог часами гонять мяч, совсем не уставая, концентрируя всё внимание только на игре. Чем старше я становился, тем выше вырастал и уже в четырнадцать лет перегнал всех своих ровесников. У меня было крепко сложенное тело, я точно знал, как попасть в цель, за что меня любили члены команды, дорожа мною, как обычно это делают с драгоценностями. Я любил играть. И кажется всему внешнему миру предпочитал игру, ведь в ней уходили все мои мыли, плохие и хорошие, а оставалась только приятная пустота. Случилось так, что наш тренер заприметил Алана. Обычно, когда кто-либо приглашался в команду, то коллектив в моём лице не соглашался, под, мягко говоря, давлением кандидат вежливо отказывался. Но этот техасский выскочка отнюдь не собирался отступать и теперь стоял в зале, оглядывая всё с вызовом и даже некоторой злостью. Я был вне себя. Он отобрал у меня половину компании, половину друзей, а теперь собирался отобрать и самое любимое дело на Земле? Ну уж нет! Ещё в раздевалке я поклялся себе, что уж точно никогда и ни за что этого не позволю. В зале воцарилась напряжённая атмосфера. Ребят разделили на две противоборствующие команды. Мы оказались с Аланом в противоположных. Я глянул на него страшно, будто этот взгляд был способен его уничтожить. Он немного трухнул, но тут же сразу оправился и осмотрел меня всего с ног до головы, будто оценивая на что я способен. Алан был чуть выше среднего роста, широкоплечий, с сильными, большими руками. Он схватил в них мяч. Игра началась. О, в тот матч мне было равных. Я, кажется, мог прыгнуть так, что пальцами коснулся бы самого верха сетки. Удары мои были столь метки, яростны, что сбивали своей силой с толку играющих. Самые болезненные из них, в которых, как мне казалось, я заключил всю свою злость и ревность, были адресованы Алану, и он всё никак не мог их отбить, мучаясь от боли, что было видно по его красивому лицу. Счёт неумолимо изменялся в нашу сторону, и я уже предчувствовал блестящую победу, как произошло нечто… интересное. Последняя подача. Со всей силы я запульнул мяч в Алана, правда, не самым удачным образом. Килограммовый мяч сбил парня с ног. Коленки его были разодраны до крови, а губа – разбита. В зале слышался только раскатистый смех. Алан, не поднимая голову, смотрел на лакированный до блеска паркет и, кажется, плакал. Вдруг он посмотрел на меня с такой яростью, такой желчью, что я уже успел пожалеть о проделанном поступке. Я сразу понял: теперь Алан сделает так, чтобы всё это закончилось. Он так, если бы его ноги в миг стали пружинами, подскочил ко мне, схватил со всей силы за руку и ударил что было мочи в лицо. Прыснула кровь, попадая в глаза, мешала разглядеть противника, да и всё вокруг, делая из зала какое-то красное пятно. От боли я испустил громкий, зычный крик. С секунду воцарилась тишина. Но вдруг спортзал взревел. Все мои товарищи и те, кто поддерживал Алана, как волны, захлопнули свои руки над нашими головами. Разразилась жесточайшая драка, где не было различий между своими и чужими, а разгорячённые тела сливались вместе в одном месиве. Били по рукам, били по лицу, били в живот. Раздавались частые крики: одни от боли, другие – от страха и отчаяния. Может быть, если бы не учитель, я бы задохнулся в этом человеческом потоке и не отделался бы без сломанной руки или ноги. Он растолкал их грубо и выволок меня и Алана за шкирку. Наш тренер не был человеком строгим. Это был мужчина с седыми усами и такой же редкой шевелюрой, и, когда он улыбался, были видны золотые коронки. Учитель постоянно потирал ладони, которые потели нещадно, и чуть щурился, прикусывая ус. Это был человек невероятного спокойствия. Он никогда не кричал. Но тут мы наделали такого шуму, что пришлось прикрикнуть на нас, да так, что физрук сам начал заикаться от волнения. -А ну в мой кабинет! Ж-живо! Трудно вспомнить как на меня смотрели, что говорили. Но одну мысль, всё время крутившуюся у меня в голове, я точно помню: "Мама не должна знать, не должна, иначе она точно будет пороть меня добрую неделю". Я трясся от страха, боясь, что расстрою её теперь. Я никогда не был покладистым ребёнком, но, чем старше я становился, тем сильнее старался ограничить маму от всех слухов и проступков, что совершал я каждый день. Алан не сводил с меня глаз. Думаю, мы оба были довольно жалки после такого всплеска мужества. -Зачем ты это сделал? - прошептал он мне на ухо. Я вздрогнул. -Я-я… - под его пристальным взглядом я начал заикаться. – Просто не следовало лезть к нам. Ты знал, я говорил. Алан только повёл плечами и закатил глаза. Наш диалог резко прервал тренер. -Ребята, ну вы что, сумасшедшие что ли?! Вы там на улице хоть поубивайте друг друга, но не в зале же! Раз такие умные, будете у меня всю неделю туалеты в раздевалке мыть! Тоже мне, раздухарились. А ну идите вон отсюда! С криком нас обоих благополучно выгнали на улицу, захлопнув дверь. Я посмотрел на Алана. Он – на меня. В его усталых глазах читались боль, разочарование и великая усталость. -Зачем ты это сделал? – спросил он вдруг меня. -Ну ты меня ударил – вот я и… -Нет, - перебил меня Алан, - Зачем ты меня тогда ударил? Осенью. Я же тебе ничего плохого не сделал, я хотел с тобой общаться, а ты… был так жесток. Я крепко сжал полы свитера. Алан был прав, во всём прав. Со стыда (а стыд у меня всё-таки был) я покраснел до корней волос. Он пытался всего лишь быть милым, а я так легко им пренебрёг, будто чужая доброта на дороге валяется. Что-то такое мягкое, тёплое всколыхнулось в моей душе, до сих пор не увиденное никем и не прочувствованное. Я посмотрел на собеседника: он был весь взъерошен, мокрые волосы сбились на затылок, на белой футболке виднелись следы крови. Руки его были крепко сжаты в замок, пальцы побелели от напряжения и апрельской прохлады. -Прости меня, - прошептал я. – Не знаю, что на меня нашло тогда… я почему-то так на тебя разозлился, что будто контроль над собой потерял. Ты такой хороший парень. Каждый бы хотел с тобой дружить, не то, что со мной… - я вперил взгляд в землю, признавая своё моральное поражение. Добро всегда побеждало зло, и я в этой битве, видимо, был проигравшим. Сердце сильно колотилось, и мысли окутывали разум до дурмана, не давая дышать. «Теперь я стану изгоем,» - пульсировало в голове не переставая, отдавая физической болью. Я взглянул на Алана, и мир будто вдруг остановился. Его карие глаза горели мягко и тепло. Парень улыбнулся и похлопал рукой по моему плечу. -Ты извинился. Это уже хорошо, - повисло неловкое молчание, но Алан тут же оживился и с заметным энтузиазмом спросил меня, - Не хочешь всё-таки пойти поиграть в приставку? Я повёл плечами. Дел вроде других не было, да и, наверное, не следовало отказывать человеку, который буквально десять минут назад разбил тебе нос. -Ну да, давай, пойдём, что тут уж поделать. «Ура!» - раздался победный крик Алана, и он, крепко взяв меня за рукав свитера, повёл за собой, почти приплясывая от радости. Стоял пасмурный апрельский день. Дождь будто висел над нами, но никак не хотел начаться, и стало душно так, что нельзя было никак вдохнуть полную грудь свежего воздуха. Он, касалось, так сильно сгустился, что был почти осязаем и немного резал разгорячившиеся щёки. На мне был только свитер - новую куртку было уже покупать нецелесообразно, а я всё никак не мог смириться с ношением чего-то "немодного" - так что мёрз я прилично и всё никак не мог заставить себя перестать щёлкать зубами. Весь Бейтсвитлл простирался перед нами, утопая в свежей нарождавшейся зелени. Если центр, скучный, в одних кирпичных коробках времён, кажется, гражданской войны, был гол и беден, то пригороды зеленели вдалеке, словно райский сад. Бейтсвитлл отнюдь не был произведением архитектурного искусства. Улицы прямые, словно начерченные линейкой, такие правильные и скучные, меня всё время раздражали, и порою так и хотелось поставить карандаш на карту и раскрасить её так, чтобы не осталось места для обычности. Всё, в чём я рос, было такое ветхое, пыльное и бесцветное. Жёлтая выгоревшая трава, что зимой и летом была одного цвета, бледная зелёная краска, в которой был весь мой дом снаружи, а внутри не менее блёклые персиковые обои, которые порою начинали сводить с ума. Белая школа, белая церковь, серый асфальт. В жизни так не хватало красок, что, кажется, иногда я начинал задыхаться в этом непонятном пространстве, что называется подростковый возраст. Мне отчаянно хотелось вырваться оттуда, но, кажется, это было совсем не по силам хрупкому, худому ребёнку, который даже не до конца осознавал, чего он желает от этого огромного, полного, как чаша, озера по имени жизнь. И шёл я теперь рядом с Аланом, сжав так крепко руки, что белели костяшки. Золотые, цвета пшеницы, кудрявые, с таким упругим завитком, что их было невозможно ничем выпрямить, мои волосы падали на лоб и мешали различать дорогу. Обида и стыд щемили сердце, и с ними, увы, я ничего не мог поделать: ни спрятать, ни укрыть от чужого глаза. Совесть, которая, чем старше я становился, тем чаще она меня посещала, съедала всего без остатка, заставляя подумать то о матери, то об отце. Я всё хотел быть хорошим, хотел радовать, хотел, чтобы любили. Но всё как-то не складывалось, не выходило, и я оставался вечным хулиганом и задирой, не в силах сдерживать порою сильнейшие приступы гнева, которые с возрастом становились всё сильнее и сильнее. Спустившись ниже, мы всё шли и шли, пока, наконец, не подошли к мосту через реку Уайт. Она, ещё не разлившаяся в этом месте в полную силу, текла ручейком, спокойная и мутная. Я попытался вглядеться в неё, но не увидел и своего отражения, только расплывчатые пятна синего свитера. Вдруг я встряхнулся, будто от крепкого сна. -Мы переходим мост? – вскрикнул я, будто кто меня ужалил. -Да. А ты что, тоже с пригорода? – Алан заразился таким энтузиазмом, что я не смог не улыбнуться. -Ага. Правда я с Элиз стрит. Самый последний дом перед лесом. -Ого! А там довольно мило, я гулял. Такая очаровательная типовая застройка, и домики такие маленькие, что, кажется, только один человек туда и вместится. -Ну да, хоть что-то дельное осталось от папы… - не сдержался я от едкой колкости. Алан примолк, краснея, видимо, уже зная по слухам мою историю. Он с участием окинул меня взглядом. Я кивнул, и через мгновение мой собеседник снова улыбнулся. -А родители мои купили домик на Запад-Картер стрит, на уголке с Север-Стрейт. Конечно, он такой маленький, даже какой-то жалкий, не что там, в Техасе. Всё такое белое, ветхое, нужно столько ремонта, а ещё и мама с папой стали ссориться так часто. Вот знаешь, сидишь у себя, слушаешь это всё и понимаешь – как же ты одинок. А живёшь уж так далеко, что никто и не придёт к тебе… И ты к ним тоже не придёшь. Как тюрьма, - Алан задумался. Его красивое загорелое веснушчатое лицо вдруг как-то расслабилось, будто все мысли его витали не здесь, в пыльном арканзасском пригороде, а где-то так далеко, в каком-то неизведанном мною месте, что мне было невозможно познать. Мысль молнией ударила мне в голову. Он был так же несчастен, как и я. Так же одинок, так же жаждал любви, друзей и внимания. Я чётко увидел это в его глазах, обращённых ко мне с мольбой и какой-то просьбой. Взгляд мой смягчился. Улыбнулись длинные тонкие губы-ниточки. -Знаешь, Алан. А Запад-Картер довольно близко к Элиз. Всего лишь два квартала. Мы можем с тобой гулять намного чаще. -Правда!? Джим, ты лучший! – Алан, не особо сдерживая эмоций, закрутился вокруг себя и с силой ударил меня по плечу. Мы заходили на красное кирпичное крыльцо, окаймлённое по старой моде белыми тонкими колоннами. Обстановка в доме Майлзов была крайне скромной, но более богатой, чем моя, домашняя, что было примечено сразу. Новенький цветной телевизор, большой магнитофон с горой кассет, хорошая машина, припаркованная снаружи. Всё было обставлено по новой моде, одновременно и консервативной, и кричащей. Раздутые белые кожаные кресла с диваном пестрели до неприличия яркими подушками и сливались с бледными стенами. Пол новыми хозяевами был богато устлан ядрёным оранжевым ковролином от плинтуса до плинтуса, и Алан настоял, чтобы я разулся и надел тапочки. Повинуясь ему, я двинулся в глубину комнаты. Мать Алана, большая, рослая женщина, с тёплой улыбкой встретила нас горячим чаем, будто знала, что сын придёт не один. Она всё нежно глядела то на него, то на меня, будто в дом не приводил он ни единого друга. Женщина порою любовно, будто невзначай, трепала парня по волосам, и взахлёб рассказывала мне о их новой, такой непохожей ни на что другое жизни. Эта трогательная, мягкая любовь угнетала меня. Я всё ёрзал на стуле, не находя себе места. Любовь, счастье, дружная семья всё-таки существовали где-то, она были не выдумкой и даже не обманом. Были, но не у меня. В этом семейном гнезде я чувствовал себя паршиво, и понимал – в этом их мирке я лишний. У всех здесь была любовь. А я один оставался сирота. Даже сейчас я не знал, где мама, а она – где я. Может, она работала, может сидела дома, может – развлекалась с очередным любовником, ведь для неё мужские штаны были всегда ближе материнских хлопот. -Джеймс, - чужая мать вырвала меня из неутешительных размышлений. -Ты не хочешь на котят посмотреть? Наша-то окотилась недавно, представь! Четыре таких хорошеньких малышей, а никому не надо. Мы прошли на задний двор, и с умилением я заглянул в глубокую лежанку. Рыжие комочки, лишь недавно открывшие глаза, ёрзали по мягкой подстилке, открывая розовые ротики. Я взял одного на руки так нежно, боялся переломать ему мягкие косточки. Тот прижал маленькие ушки, чуть на меня шипя, не признавая во мне никого знакомого. Животных я любил, и вечно подкармливал всех бродячих собак и кошек в округе, несмотря на все протесты мамы, надеясь подарить им столько любви и заботы, сколько не мог выразить к людям. -Какие они очаровательные! Такое загляденье! – неожиданно чувственно воскликнул я. -Так забери одного, Джимми! – предложила мать Алана. -Нет, извините. Мне мама не разрешит, - взгляд мой, видимо, помутнел, что успела заметить женщина. Я положил котёнка на место. Мама Алана повела плечами. Она всё поняла. -Ну я, наверное, пойду, - кинул я Алану через плечо, когда женщина вскоре ушла со двора. Тот, не уставая копошиться с мелюзгой, поднял на меня взволнованные глаза. -Ну как же, Джим? Мы даже в приставку не поиграли и даже не поели мороженого… -Мне надо домой, - отрезал я угрюмо, не в силах больше выдерживать эту обстановку. Они такие счастливые, такие добрые, с чем не могло смириться очерствевшее сердце. Оно так отчаянно тянулось к этому притягательному теплу, но тут же понимало – нечего было к хорошему и привыкать. Всё равно я вернусь в свой холодный, безрадостный дом, побегу после школы работать, хотя и не был обязан, буду драить на кухне полы, пока мама с попкорном из микроволновки будет смотреть вечерний сериал. И от мысли этой вдруг так больно стало, всё существо моё так сжалось от невысказанной обиды, что, казалось, с глаз брызнули слёзы. -Джим, ты чего? – испуганно спросил меня Алан, хватая меня за плечо. -Да так, просто… Просто у вас так хорошо! А дома у меня всё совсем по-другому. Нечего мне здесь ещё и своей бедняцкой рожей светить ещё вам настроение портить, - выпалил я чувственно, будто душа моя готова была вывернуться наизнанку. Алан стоял. Молчал. Вдруг он накинулся на меня и обнял так крепко, как может только пылкий подросток. -Ничего ты не портишь! Мы тебя уже и так любим! Его слова горячей радостью растеклись по всему моему телу. Я обнял его в ответ и запальчиво, как самую дорогую молитву, шептал: «Спасибо, спасибо, спасибо…». Так у меня появился самый лучший лучший друг.