История о том, как я научился жить

Амани Тхакур была очень хорошей девочкой. Она всегда заправляла кровать, мыла посуду, поливала цветы на крыльце и улыбкой встречала проходящих мимо соседей. Вместо глупых игр на улице она выбирала тихое чтение книжки или занятие музыкой под восторженные аплодисменты сентиментальной матери, которая под полным обеспечением мужа сидела днями дома и занималась женскими безделушками, такими как макраме, вязание и плетение картин из бисера. Амани всегда знала меру. Она всегда одевалась аккуратно, аккуратно стриглась и делала укладку, красилась тоже аккуратно, одновременно не позволяя оставлять себя без косметики, но никогда не перебарщивая. Все учебники и тетради лежали у неё всегда один к одному, в обложках, с аккуратным разборчивым почерком внутри, ручки всегда великолепно писали, а карандаши тонко заточены. Всё в жизни Амани Тхакур было идеально, кроме, кажется, одной неприятной вещи. С начала нашей с Аланом дружбы я не просто не стал одиноким, мы с ним теперь были центром жизни всей школы. Техасец только сглаживал всё плохое, что было во мне, а я подчёркивал в нём то, что было у него сильно. К нам неизбежно тянулись люди, и уже в новой компании я хоть и не стал абсолютным лидером, но с удовольствием делил первое место с достойным человеком. Дружба смягчила мой характер. Да, я до сих пор мог быть жесток к людям, остался хулиганистым и любил перечить, но доброта Алана отражалась во мне, как в зеркале, и я невольно распространял её на других людей. Одна Амани не могла меня любить. Мы выросли практически вместе, были соседями, и я уж точно в детстве доставлял множество всяких неприятностей. Часто я плохо шутил над ней, дёргал за косы, дразнил её индийскими корнями, а моя мама лишь недовольно покачивала головой, сама недолюбливая Тхакуров – выскочек-иммигрантов. Соседская семья отвечала тем же, часто распространяя гадости по округе то про меня, то про мою мать, а остальные, кажется, были даже очень рады послушать. Амани слушала, что говорили её родители – а они вряд ли говорили что-то хорошее – и не желала, уже выйдя давно из детского возраста, со мной общаться. Для неё я всё оставался белым голодранцем, со скверным характером и грубыми привычками. Каждое утро, из года в год, мы выходили в одно время, шли в школу, будто не замечая друг друга и не здороваясь. Каждый раз мы молчали и шли в унисон, поглядывая друг на друга исподлобья, не находя в себе желания разговаривать друг с другом. Вскоре к нам присоединился Алан. Неизбежно мы уходили далеко вперёд Амани на мосту, пока та, специально отставая, не удалялась от нас достаточно, чтобы не встречаться взглядом. Шли годы. Мы росли. Я стал скоро парнем рослым и сильным – сказывались занятия спортом. Под два метра ростом, я был очень ладно сложен, расстраивали меня разве только большеватые руки. Лицо с плавными чертами, продолговатое и узкое украшали два серых глаза, горевших, словно угольки, вечно смотрящих так хитро и недоверчиво, будто всё время ждал я обмана. На них падали до неприличия кудрявые пшеничные волосы, такие жидкие и непослушные, что нельзя было их выпрямить ни одним утюжком. Я никогда не носил их слишком короткими, иначе я походил на одуванчик, и вызывал, несомненно, больше насмешек, нежели, когда держал их длинными. Своего носа, слишком продолговатого и прямого, будто его отмеряли линейкой, я стеснялся даже больше, чем длинных тонких губ, похожих на ниточку, когда я их бывало поджимал из-за горечи или обиды. Я не считал себя самым красивым человеком на свете, но и дурным – уж точно – тоже. Амани тоже росла. Лицо её женственно избавлялось от детской припухлости, но всё равно выглядело по-наивному молодо – сказывалась его круглая форма, фигура медленно перерастала подростковую угловатость, но одновременно и не лишалась её полностью. Девушка была очень хрупка, мала ростом и казалось, ничего на её лице не было кроме огромных бараньих чёрных глаз. Шел 1986 год – нам было по шестнадцать лет: самое лучшее время для настоящей подростковой встряски, которую, хоть мы и не хотели, но получили сполна. Всё началось с победы в соревнованиях по баскетболу. Мы, провинциальные школьники, обыграли все команды, подобные нам, в штате и, конечно, гордились собой, словно напыщенные индюки. Рассказав всё уже сполна и телевидению, и местной газете, оставалась только школьная газета, но с ней всё неизменно возникали проблемы. Если мы с Аланом были душой общества школы, то Амани была сердцем её академического мирка. Она рисовала плакаты, была редактором газеты и её же фотографом как счастливая обладательница личного фотоаппарата. Не удивительно, что с личным интервью всё выходило так нескладно. Хотя Амани была расположена к Алану – она даже его как-то своеобразно любила – со мной она никак не хотела примириться, и откладывала встречу, несмотря на то, что текст Алана был уже давно написан. Но одним зимним днём, прохладным и влажным, что бывают в начале декабря, я вышел из школы совсем один, как всегда оставшийся допоздна на дополнительных занятиях из-за неуспеваемости. Не ожидая увидеть в этот час никого знакомого, я украдкой достал сигарету из пачки и закурил, прикрыв глаза, с удовольствием вдыхая отравленный воздух. Холодный туман опускался на землю, покрывая жёлтую густую траву на газонах. Снег всё не хотел идти, и всё было серо и блёкло. Вдруг что-то холодное коснулось моей руки. Я встрепенулся, подумал, что просто ветер, но тут же вздрогнул от неожиданности. Огромные чёрные глаза глядели на меня. -Амани! – невольно крикнул я. – Ты чего так? Неужто решилась всё-таки интервью взять для газеты, - сразу же понял я, ехидно улыбаясь. Девушка, потирая смуглые ладони, замёрзшие на холоде, кивнула. Она достала из сумочки блокнот и ручку и с деловитым видом обратила ко мне свой взгляд. -Давай, только смотри, буду писать, пока идём домой. Потом уж чая не жди. -Ладно, - произнёс я с победным торжеством, не веря в полную силу, что такая гордячка, как Амани, берёт у меня интервью, хоть оно и было для захолустной школьной газеты. – Ну ты можешь начинать! Девушка ничего не ответила сперва, лишь только закатила глаза и сжала ручку ещё сильнее в коченеющих пальцах. -Хорошо. Ну что, Джеймс Янг. Что привело вас в школьный спорт? -Ну, одиночество. Я улыбнулся какому-то неясному мне чувству облегчения. С девушкой было удивительно легко искренне говорить. С Амани мы плохо общались, да и она сама не хотела вливаться в компанию популярных девчонок и парней, выказывая к нам всяческое пренебрежение. Девушка была не из моего круга, да и знал я – что бы не было сказано между нами – она это никогда никому не расскажет, то ли из гордости, то ли от боязни, что в одно утро обнаружит, что у её новенького «Вольво», подаренного на шестнадцатилетие, спущены все колёса. Каждый завидовал такому великолепному подарку, но Амани на нём никогда не ездила – видимо боялась испортить – поэтому вечно ходила в школу пешком. -Как? – вдруг вскликнула девушка, будто не могла поверить своим ушам. – У тебя же столько всегда с детства было друзей, что же, тебе было скучно с ними? -Скучно то не скучно, но вот… Разве хулиган может тебя как-то любить? И нужен ли ты для него на самом деле, а не для пакостей бабуле из соседнего дома? Я всегда как-то чувствовал, что не нужен. Да и знаешь же ты мою маму, Амани. Я хотел сначала как-то привлечь её своими похождениями. Она ругалась, а потом затихла – ей стало совершенно это безразлично. А вот постарше стал и понял – хорошими делами, наверное, проще привлечь внимание. А баскетбол – это единственная вещь, что у меня получается. -Хорошо, - проговорила Амани, и щёки её так раскраснелись, и непонятно было, это от мороза или девичьего смущения. – Я не буду это записывать, ладно? Просто напишу, что ты с детства любишь спорт. -Да пиши что хочешь, - махнул я рукой. Эта ситуация меня начала крайне забавлять. -Как вы думаете, Джеймс Янг, вы подходите на роль капитана команды? Что думают об этом ваши коллеги? -Я? Ну, по-моему, идеально. У меня самый подходящий рост, форма, да и ребята у меня уважают так-то. -Да… - задумчиво протянула Амани. – Такой высокий, крепкий, руки, наверное, у тебя сильные, - её глаза встретились с моим недоумевающим взглядом, и девушка сразу осеклась, будто чего-то испугалась. -Так, х-хорошо, - пролепетала Амани, чуть заикаясь. Её пальцы чуть дрожали, и даже серые митенки уже никак не могли спасти от морозного ветра. – Так, значит, что помогает тебе играть так долго и не уставать? Тренировки у вас такие длинные, по четыре часа бывают. -А я, когда тренируюсь, музыку слушаю. Очень медитативно, знаешь? – я повертел перед носом Амани уже выцветшим за годы, прошедшие со смерти отца, кассетным плеером Sony, который, как мне казалось, я любил больше всего в жизни. Да эта пластиковая коробочка и была всей моей жизнью. Хотя я не был человеком одиноким чисто номинально: меня вечно окружало много людей, меня приглашали на гуляния и вылазки на природу, я только и успевал, что расточать улыбки и поддерживать милые светские беседы, но будто всегда внутренне оставался один. В обществе школьников я вряд ли мог найти родную душу и никогда не подпускал никого к себе близко, боясь обжечься. Таких как я, белых, но без гроша в кармане, часто называли белым отребьем, и в попытках избавиться от этого унижающего клейма, мне приходилось из кожи вон лезть, лишь бы никто не решил, будто мы с мамой и правда голодранцы. Работая уже с раннего возраста, теперь я уже устроился на подработку в придорожное кафе и коротал время на ночных сменах, засыпая на первых уроках в школе, за что нередко получал приличный нагоняй и оставался на дополнительные вечерние занятия. Зато платили мне вдвойне. За вырученные деньги покупалось то, что никогда бы не выдало меня за бедняка: одежда, хорошая обувь и услуги лучшего парикмахера в этом захолустье. Но особенной любовью стали бесчисленные кассеты, благодаря которым в моём плеере каждый раз играла новая музыка, в которой растворялось всё подростковое существо. Никому не хотел я отрывать свою душу, и скрыто было её движение от чужих глаз, от Алана, от мамы и даже порою от самого себя. Знал: нечего в ней было искать – ни очарования, ни блеска ума, ни тепла доброты и понимания. Я боялся её заурядности и скудности, чудовищной пугающей пустоты и может поэтому так берёг от чужих глаз, надевая на себя маску притворства каждый раз, находясь в обществе, боясь лишиться чужой любви и внимания. А с музыкой не надо было притворяться. Она никогда не требовала идеальности и ответа. В нашем искреннем монологе мы проводили дни, и на сердце разливалась приятная радость, когда, тихо жужжа, моталась плёнка и захлопывалась пластиковая коробочка. -Музыка… - Амани сделала пометку в блокноте. – А что ты любишь слушать? – она чуть пожёвывала кончик ручки, и пухлые тёмные губы искривились от неприятного холода. -Я? Да разное! Вот недавно переслушал последний альбом Depeche Mode, пока готовился к крайней игре. -Some Great Reward!? – Амани вскрикнула так громко, что вороны, молча следившие за нашим разговором, мигом взлетели с безопасных, как им казалось, ветвей деревьев. – Я уже год не могу купить здесь эту кассету, а у тебя она есть! -А ты я вижу прямо специалист в их дискографии? – сказал я лукаво, не пытаясь сдерживать издевательский смех. -Ну, ну… - запиналась Амани, и щёки девичьи до неприличия краснели, не оставляя на лице бледного места. Она поджала хорошенькие губы, и блеснула на меня злым, раздражённым взглядом. – Это не должно тебя волновать, Джеймс Янг. Я только усмехнулся. -Не волнуйся, Амани, я-то уж точно никому не скажу, что ты сохнешь по Дейву Гаану. -Да не сохну я по нему! – взорвалась девушка. Она крепко скрестила руки и отвернулась от меня, будто нанёс я ей жесточайшую обиду. -Ладно, Амани, не злись, - с неким запоздавшим сожалением я попытался приобнять её за плечи в надежде на женское снисхождение. Всё-таки разговор у нас выходил не плохой, а вполне себе забавный. Девушки любили меня за милую внешность и весёлый показушный нрав, поэтому отбоя от поклонниц у меня не было никогда, и я, выйдя из одних отношений, сразу попадал в другие, такие же несерьёзные и пустые. Индуска вся встрепенулась от этого дерзкого прикосновения. Она отшатнулась от меня, как от прокажённого, а глаза, обращённые ко мне, горели огнём. -Джеймс, я не из тех девушек, что ссутся кипятком от одного твоего взгляда, можешь не стараться, - Амани властно оттолкнула мои руки и гордо вскинула голову. Она, поджав губы, ускорила шаг так, что мне пришлось её догонять, чтобы совсем не потерять из виду. Гордости у индуски было не занимать, и я уже с нараставшим раздражением и досадой вспомнил, почему мы друг друга так не любили. Перебежав мост, девушка оглянулась и окинула меня быстрым взглядом, будто хотела проверить, виднеюсь я там на горизонте или нет. Идти до дома нам оставалось чуть меньше пяти минут. -Ну что ты, Амани, оглядываешься? Что, про «сильные руки» это было так, к слову? – насмешливо я бросил ей в спину, понимая, что бы не думала обо мне на самом деле – гордыня не даст ей этого никогда сказать. Девушка замедлила шаг и вскоре поравнялась со мной. Лицо её, круглое и смуглое, стало непроницаемым и холодным. Она заглянула мне в глаза, и не было в ней ни пощады, ни жалости. -Не сомневайся, я уж точно никогда не спутаюсь с белым мусором, - процедила индуска, будто выплюнула. Я знал: моя семья уж точно не пользовалась большим уважением у Тхакуров, но такое прямое оскорбление выбешивало не хуже тряпки для быка. Я, кажется, весь покрывшийся красными пятнами от гнева, сжал кулаки так крепко, что ногти вонзались в тонкую кожу ладоней. -Амани, - прошипел я. - Ты можешь сколько угодно обсуждать меня в семейном кругу, обзывайте нас там, как хотите, хоть поминайте имя чёрта. Но тут, в глаза... -Ну и что? - дерзила мне девушка, хоть и с опаской поглядывая в мои налитые кровью глаза. - Боишься, что все в школе узнают правду? Что ты с мамашей последний хрен без соли доедаешь? Вот уж как все удивятся! - Амани театрально всплеснула руками, всё не отрывая от меня решительного взгляда. Терпение моё лопнуло: да и невозможно было больше выносить чужие злые слова. Я схватил Амани за предплечье сильно, да так, что выбраться она никак не могла из моих тисков. Её лицо в миг побледнело, слишком поздно поняла - персональной грушей для битья я быть не собирался. -Отпусти меня, прошу! - взмолилась девушка, тут же жалея о сказанном. — Это всё... Это всё было неправда! Я никому ничего не расскажу, поверь, молю! - её грудь вздымалась так часто, а огромные чёрные глаза, кажется, были полны наворачивающихся слёз. Знал я, больно ей было. Я злорадно улыбнулся. В голову закралась одна идея. -Я отпущу тебя, Амани. -Правда? - с облегчением вздохнула девушка. Она тут же попыталась отойти от меня, но я не ослаблял хват. С вопросом Амани уставилась на меня, а я не мог не ухмыльнуться. -Ты говорила, что никогда не спутаешься с белой грязью. Что ж, иди потом отмываться, дорогая. Взяв Амани крепко, по-свойски, я коснулся её губ резко, и, не удержавшись, зло укусил. Девушка, всем существом протестуя подо мною, била меня коротенькими ручками по спине, дрожала и врезалась ногтями в болоньевую куртку. Наступив мне на ногу, она всё пыталась оттолкнуть меня, но я был сильнее, и уже через секунд двадцать отпустил её из объятий, таких гадких для нас. Потирая разгорячённые губы, Амани вперила в меня глаза, полные крупных блестящих слёз. Тело её чуть подрагивало, и она в миг стала так жалка, потеряв свою напыщенную гордость. Не смея поднять больше взгляда, чувствуя моё торжество, Амани лишь трепетала: "Зачем ты так со мной, Джим, зачем?" - и пятилась к своему дому с кирпично-красной верандой. -Скажи спасибо, что не с языком, - бросил я ей через плечо, ухмыляясь, уже по-будничному стоя у своей двери и побрякивая ключами. Девушка лишь вся сжалась, скукожилась, как котёнок, и шмыгнула в дверной проём, не пытаясь ничего ответить на горькую издёвку. Я зашёл в дом. Казалось, всё было пусто, и лишь где-то в глубине, за стенами, похрустывало радио. Интерьер гостиной был предельно прост и изучен полностью за годы жизни. Вот там в углу пыльный шкаф из тонкой фанеры, где покоились старые книги, никому не нужные. Иногда, правда, я проводил взглядом по тусклым корешкам, находя интересный томик. Голова гудела, появлялось сразу желание прочесть, исследовать новый удивительный мир на жёлтых шероховатых страницах. Но как только я относил книгу в свою комнату, желание сразу тускнело, пропадало, и новоявленный путешественник возвращался на свою старую забытую полку. Ярко-жёлтый диван прямо из позапрошлого десятилетия раскинулся на полстены. Мама очень любила лежать там и крутить холодное пузико дискового стационарного телефона, набирая номер подруги. Телевизор стоял напротив – маленький и чёрно-белый. В остальном в комнате не было ничего необычного. Бежевый ковёр, тёмные полы и побеленные стены, на которых висели всякие дурацкие фотографии и безделушки. Висел на ней и портрет отца, далёкий и серый от пыли. После его смерти мать нацепила на него толстую чёрную ленту. Она была бархатной, ибо другой ткани не нашлось, и поэтому выглядела очень даже празднично. Я бросил портфель в угол и потянулся. О Амани больше не думал, да и чужие чувства беспокоили мало. У меня не было обыкновения завешивать себя проблемами, как верёвку для белья, и посему всю мою голову стали занимать мысли о скором ужине. На кухне в конце дома зазвенели тарелки, зашумела из крана вода. Мама узнала мои шаги, и мы встретились в коридоре. Она шла, суетливо вытирая мокрые руки о передник, лицо её было одной суровой гримасой. Я сразу понял: пощады мне сегодня ждать не следовало. -Джеймс Янг! Я тебе что про учёбу говорила? Мне только что звонили из школы, и знаешь что? Конечно, ты знаешь! У тебя неудовлетворительно по алгебре! Да как ты можешь! Да я тебя сейчас убью, засранец ты этакий! Не дожидаясь, пока в меня кинут тапок или ещё что похуже, я ринулся в свою комнату, просто дрожа от возмущения. -Да я не виноват! - крикнул я из-за двери наугад. – Все получили неудовлетворительно! Одно только про меня надо им сказать, стервы, - выплюнул я, быстро начиная выходить из себя. По мерному дыханию я понял: она больше так не злится. -Но даже так оценки у тебя плохие. Вот раньше ты лучше учился! Никогда такого у тебя не было, и теперь такое, прямо на пороге выпускного! Я открыл дверь с раздражением и встретился с упрямым взглядом, полностью схожим с моим. Моя мать представляла собой крепкую стареющую женщину с желтеющей кожей, начинающей терять упругость, большими натруженными руками, высокая и грозная. Она говорила всегда резко, отрывисто, простыми фразами. Её личность поглощали работа, я, материальные проблемы и мысли о собственном одиночестве. Кажется, она всегда была в поиске кого-то сильного, на кого можно положиться. Воспитывала и меня так, чтобы я стал ей опорой. Но у меня всё никак не получалось оправдать её надежды на послушного, умного и доброго сынишку, и безмерная материнская любовь смешивалась с такой же безумной ненавистью. Видимо, с каждым днём я успевал всё больше и больше её разочаровывать. -Ну плохие и плохие. Ничего от этого не изменится, - буркнул я. – Я сегодня отдам тебе деньги. Вчера зарплату дали. -Ой, правда? Давай сюда! - глаза мамы загорелись жадным огнём. Она мысленно уже и потратила эти несчастные несколько купюр и тут же жалела, лучше бы купить что-нибудь другое. Но осуждать мне её было бы глупо. Я сам был таким. – Вот, отложу на новый чайник, а то наш уже совсем плох… или духи новые купить? - доносился её голос. Он с каждым разом удалялся куда-то далеко, на кухню или в спальню. Я вслушивался в него, и перед глазами пролетали дни, месяцы, годы, покрытые сизой пылью, как старый шкаф в гостиной. Они пробегали, как золотой песок сквозь пальцы, мягкий, податливый материал из которого можно сделать любую вещь, фигуру. Так и из человеческой памяти забываются самые сокровенные воспоминания. Исчезают, изменяются так, что остаются только размытые силуэты. И люди, что существовали раньше так же исчезают, если не оставят что-то такое, открывающее их душу. Мой взгляд упал на фотографию отца. Он смотрел на меня, серыми ясными глазами, молодой и красивый, с длинной по старой моде причёской. «Боже, - вдруг подумал я, - Папа, если бы ты был жив, всё было бы по-другому?» Я закрыл глаза, и моё воображение оказалось слишком живым. Картины нашего с мамой одиночества, слишком страшные для юного меня, смутили, и тут же я постарался их забыть. Насыщенный уличный свет фонарей лился на потолок и на белые стены, а потом тонул в их тени. Я попытался сделать над собой усилие и написать заданную работу по биологии, но сделал это быстро, неаккуратно, как, впрочем, и всегда. Дома я открывался во всём объёме своей души. Здесь не приходилось выбирать улыбки и подыскивать приятные гримасы. Всё в голове решалось просто и делалось, как думалось. Домашние дела приносили наибольшее удовлетворение. Они не требовали каких-то особых знаний и получались на лету, мгновенно. Я поливал цветы и мыл посуду и чувствовал себя в своей тарелке. Мать лениво крутилась возле меня, перетирала косточки коллегам с завода, а я всё слушал, как кто-то женился, родился, уволился. День безрадостно и неутешительно клонился к концу. Я закрылся в своей комнате и, сидя на кровати и прижавшись крепко к стене, слушал недавний альбом The Cult «Love». Чуть прикрыв уставшие глаза, сжал тонкие губы и тут же вздохнул. «Да, - подумал я. – Если бы не работал я в ночь, может быть и учился лучше». Злость на маму, не смогшей уберечь меня от такой горькой судьбы, клокотавшая где-то внутри, была готова уже вырваться наружу, но я лишь сжал кулаки, сдерживаясь. Никого роднее неё у меня не было, а деньги были нужны позарез. В моей комнате никогда не было ничего особенного. Ремонт помещению требовался давно, оно никогда не было ни детским, ни подростковым, ни взрослым, просто серым и скучным. Ничего в комнате не могло выдать хозяина. Я жил так незаметно в ней, что не оставлял никаких следов, кроме кучек смятых бумажек, грязной одежды и белья, кипы учебников на столе. Наверное единственное, что могло указать на моё существование там - высокая полка, заставленная доверху музыкальными кассетами и проигрыватель в углу, которым я, по правде, пользовался редко. Комната погрузилась во тьму, и только слабый уличный свет попадал в окно и падал на занавески белыми пятнами. Улица в столь позднее время опустела, и было так тихо, словно в час перед грозой. Было чуть за полночь, но я всё так же не мог закрыть тяжёлые веки. После месяца работы мой режим сбился до ужаса, и даже в ночи отдыха, бывало, бессонница преследовала меня. Я всё вертелся на синей простыне, не находя утешения ни в травяном чае, ни в мерных постукиваниях часов в гостиной. Они били хлыстом по воспалённому мозгу, и отдавались жуткой головной болью, пульсирующей в висках. Я встал, накинул на себя старую куртку. Очень хотелось курить, и я прошмыгнул на улицу в полной темноте. Морозный воздух опалил щёки. Декабрь слыл быть холодным, судя по его началу, что было необычно в Бейтсвилле – городе, где на Новый год никогда не было снега, а столбик термометра всегда был в плюсе. Тёмный асфальт чуть заиндевел, и чёрной дырой на нём оставались мои следы. Маленькие кирпичные домики вставали в один ряд и поблёскивали пустыми окнами, будто наблюдая за неожиданным ночным гостем, что закутывался в шарф, боясь совсем замёрзнуть. «Узнала бы мама, просто меня бы убила», - подумал я, украдкой глядя на опустившийся в сон дом Тхакуров. Я уже готов был сожалеть о содеянном, но это «белое отребье» никак не выходило из головы, и я всё не мог найти в себе великодушия для прощения. Казалось, что весь город погрузился в темень, и только несколько огней отражались от безмятежной речной глади. Пробравшись сквозь голые ветки кустов, стоявших теперь забором перед мягким песочным берегом, я устроился удобно в своём любимом местечке: камне, что выступал так славно над водой. Ветер нагонял слабую волну, и она шелестела, холодная, подле моих ног, а я их всё поджимал боязливо, боясь намочить. Было так необычайно тихо, и воздух будто звенел от полного безмолвия. Замокли птицы, и даже, кажется, застыли ветви деревьев, давая насладиться сполна непривычной тишиной. Я, глубоко вдыхая сигаретный дым, вглядывался куда-то вдаль, пытаясь тщетно отыскать дальние огни какой-то другой, неведомой мне жизни. Они отблёскивали слабо от воды, превращаясь лишь в длинные блики, и плыли по ней то туда, то сюда, нагоняя скуку. В полусонной путанице сознания вспыхивали пятнами образы прошедшего дня. Чёрные глаза, схожие с теми, что часто изображают на статуях Девы Марии в церкви, всё смотрели на меня с болью, щемящей сердце. Они, блестящие, словно ягоды смородины после дождя, никак не выходили из головы, и я мучился, не находя себе места на холодной каменной глыбе. «Уж точно, - думалось мне. – Как можно иметь такой скверный характер и такие прехорошенькие губы?» Вдруг неожиданное осознание ударило мне в голову, и я мигом сбросил с себя весь сон, не в силах успокоиться. Понял я – Амани была уже не девочкой, – отнюдь нет – а женщиной со своими неизведанными, таинственными движениями сердца. Всё это время я упрямо не хотел замечать её вытянувшееся красивое лицо со смуглой, словно кофе с молоком, кожей, округлившуюся грудь, чувственный взгляд, полный задумчивости и мечтательного тумана, прямых густых чёрных волос. Эта новая мысль всё никак не давала мне покоя, и я невольно прижал руку к горевшим от лёгкого мороза губам, будто пытаясь вспомнить: какого это целовать Амани Тхакур – эту прилежную девочку, чья новая женственная красота ускользала от меня до этой ночи. Странное волнение накрыло меня с головой, и я, не в силах его превозмочь, сжимал закоченевшие пальцы на груди, пытаясь согреться. Вдруг хрустнули ветки, и в тишине и мраке ночи что-то упало со сдавленным хрипом. Я резко обернулся, боясь до жути, что кто-то мог наблюдать мой внутренний постыдный диалог. Но тьма была пуста, и только ветви прибрежных ив чуть покачивались на слабом ветру. В груди застыл липкий страх, и невозможно было глубоко вздохнуть, будто в груди моей зияла глубокая дыра. «Боже, - прошептал я, с трудом переводя дыхание. – Дай мне знак, что я не схожу с ума, Боже…». Испугавшись не на шутку, я понёсся через кусты и хрустящую траву к заветному свету белых фонарей, лишь бы больше никогда больше не встречаться с этим неизвестным во мгле. Выбежав на свою родную, изученную вдоль и поперёк улицу, я смог вздохнуть спокойно, и сердце перестало биться так сильно, словно оно хотело выпрыгнуть из моего несуразного тела. Дрожь в руках не хотела униматься, и я уже успел подумать, что давно было пора бросить ночную работу. Слишком дорого она обходилась моим тонким, как нить, нервам. Дом Тхакуров всё также стоял, погружённый в глубокую дремоту. Его чёрные глазницы всё смотрели на меня с презрением, и я не мог выдержать осуждающего взгляда. Темнота комнаты поглотила меня всего, и лишь белые занавеси оставались в ней светлым пятном. Раздевшись, я вздохнул, прикладывая холодные руки к раскалывающейся голове, и подошёл к окну. Любая мысль отдавалась болью, а веки, наполненные свинцом, упрямо не хотели подниматься. Я прекрасно знал, что, взглянув в окно, я увижу комнату Амани, – мы жили напротив друг друга – обрывки занавесок и стен. Любопытство меня гложило и странное жжение в груди. Она мне не была нужна, но неприятное чувство где-то там, в районе сердца, страшно досаждало. Я повернулся к холодному стеклу, чуть раздвинул жалюзи мокрыми пальцами. На той стороне горела тёплая лампа, заливая чужую комнату оранжевым светом. Глаза, круглые карие глаза вопросительно, а потом с непомерной, горячечной злостью вперились в меня. Я отшатнулся от окна, будто обжёгся. И всё же... зачем мне это?