В Лабиринте Разума

Алекс стоял среди призрачных теней подвала, его дыхание оставалось ровным, а движения точными и спокойными, словно происходящее не имело к нему никакого отношения. На бездыханное тело прокурора он смотрел с абсолютной пустотой в глазах. В этом взгляде не было ни сожаления, ни злости, ни даже равнодушия, а лишь отчуждённая, пугающая отрешённость. Казалось, смерть ещё одного человека не способна вызвать у него ни малейшего отклика. Бандиты, словно статуи, застыли в стороне, их лица скрывались во мраке, ожидая дальнейших приказов. Алекс задержался у тела прокурора всего на мгновение, а затем медленно перевёл взгляд на меня. В этот момент в его холодном облике мелькнула тень чего-то человеческого, что-то едва уловимое, почти неощутимое. Его глаза стали чуть мягче, но это не принесло мне облегчения. Он начал приближаться. Каждый его шаг глухо отдавался в тишине, эхом отражаясь от безжалостных бетонных стен. Как будто бы время замедлилось, и звук шагов наполнял всё вокруг тревогой. — Кэти, ты в порядке? — произнёс Алекс, и в его голосе дрожала забота, которую я не ожидала услышать. А я сидела, не в силах пошевелиться. Я не могла дышать. Руки дрожали, слёзы текли по щекам. — Ты… убил его… — прошептала я. Алекс снова равнодушно посмотрел на труп прокурора, словно между ним и этим телом не существовало никакой связи. Его лицо стало холодным, равнодушным, отрешённым, как будто он отгородился от происходящего невидимой стеной. Он задержал взгляд на прокуроре, но, в этом взгляде не было ни сожаления, ни тревоги. Только пустота, только ледяная отрешённость. — Технически это был не я, но… да… — он вздохнул, с тоской улыбнулся. Алекс медленно опустился рядом со мной на корточки, его движения были осторожными. Я встретила его взгляд, и в этот момент увидела не только ледяную решимость, но и ту боль, которую он хранил в себе, скрытую под маской. Его рука дрожала, когда он коснулся моей щеки. Я вздрогнула, будто меня коснулась не его рука, а отголосок прошлого, в котором ещё было место доверию. Его пальцы были неожиданно теплыми, а движения нежными, трепетными и полными заботы. Я вздрогнула и попыталась отстраниться, но верёвки только сильнее впились в кожу, не давая даже пошевелиться. Этот жест казался мне странным, но он пробудил во мне воспоминания о тех временах, когда его прикосновения приносили покой. Я чувствовала, как любовь и страх переплетаются внутри меня, как отчаяние борется с надеждой на спасение. Всё происходящее казалось невозможным, неправильным, но я отчаянно цеплялась за остатки прежних чувств. — В тебе не осталось никаких чувств… — прошептала я, цепляясь за последнюю надежду услышать что-то, что могло бы меня спасти. — К прокурору? — в уголках его губ мелькнула усмешка, холодная, отчуждённая — Нет. — А ко мне? — выкрикнула я, не выдержав, голос сорвался на крик, полный боли и отчаяния. Почему после всего, что произошло, меня волновало только это? Почему я думала лишь о нём? Наверное, я была таким же чудовищем, как и Алекс… Он на миг замер, будто боролся с собой. Его взгляд потемнел, в глазах мелькнула боль, которую он старался скрыть. Алекс тяжело вздохнул, и голос его был едва слышен, срывающийся на хрип. — Прости меня, Кэти… В этот момент всё внутри меня сжалось. Отчаяние и надежда сплелись в невыносимый узел, который давил на грудь, мешая дышать. По разбитой щеке катились слёзы, я уже не могла разобрать, от страха они, от боли или от нахлынувших чувств. Всё тело ломило от боли. Каждая царапина жгла, каждый синяк пульсировал. От этого становилось только страшнее. Алекс долго смотрел мне в глаза, будто искал прощение, хотя бы призрачную надежду. Его пальцы нервно дрожали. Он сжал кулаки будто боялся сорваться, и в этот миг был страшно уязвим. Но я больше не могла верить ему. Я боялась его взгляда, его рук, даже его заботливого голоса. Всё, что когда-то казалось родным, теперь внушало ужас. Его голос стал почти невесомым, хрупким, как стекло. — Прости меня, Кэти… – повторил он Я с трудом подняла взгляд, губы дрожали, в горле стоял ком. — Зачем… зачем…ты убил его… он не виноват ни в чём… — прошептала я, едва слышно, сама, не понимая, как во мне ещё остались силы говорить. Внутри всё опустело, я чувствовала себя потерянной. — Пришлось, Кэти — тихо сказал он, и в его голосе одновременно звучали трепет, забота, отчаяние и пугающая решимость. Не решаясь снова коснуться лица, он осторожно дотронулся до моего предплечья, чуть выше связанного запястья. Его пальцы едва ощутимо легли на кожу, будто он пытался вымолить прощение этим робким, хрупким жестом — Но скоро всё закончится — прошептал он — я обещаю, ты будешь в безопасности. Я попыталась отдёрнуть руку, но резкое движение тут же отозвалось острой болью. Верёвка только сильнее врезалась в кожу, оставляя жгучие, пульсирующие следы. Я поморщилась, сдерживая стон. Алекс поймал мой взгляд. Его глаза стали опустошёнными, потухшими, словно мой жест причинил боль не только мне, но и ему. Но я не могла позволить себе поверить в его страдание. Мне было страшно — до дрожи, до тошноты. Холод проходил по коже волнами, а сердце сжималось от ужаса. Я не могла контролировать ни дыхание, ни слёзы. Всё тело предательски выдавало мой страх. — Кэти… — вырвалось у него. Впервые я не узнала его голос — он был чужим, сломанным, наполненным мукой — Ты боишься меня? Я сглотнула, пытаясь сдержать слёзы, но голос всё равно дрогнул. — А есть повод не бояться, Алекс? — Я не причиню тебе боль… — Ты уже причинил… Повисла тишина, наполненная болью и недоверием. Тогда Алекс вдруг посмотрел на моё покалеченное лицо с такой нежностью, что сердце сжалось ещё сильнее. Его взгляд был другим. Я никогда прежде не видела в нём столько заботы, вины и отчаяния. В его глазах было настоящее раскаяние, глубокое и горькое, словно он сам не мог простить себе того, что случилось. Казалось, каждый синяк, каждая свежая рана на моём лице отзывалась болью и где-то внутри него. Он будто физически страдал от того, что мне пришлось пережить, что позволил этому случиться. Алекс опустил глаза, едва заметно дрогнув губами, потом снова посмотрел на меня. Теперь его взгляд стал ещё мягче, и в нём была мольба о прощении. Он медленно, словно прося разрешения, протянул руку и лёгким, почти трепетным движением убрал прядь волос с моего лица. А потом, почти невесомо, кончиками пальцев коснулся мест, где остались синяки и свежие раны. Его пальцы замирали на каждом болезненном участке, и в этих прикосновениях было столько раскаяния и ласки, словно он пытался забрать мою боль себе. Я поймала его взгляд. В этих ледяных глазах было столько тепла, что мне на миг показалось, что они способны растопить даже мой страх. Он ловил каждую мою эмоцию, впитывал малейшее движение моих ресниц и будто ждал прощения и боялся не дождаться, но всё равно надеялся. И как бы я ни ненавидела его, как бы ни боялась, я не могла не откликнуться на эту ласку. Мне захотелось верить, что всё это страшный сон. Но разум упрямо твердил, что он убийца, он тот, кто предал, кто допустил мою боль, кто убил у меня на глазах невинного человека… Но, сердце же билось всё сильнее и сильнее, разбивая грудную клетку, рвясь ему навстречу. Всё внутри меня сжималось в комок, вспоминая то, каким он был раньше — нежным, внимательным. Я вспомнила наши свидания, его улыбку, наш вечер в театре. Я посмотрела на Алекса, и в памяти ярко вспыхнула сцена из театра. Такая живая, будто всё происходило здесь и сейчас. Тогда он казался мне совсем другим. В его взгляде не было ни капли той холодной отстранённости, что я видела перед собой теперь. Он улыбался мне так тепло и нежно, что казалось, что в мире не может быть ничего страшного. Но сейчас, глядя на Алекса, я понимала, что он уже не тот, кого я любила тогда. Тогда он задал мне тот самый странный и тревожный вопрос. И только сейчас я поняла, почему. — Я помню, как ты спросил меня в театре... — прошептала я хрипло, голос едва не сломался от боли — Что если мой любимый вдруг окажется злодеем, что бы я сделала? Алекс посмотрел на меня. Я заметила, как его губы дрогнули, как боль и грусть вырвались наружу на миг, совсем открыто, почти отчаянно. Но он тут же, словно с усилием, заставил себя взять эмоции под контроль, спрятать их глубоко, чтобы я не увидела. — Ты тогда ответила, что, если во мне останется хоть капля человечности, ты рискнёшь... — сказал он тихо, с робкой надеждой в голосе. Он опустил взгляд. Я видела, как он борется с собой, с виной, с отчаянием, как будто каждое слово даётся ему через боль, и он с трудом удерживается, чтобы не сломаться прямо сейчас, рядом со мной. Его пальцы нервно сжались, и в этом жесте было столько бессилия, что мне вдруг стало его жалко — несмотря ни на что. Я грустно улыбнулась, с трудом находя в себе силы принять всё, что сейчас происходило. Голос мой дрогнул, но я всё же прошептала — Ты знал, что я говорила о тебе... — Да, я всё понял, Кэти — его голос дрожал, в нём слышалась недосказанность, боль, и какая-то безнадёжная любовь, которую он больше не мог скрывать. — Но проблема в том, что в тебе не осталось человечности… — сказала я едва слышно, сдавленно, чувствуя, как сердце сжимается так, что почти нечем дышать. — Возможно, ты права... Он осторожно развязал тугие верёвки сначала на ногах, потом на руках. Его пальцы, почти невесомые, скользили по местам, где остались следы — он не просто освобождал меня, а заботливо гладил кожу, пытаясь стереть всю боль, которую причинил. В каждом его движении было столько любви и трепета, что я невольно вздрагивала, а слёзы лились ещё сильнее от непонимания, от внутреннего конфликта между разумом и сердцем. — Что будет дальше, Алекс? — спросила я, едва справляясь с дрожью. Он молчал, и в тишине слышалось только наше дыхание. Осторожно, всё так же бережно, он развязывал последние узлы, освобождая мои онемевшие руки. Его пальцы, дрожащие и тёплые, скользили по коже, замирая на тех местах, где остались раны от верёвок. Алекс гладил эти болезненные полосы, словно пытался стереть не только физическую боль, но и воспоминания о ней. В каждом его движении чувствовалось искреннее раскаяние и желание защитить, как будто он надеялся, что его прикосновения смогут исцелить меня, вернуть мне покой и силу. — Дальше я отвезу тебя домой, Кэти — прошептал он.