Под ядерным грибом

Пиздец. Не просто слово, а состояние души. Перемалывает, дробит в крошево каждый сантиметр моего пропитого, ебаного-переебанного нутра. Разлетается по винтикам, на составляющие, пока я, как отмороженный дебил, через лобовое таращусь в слоумо на пустое существование, которое зову жизнью, а ровный тембр голосового помощника запускает под веками обратный отсчет до столкновения. Реальности с ожиданиями. Весело? Ни капли. И если бы еще год назад мне сказали, что судьба развернется ко мне жопой, даже не метафорически, провернув на хую размеренные будни на все сто восемьдесят градусов — умер бы со смеху. Потому что мое сейчас — не я. Люди вокруг — не мои. Стены — картонные. Хоть стой, хоть падай. Хоть смейся, хоть плачь. А события последних недель напоминают скорее калейдоскоп картинок, убогую киноленту или драматическую пьесу любителя, криво-косо срежиссированную сучьей судьбой. Сгорел сарай, гори и хата, братцы. Вот вам хохма, а мой взаправду рванул к ебаной матери, как хлопушка на детском утреннике. Только вместо пестрых разномастных конфетти — годами нажитое, трепетно хранимое вперемешку с мясом тех, кто меня убогого породил. Осталась лишь горстка пепла от минувших дней и забившийся в ноздри уже фантомный запах гарева. Номинально я теперь бродяга, кочевник, романтичный искатель, ебать их в хуй, приключений. За плечами — рюкзак из пары тряпок, отцовской фляги с самогоном и потрепанного блокнота каракулей. В душе — раздрай по всем фронтам и крупицы мыслеобразов о поисках нового комфортного пристанища. И вот это уже смешно. Истерически. Потому что в таком разъебанном, раздробленном мире идея уютного дома скорее роскошь, блажь, ибо куда не сунь свою кривую рожу — наткнешься или на отчужденных маразматиков, которые запинают по почкам ещё на подходе, или на головорезов, что умоют и еблище, и ручища в крови, грязи и дерьме. Поглядят из-за угла: не сдох ли ты часом и если уж повезло юродивому, то пустят на обогрев. Сам город, ранее захудалое село городского типа, ныне Столица для остатков цивилизации — теперь ключевое ядерное пепелище в хороводе постоянной грызни за власть, славу и уважение. И пусть остопиздело все это веселье донельзя, но таковы современные будни. Мои тоже. Увы. Куда ни плюнь, территория чьим-то каблуком зарезервирована, помечена, как жженым клеймом, которое ни содрать, ни вымыть, разве что в отборном дерьме вымазать, тогда квартальчик отъедет в лапища ушлых падальщиков. И вроде топтать пути-дороги ты волен без риска быть закопанным в безымянной могилке, но дела мутить не вздумай и варежку слишком широко не разевай. Словишь патруль на улице — молись блядскому Богу, если тот еще не откис в своих блаженных чертогах, и перебирай извилинами какая бесчеловечная гнида здесь рулит этим цирком уродов. Угадаешь имя — уйдешь с целыми почками. Промахнешься — будешь зубы по асфальту собирать. На память, разумеется. Убогое зрелище. Потому что нынешний состав власти и верхушка крупнейших организаций входят в число тех, кто проживают лучшие будни из возможных. Своеобразная пиздопротивная элита, голыми руками сгноившая добрую половину столичных обитателей и назвать их здоровыми целостными персонажами не повернется язык. Под ботинком подобных выродков вертится каждый подшипник и шестеренка текущей действительности. Именно они одновременно и душат, и толкают прогресс, попутно разжигая стычки вселенского масштаба и чудесным образом соскакивая с горящего поезда, когда, казалось бы, все — финиш. И как раз к таким моральным уебкам мне (не)посчастливилось попасть. Хотя какой был выбор? У кого из нас он вообще есть? Не у таких, как я. Нас в простонародье зовут Кротами. Наши семьи, а точнее, их скудные остатки, буквально забились в бетонные норы на окраины Столицы, не желая играть по новым правилам «сдохни или умри». Придушили надежду в зародыше и утопились, добровольно, с чувством полной ответственности, в наркоте. Такими были мои родители, их родители — возможно, тоже. Но вот я — диаметрально-противоположный экземпляр, не диковинка, просто вырос в новом инкубаторе под флером ядерного гриба, под его губительной шапкой, такой же мертвенно-бледный, как и все, кто родился за новым рубежом. Вырос и принял правила игры. Ведь мы не видели до, выживаем после. А когда ты отщепенец, выросший на задворках мира, не видавший ничего кроме пакетиков с порошком, консервных банок и зассаных матрасов, где все твои «друзья детства» поголовно невменяемые торчки, как и их предки — альтернатив не просто мало, их нет. Ты доживаешь на помойке свой век, если повезет, то может даже позажимаешь Машку из соседнего подъезда, оттарабанишь с десяток лет механиком или лишишься культяпки на производстве. В лучшем случае обзаведешься наследничками своего непосильно-нажитого, а под сорокет упакуют солдатиком в гробик от какой-нибудь заразы, которая окончательно разобрала на протеины твои внутренности. Сказочке конец. Кто не слушал — молодец. Таков был план и на мою жизнь, паршиво кем-то расписанный и выжженный на подкорке черепной коробки, а я не противился, стоически принимал все реалии и порядки окраин, выросший в них, как в парнике и не мыслил о возможном и загадочном «иначе». Весь спектр моих событий за почти двадцать два года сводился только к охоте за мусором, попойкам на крышах заводов и нестерильному, абсолютно неразборчивому сексу. Типичная участь землекопа. Но колесо Сансары не дало оборот, эту злоебучую рулетку заклинило на первой попытке и теперь я — жертва всратых обстоятельств, трясусь тут, как уж на вертеле, в дырявой смердящей тачке с верой в… Да хуй там, простите, дамочки — Вера и Надежда — но наши с вами пути-дорожки разошлись еще до моего рождения. Не настолько ушиблен мой воспаленный мозг, чтобы не осознавать, что место, куда прибило пятую точку — гиблое, затея — пиздецовая, перспективы — отсутствующие. И не помереть в ближайший месяц будет удачей. Но это лучше, чем сгнить на обочине от обезвоживания, голода и холода. С Кротами мне места уже нет и не будет. Это факт, мириться с которым не хочется, но за неимением вариантов приходится. Наш ущербный квартал разбомбили, добрая рать худо-бедно знакомых теперь — фарш, а оставшиеся забьются под шконку на долгие годы вперед, не желая пополнить братскую могилу. И вроде бы стоит узнать, кто и за что со свету сжил и каким неведомым чудом я оказался в тот момент на охоте за десятки километров. Вот только почему-то не екает измученный моторчик под ребрами, не стучит в приступе разрываемый драматичными чувствами и ностальгическими воспоминаниями. Прореветься тюленем на остановке, поколотить костяшками бестолковую табличку с расписанием автобусов оказалось достаточно. Пока. Соваться к другим землекопам — себе дороже. Придешь чужаком, умрешь чужаком, потому что некому за тебя словечко замолвить, а значит при любом неожиданно возникшем пиздеце, когда дядя Вася решит зухуярить топором соседа, чтобы спиздить его козу, виноват будешь ты. Даже если живешь на другом конце города, и вообще безрукий, безногий инвалид. Не сам, так подговорил, науськал. Одним словом, пришлый. И этим все сказано. Так что, как итог, единственным потенциальным если не домом, то хотя бы берлогой, остаются подобные столичные «организации», как они себя называют. В стареньких книжонках почившего мира подобные им выебисто и броско величали себя «мафией». Сейчас, на мой вкус, скорее шайка властных контрабандистов. Худо-бедно организованные, они подчиняются пяти столпам Столицы, не ведают ни морали, ни принципов и являются воплощением самых страшных уебков из возможных, натуральные черти в человечьей шкуре. И именно эти руки спонсируют всю содомию верхов новым мясом, крышуют их фермы, лабы, подгоняют стволы. Осуждаю? Возможно. Поддерживаю? Точно мимо. Моего мнения никто не спросит, отсвечивать при таких обстоятельствах само по себе абсурдно, а переучивать — так вообще билетик в один конец. И будь я авторитетный пузатый дядя с мешком денег подмышкой, то, может, тявкнул бы что-то для приличия. Но даже так ситуация патовая. Потом бы до самой старости вглядывался в тени по углам, целовал перед сном икону и молился. До истомы, пересохшей глотки, рваного крика молился, чтобы не отправили на убой, как свинью, выродки, что живут принципом «кто не с нами, тот против нас». — Ты какими судьбами сюда, братец? — незнакомый голос и такие же незнакомые глаза. Отрывают от лирики и душещипательных картин моего недалекого будущего. Хорошо, точнее даже сказать прекрасно, потому что, кажется, еще шажок в ту сторону и я бы рухнул в эту бездну грузным мешком дерьма, поминай как звали. — Халупу мою разбомбили, зачистили, — проявить бы вежливость и вбросить ответный заинтересованный вопрос, вот только в действительности откровенно нассать на эту любопытную морду. Не время, не место и не то настроение для новых нежданных знакомств. Благо болванчик смекает быстро и отваливает после краткого перебрасывания друг в друга то ли именами, то ли пизданутыми прозвищами. Ну не назовут же в наше время такого двухметрового амбала Гроб? Или назовут? Когда подъезжаем, то время уже близится к полуночи. Часов под рукой нет, но опытом я научен прикидывать на глаз, и ссыкливо съебавшееся за горизонт солнце также недвусмысленно намекает на скорое окончание дня. Статус выживальщика окраин отлично располагает к приобретению самых всратых, на первый взгляд, навыков. И сейчас мне кажется, любой из них я с радостью выменяю на койку, парочку бинтов и стакан самого крепкого на свете чая, чтоб аж пробрало до жопы, вывернуло наизнанку душу и прополоскало ее как в физрастворе. Того глядишь очухается. Но на КПП нас встречают только недружелюбные бетонные стены и радует, что внутри эта рухлядь куда презентабельнее, чем снаружи. Смахивает то ли на офисный центр, то ли на заброшенную школу, явно сконструированную еще до судного дня. Вся постройка поделена на два корпуса и возвышается всего-то на три этажа. Тесновато для масштабов деятельности и ресурсов, которыми тут крутят. Побелка внутри почти не сыплется, люди почти не кривят рожи, мне почти не тошно от того, что я здесь. И отложить бы все разборы полетов в долгий ящик, желательно насовсем или хотя бы на утро, но хуй там плавал и мнения твоего тут никто спрашивать не будет. Особенно этот невъебенно пафосный хер, что сидит на перилах главной лестницы, косяк потягивает, попутно матом кого-то кроет и раздает указания, пока наша пиздобратия свежеиспеченных чертей стоит у порога в ожидании... да хуй знает чего. Увлекательно лицезреть эту кислую рожу, но я устал. Настолько невыносимо, беспросветно, что, кажется, еще несколько долгих минут и от стресса то ли выблюю на порог новоприобретенных хозяев все содержимое желудка, пусть там кроме желчи и горстки сухарей ровным счетом нихуя, то ли рухну в бессознанку. И то, и другое — сомнительный исход, который не предвещает ничего хорошего. Меня лихорадит уже не только внутренне, но и физически, что, переминаясь с ноги на ногу, как невротичная кисейная барышня, не понимаю, в какую щель себя деть, заныкаться, лишь бы перестать наконец косплеить то уебищное нечто, коим сейчас являюсь. В легкие забивается горький дым от косяка этого кривого урода, который обходит нас со всех сторон, разглядывая как музейные экспонаты, выпытывая прокурорским тоном всю автобиографию. Где родился, чем пригодился и что тут забыл. А палитра новых запахов, к которым теперь добавляется его терпкий, маскулинный, из табака, химозной мяты и пота, настойчиво бьется в ноздри, сжимает до нехватки воздуха горло. Ком подступает уже не метафорически, и желание расползтись по полу жалкой лужицей перевешивает на чаше весов. Меня выворачивает. Прямиком под ноги ублюдка. Блять. — Ебаный свет, это что за овощ? — отшатывается от меня, как от прокаженного чумой, едва-едва запачкав свои громоздкие берцы, а я выдыхаю с облегчением, потому что на пару метров отдаляется и до охуения противная вонь косяка. — Арсений, — слышу голос у себя за спиной, рассмотреть спизданувшего мое имя не представляется возможным, но спустя секунду до разжиженного шоком мозга доходит, что это тот самый недо-собеседник. Горб. Гроб. Да похуй как его там. Сейчас на все так откровенно похуй, что думать хоть о чем-то, кроме собственного проеба тупо никак. Потому что в таких местах лучше не косячить вообще или держаться священного минимума совместимого с жизнью. Любое неверное слово, косой-кривой взгляд и отправят на убой, либо пришьют сами. Руки нервно дрожат, дрожит и все тело. Я ощущаю себя настолько жалким и загнанным в угол сусликом, что от собственной ущербности желудок требует реванш, который последними усилиями воли гасится, сглатывается, не доходя по пищеводу до финальной точки. И тишина, внезапно воцарившаяся от моего перфоманса, душит похлеще суки-судьбы, до противного звона в ушах, еще немного и капилляры полопаются от напряжения, не иронично начнут кровоточить, пусть я и не святой, а кровяной мотор гордо встретит инфаркт. — Вы кого, блять, сюда понабрали? Санаторий нашли, что ли? Нахуй мне тут всрался этот убогий? — говорящего не вижу, зато звуки ударов до перепонок долетают как нельзя отчетливо, словно его ботинок, пропавший из поля моего зрения, проносится прямо над ухом. Все присутствующие сливаются в одно коллективное нечто и, кажется, даже перестают дышать. Пытливыми зенками сверлят мое скрючившееся туловище, ожидая, когда ж настанет мой черед опиздюливаться. Дружелюбием так и прет, ну пиздец. — Марк, остынь, — внезапно возникшая вторая пара ботинок с игривым тягучим голосом стремится потушить взбунтовавшегося цербера. — У нас рук в нехватке, найдем применение и этому, — я поднимаю наконец голову, чтобы столкнуться с глазами будущего ночного кошмара и мой пристальный, совершенно неуместный взгляд в его чернющие стекляшки становится второй ошибкой, новым проебом в копилочку неудач. То ли этот мужик органически не переваривает, когда на него так таращатся, то ли всего меня, но удар под дых прилетает почти мгновенно. Меня снова корчит в позу ебанной креветки, на ногах не удерживаюсь, благо со спины мою тушу вовремя подхватывает Гроб, пока самооценка окончательно отлетает в тартарары. — На ферму его, пусть не отсвечивает, — не надо быть сверхразумом, чтобы понять, о какой ферме идет речь и что путешествие будет скорее похоже на ссылку в Сибирь. Полоумные травокуры, которые едва-едва могут связать пару слов в цельное предложение — не лучшая компания. Хотя я сам едва ли способен сейчас выебнуться своим речевым аппаратом, больше напоминая самому себе умственно отсталого, а слюна, стекающая по подбородку вперемешку с желчью, ебать как изысканно дополняет образ. В ушах вата и всю последующую сортировку я откисаю в полном анабиозе и ахуе от происходящего, пока кучка менторов раскидывает оставшихся по разнообразным локациям. Ногами перебирать до конечной точки сложно, перспектива рухнуть в углу кажется крайне заманчивой. Раз уж всрал свою еще не окуклившуюся репутацию прям с порога, то можно и дальше ломиться припизднутым дебилом на днище. Хуже не будет, хуже — это сейчас. В груди все так же давит, то ли от удара, то ли менталочка сушит весла и тревога принимает пост. По итогу я так и не выкурил, что это был за важный дятел, у которого вместо кулака будто натуральная раскаленная кочерга, что оставила вдобавок к гематоме яркий ожог. Чешется теперь, жжет и противно ноет под ребрами. А еще дико бесит. И он, и ситуация, и я сам. В данную секунду раздражает абсолютно все. Даже блядский комар, неудачно спикировав над ухом, попадает под раздачу. Бесоебить долго не выходит, зрители не оценят. Я быком пыхчу весь путь до ангара, в котором местные бандюги держат плантацию, ловлю на себя с десяток красноречивых взглядов, осознавая, что проснусь на утро местной знаменитостью, но стоит оказаться внутри, а точнее на выделенной мне койке — кто-то дергает рубильник. Злость отступает так же спешно, как пришла, а за ней следом просыпаются апатия, разочарование и усталость. Я сворачиваюсь жалким комком на твердом матрасе, от каждого телодвижения пружины раскладушки противно скрипят под аккомпанемент собственных мыслей, делая те острее, прицельнее. И не выть блядью почти нереально, но держусь последней крупицей сил за здравомыслие, пока образы лезут в глубины нутра тонкими иглами, дробя череп болью на крошево. Мне пусто и гадко. Обидно и одиноко. На душе и на сердце. Со стороны может показаться, будто бы я вот-вот словлю паничку и это дерьмово, но соседи по берлоге уже смотрят десятый сон под трипом, судить меня некому. Сейчас их не разбудишь даже выстрелом из танка. Тотальный похуй. На всех и вся. Хватаюсь за волосы, сжимая пряди в кулаки, стремясь содрать с себя скальп и заглушить, подменить одну боль на другую. Душевную на физическую. Самообман во всей красе. Потому что боль все равно останется, боль будет преследовать меня по пятам на сталкерский мотив, наступать на пятки в самый неожиданный момент, пока окончательно не раздробит хрупкое сознание в щепки, превратив в дешевую подъебку на самого себя. И процесс уже запущен. Не остановить. А выпрыгивать из горящего поезда не мастак, из собственной головы тем более. Содрать бы с себя кожу живьем со всеми накопившимися за эти долгие недели чувствами, пока не останется ничего, кроме пустой оболочки. Ведь какими бы принципами я не руководствовался, в каком манямирке не обитал — здесь придется подстраиваться, ныкать сокровенное подальше от пытливых глаз, отсвечивать по минимуму. Потому что в подобных местах нет ничего святого и все человеческое уродам местного разлива — чуждо. Затопчут, выебут душу, плюнут да разотрут по асфальту, как паразита, массивным ботинком, не отозвавшись на чужие страдания. И я не знаю, кого винить за мой треклятый морализм, идею о мирном мире и безоблачном небе. Мать, которая подсовывала старые книжки о прекрасном и великом? Или отца с его извечными философскими монологами под порошком? Нет, я не питаю иллюзий, что все по щелчку и одному лишь моему хотению изменится и что смогу собственноручно хоть как-то этому поспособствовать. Я вырос в этом ядерном мире, согласился на его уклад, смирился, но понять — не равно полюбить. Мне не о чем ностальгировать, как старшему поколению, но есть о чем мечтать. И я буду. Богом, блять, клянусь. Пронесу эту хрустальную туфельку до гробовой доски, какую бы цену не пришлось уплатить. Ни одна бесчеловечная гнида ее не отнимет. Даже этот, хуй знает как его по батюшке, мудак. Закрываю глаза, перестав таращиться безумной псиной в обшарпанную стену гадюшника. Паника отступает, боль откладывается в долгий ящик, что почти не ощущаю ее присутствия. Видимо, не осталось сил терроризировать бедовую башку. Дышится чуть легче, лежится мягче и теплые объятия Морфея полюбовно тянут в сон, обещая подарить такую нужную в эту секунду толику спокойствия и забвения. Доверяюсь. И мысленно отрицаю, что завтра будет хуже, чем вчера.