Под ядерным грибом

Утро. Приятного в нем мало, веселого подавно. Каждое прибытие нового мяса равно полкило забот с горкой, в первую очередь для меня: начиная от обучения азам выживания недавно окуклившихся сосунков, заканчивая профилактическим курсом пиздюлей. Авось дойдет до убогих, что у нас тут не детский сад «Ромашка» и пахать придется до седьмого пота. А может и до гробовой доски, чем черт не шутит. Нянькаться с молодняком нет ни времени, ни желания. Мне откровенно нассать, что будет с каждым бестолковым долбоебом, которому не фортануло сюда прибиться, ровно как и на всевозможные причины с их душещипательными историями. Хватает того, что мало-мальски приносят пользу. А вот Кирюша, свет очей всего штаба, посюсюкаться любит, что нехило так выручает моментами, когда моя тормозная система дает сбой. Он, в противовес мне, жалостливый до зубного, сука, скрежета. Хлебом не корми, дай кому сопельки подтереть, плечо подставить. И я бы спросил во имя чего, но этот вопрос звучал так часто за десять лет дружбы, что уже остопиздел. Мы с ним — прямое клишированное олицетворение хорошего и плохого копа, где мне, очевидно, отведена отнюдь не мирная роль. Вышколить, выстроить, выдрочить — могу, умею, практикую. А вот налаживать отношения, поддерживать приятельские социальные связи — увольте. То ли потому, что Кир на подхвате, прикроет, ласковым словом кого надо обогреет, то ли я, по определению, мудозвонище. Не на пуховой перине вырос, как никак, в отличии от лучшего друга. — Чего такой хмурый с утра пораньше? — легок на помине, уже во всю сверкает своей белоснежной улыбочкой и слепит похлеще злоебучего солнца. В такие моменты наши различия, как бельмо, бросаются в глаза с удвоенной силой, и понять, как свело вместе двух таких непохожих — мозгодробительный ребус. Мы не ссали в одни пеленки, не трахали одну бабу и еще десять лет назад не водили общих знакомств. Кир — принцесса на горошине с серебряной ложкой в жопе, я — фатальная ошибка матери и, как итог, подкидыш в третьи руки. Общего на первый взгляд ноль. Он вырос на шелковых простынях, ни в чем себе не отказывая, и даже заимел красную корочку об образовании, что в наше время охуительная редкость. Теперь, правда, подпирает ей шкаф на складе. Моя же судьба развернулась в диаметрально-противоположную сторону и с младенчества показала толстый болт. Еще юнцом я жрал просрочку с помоек, по понедельникам воровал булки в ларьках, а первым жмуриком обзавелся лет в десять и с тех пор капитально обосновался в криминальном мире. Врос, как злоебучий сорняк, и стал неотъемлемой его частью. Мы разные. Кардинально. И заезженное до дыр сравнение с солнцем и луной вписывается идеально. Но вагон и маленькая тележка совместно пережитого кроет любые мировоззренческие несостыковки и различия, прибивая намертво пластом абсолютного доверия, в обе стороны. Как два сапога: и в разведку, и под пулю, и на другой конец земли. — Ответ кроется в вопросе, пораскинь мозгами, — затягиваюсь наспех скрученной самокруткой, без фильтра кончик быстро накаляется и приятно обжигает пальцы, отвлекая от пронзительных болотных глазищ напротив, источающих пиздопротивный оптимизм и миролюбие. Феноменальная особенность Кирилла — после любого выматывающего дерьма просыпаться на утро огурцом. Еще вчера мы раскатали по асфальту с десяток ублюдских рож ради малейшей зацепки по делу турецкого синдиката, причесали бухгалтерию в стрипухе, партию новых долбоебов рассортировали. В довершение, надрались в щи всем менторским составом. И как, просвятите меня, можно после подобной мясорубки выглядеть отдохнувшим? Не выкупаю, но культурно охуеваю и готов продать душу за грамм такой чудодейственной дури. — Я тут, значит, ради него с кофеваркой воюю каждое утро, а он вместо благодарности ворчит, как старый гондон, — куксит жалобную морду, надеясь выскрести из моего полуживого нутра хоть капельку сострадания, но глаза невольно закатываются от такой театральщины, прямиком в мозг, который Кир способен ебать филигранно и со вкусом. Моргнуть не успеешь, как это чудовище высосет из тебя все остатки самообладания, довольно облизнется и потребует добавки. — На обход прешься? Санек, кажется, уже метнулся, и, если не орет резанной псиной на весь штаб, то никто не сдох и даже не покалечился, — перехватываю стаканчик из его рук, глоток крепкого черного кофе слегка отгоняет похмелье и утро становится чуточку, но лучше. — Надо сегодня провести инструктаж для новичков, порядки разъяснить, показать, где что есть, а то новая партия какая-то нихуя не радужная, — вот теперь недовольную рожу кривлю я, намекая на то русое безобразие имени Арсений. — Да ладно тебе, перенервничал пацан, с кем не бывает. Мне птичка шепнула, что его клоповник зачистили. Сжалься, Цербер. — Жалостью сыт не будешь, — допиваю залпом кофе, сминаю бумажный стаканчик и забиваю трехочковый в мусорку позади друга. Время близится к завтраку, а значит скоро вся орава пиздюков соберется в столовой. Идеально для общего инструктажа. В голове странным образом крутятся последние события, барахтаются, как рыбехи без воды, усыхая где-то в дальних уголках подсознания одна за другой, пока не напарываюсь на воспоминания о вчерашнем перфомансе. Вот так угораздило этого мальца свалиться мне на голову, и непонятно, кто от этого в большем минусе — штаб или он. Для него это скорее билетик в один конец, для местных гиен — очередной жмур и горстка пепла, закатанная в банку и похороненная в лесу неподалеку под безымянным крестом. Такие долго не живут, не у меня так точно. Обладай малец извилиной больше, чем одна, то сунулся бы к отщепенцам каким, а не в нашу цитадель блядства и разврата. Нет, блять, ну серьезно. Он настолько не осведомлен о ситуации? Кроты там нынче в вакууме живут, что ли? Избрать жизнь отшельника не худший расклад, могу понять, но настолько выпасть из контекста чревато плачевными последствиями. Тут остатки цивилизации по кусочкам рассыпаются, пока гнойники, подобные мне, сживают со свету неугодных, а этим, в своих норах, кристально поебать. Заныкались и гниют на радость матушке земле. Раскопаешь одну такую — окукливаются в реальность беспомощными слепыми котятами. Теперь мелкому придется расхлебывать следствие своего незнания, которое, как известно, от ответственности не освобождает. Разве что толстосумов, но таким с рук сходит самое лютое дерьмо. Даже если мамашку с коляской бульдозером переедет, вот прям на центральной площади, средь бела дня — похуй. Для вида все красочно поохуевают, накатают весточку в местной газете или пустят слушок по немногочисленным радиостанциям, а через пару-тройку дней забудут: было и не стало. В сучьем мире мы живем, не попишешь. Ублюдки, вроде меня, существовали и до катастрофы, но обладали меньшим набором полномочий. Теперь беззаконие правит бал — мы бродим по выстланным трупами путям-дорогам, изображая из себя разумных прямоходящих. На деле же, каждый второй собран по частям из личной травмы и душевного горя, вымазан по уши в крови и является олицетворением всего самого уебищного в человечестве. Циник ли я? Однозначно. Надеяться на иной расклад при таком воспитании было бы по меньшей мере глупо. Что до мальца — во второй день удивляет не меньше, чем в первый. И вместе с новостями, как он по пробуждению поцапался с половиной своих новых соседей, до меня доходит осознание, какой же лютый геморрой мне подкинула судьба. Мало того, что пацан из Кротов, не умеющий играть по столичным правилам, так вдобавок еще и ушибленный на голову. Матерь божья… Ловлю его взглядом в столовой, не моргая, пялюсь несколько долгих минут, пока он брезгливо жмется к краю лавочки, стараясь ни единой частью своего туловища не соприкоснуться с рядом сидящими. Весь из себя «не такой, как все», елозит глазами по подносу с едой и нервно чешет короткий ежик русых волос. Не проучить становится тупо нереально. Хватает минуты, чтобы оказаться за его спиной. Четыре фермерских крысы настороженно вжимают голову в туловище, будто страусы прячут ее в песок, наученные горьким опытом. Точнее, пиздюлями. — Смотрю, тебе не по вкусу наш санаторий, красавица, — ядовито выплевываю, с каждым новым словом набирая токсичные обороты. — Может отдельную комнату выделить? И еду таскать прям под дверь? — Было бы неплохо, Марк… не ебу как вас по батюшке. Сатанею мгновенно, разрываясь к хуям на сотни мелких частиц. Кровь кипит, тумблер резко переключает от спокойствия к ебучей ярости, но на долю секунды успеваю красноречиво охуеть от такой неожиданной саркастичной ответки. Однако, рефлексы, отточенные годами, — давать по шее всем обладателям слишком длинного языка — берут полный контроль тела над разумом. Меня плавит злостью с головы до пят, на лбу взбухает вена и я прокусываю щеку изнутри в единственной попытке самоконтроля. Провальной. А пацан, кажется, вовсе перестает дышать, как только впечатывается моими усилиями лопатками в пол. Лупит своими безбожно огромными серебристыми глазищами, будто стеклянными, очевидно пребывая в тотальном ахуе. И выражение лица, как раскрытая книга, натурально трещит от палитры страха, вперемешку с ненавистью и брезгливостью к моей персоне. — Похуй, как ты там жил все свои двадцать два года, здесь плясать будешь по моим правилам, — вдавливаю ботинок в его солнечное сплетение, с силой ввинчиваю, да побольнее, демонстрируя расползающуюся по губам хищную ухмылку. Меня топит в садистском удовольствии, накрывает как от прихода до звенящей в ушах глухоты, что едва успеваю хрипло дышать, в перерывах, между паузами в словах. Кир замечает, как сдают тормоза, на автомате дергается в нашу сторону, местная мать Тереза, блять, но вовремя себя одергивает. И мир затихает. Я почти не слышу шорохов вокруг, лишь бешено стучащее по вискам сердце намекает, что не оглох. Никто не гремит тарелками, не шуршит пакетами, только ворох зрительских взглядов, внимательно следящих за показательной поркой. Сопляк подо мной молчит, как воды в рот набрал. Явно сдерживает свои бунтарские выкрутасы усилием воли, но прямой взгляд, выдающий с потрохами, скрыть не пытается или попросту неспособен. Урок номер один — наглость наказуема. И удар мыском ботинка прилетает прямиком по челюсти. Он отхаркивается кровью на пол, алая струйка стекает по бледно-розовым губам, и только-только намеревается что-то ляпнуть, как замечаю боковым зрением резкий рывок в свою сторону. Инстинкты не дремлют, инстинкты тугой натянутой струной способны отозваться на малейшее колебание воздуха, даже в собственном доме. Ствол обнажается в секунду, курок взведен, палец на спусковом крючке, дуло смотрит прицельно в лоб печального долбоеба. — Марк Львович, не серчайте так, Арс еще пообвыкнется. Кроты они такие, сами знаете, тяжеловато встраиваются в нашу систему, — распинается и ценой собственной шкуры, оправдывает собрата, лыбу покорную на полрожи тянет, а у самого руки ходуном. Оно и понятно: не каждый день на тебя наводит ствол какой-то припизднутый агрессивный мужик, явно без царя в голове. Слухи о кротовой жизни мальца расползлись, что, как факт, совершенно не удивляет, но скорость распространения информации поражает. Без баб тут младшие на стену лезут, не новость, водить в штаб запрещаем, а вырваться за пределы — редкий билетик за хорошие заслуги. Вот и грызутся время от времени, как шакалы, кости друг другу перемывают, а иногда даже переламывают. — Ты бы не лез, — все же встревает мое ясно солнышко имени Кирюша и дышать становится чуть легче: рука невольно опускается, Глок возвращается на поясницу, весь зал зевак с облегчением выдыхает и окружающую действительность вновь наполняют фоновые звуки размеренных будней. — В медпункт веди, — смотрю напоследок на съехавшую челюсть, явно выбитую моими стараниями. И правильно, пизди поменьше, Сеня, целее будешь. Настолько бесцеремонно будить в незнакомых и, неизвестно насколько уравновешенных, людях их демонов — тупая затея. Такими темпами дорваться до ножевого под ребро или блядской пули — дело нехитрое. Но умные учатся на ошибках чужих, глупые — только на собственных. И показательная порка ни на грамм не тушит то адское пепелище, что малец хранит в своей мутной радужке графитовых глаз. А я смотрю на него, и мне вкусно. Настолько до охуения вкусно встретить хоть какое-то сопротивление за столько ебучих однообразных лет прозябания в штабе, с полной покорностью всех местных шакалов. Меня накрывает приступом блядского азарта, тот разбухает, заполняет, вытесняя собой весь прочий эмоциональный спектр. — Ой, блять, пацану настал пиздец, — наблюдательность Кира, в очередной раз, не знает границ. Мы настолько долго в одном болоте, что объяснять каждую из микроэмоций — теперь лишнее. Ему хватает несколько секунд, чтобы заметить, как мысленно вешаю на худую спину мальца огромный красный крест, персональную метку, и как хищно провожаю взглядом, линчуя его тушу в больном воображении. — Охота началась, Цербер? — Зришь в корень.

***

Весь оставшийся день штаб мотает из стороны в сторону. Процессы кипят, ставшие родными стены корчатся в естественном напряжении от прибывшего молодняка. Они бродят из угла в угол, как мыши, лезут в словесные перебранки в попытках навести свои порядки, за что непременно опиздюливаются, как и полагается всем, без исключения, новобранцам. Особенные кадры удостаиваются возможности поплакаться на плече у Кирилла, пока тот эмоциональным наркоманом плещется в их реакциях, как малое дите, едва не пищит от восторга. Все на своих местах. Почти до заката я сную по коридорам в режиме злоебучей белки в колесе, от одного дела к другому, что под вечер валюсь грузным мешком на свою постель, умоляя жестокую Вселенную сбавить обороты и подарить мгновенье тишины. Дверь предусмотрительно запираю на ключ в жалкой попытке выгрызть свой кусок одиночества, но мечтать, сука, не вредно и спустя час слышу настойчивый стук в дверь. Еще даже не разлепив сонные веки понимаю, что так бесцеремонно стучать может только Кир и по интенсивности звука не трудно догадаться, что дело не терпит отлагательств. — Марк, у нас пиздец, — хочется спросить, мол, а когда его не было, но решаю прикрыть варежку, заметив его встревоженный вид. — Прямо сейчас кто-то вламывается в химлабу моего отца, сработала сигналка, — он тяжело дышит, прерывисто, будто пробежал стометровку, буквы соскакивают с губ нечетко, слова обрываются на концах, но общую суть с горем пополам улавливаю. — Вы, Власовы, сведете меня в могилу, ей-богу. Что ни день, то очередной Армагеддон с кем-то из вас в главной роли, — ворчу скорее по инерции, без намеков и двойных смыслов, привыкший прятать за ядовитой маской физическую усталость, как-то многовато ее скопилось за последние несколько дней. Собираемся оперативно, времени прихватить лишнюю пару боевых рук нет, и остается надеяться на ложную тревогу или же на старушку Фортуну. И первое куда предпочтительнее, так как перспектива всю ночь ползать по химлабе и отлавливать безбашенных выблядков, которым хватило размера яиц сунуться к настолько важной шишке — не откликается особым восторгом. Страха нет. По крайней мере за свою тушу — точно. Страх, как эмоция, полностью атрофирован за годы такой работы со всеми ее рисками для жизни. Каждое задание, будь-то сопровождение или новая поставка дури, имеет приличный шанс усадить на инвалидное кресло, и подобный исход можно смело назвать благоприятным. При худшем — утрамбуют в сырую землю, поминай как звали. Всю дорогу Кир как-то беспокойно елозит на сиденье, взглядом болотных глаз скачет с зеркала заднего вида к боковому, словно что-то высматривает. От его фирменной ухмылки-улыбки сейчас остается только призрачная тень, от него всего, блять, только тень и остается. Непривычно задумчивый, вскоре делается острым и мертвенно-бледным, еще чуть-чуть и, без шуток, даст дубу, проварившись до основания в собственном котле из дерьма и кого-то незнакомого мне отчаяния. Я вижу, как он гаснет и топит душу в безмолвном ужасе. Вижу, и не понимаю почему. А заебанный вусмерть мозг не подкидывает ни единой здравой мысли, в то время как чуйка воет бесноватой блядью. Какого черта вылазка на базу отца превращается для него в эмоциональную мясорубку? Что-то не так. Я чую каждой клеткой натренированного тела — он что-то знает, но молчит, как сучий партизан. Старательно пытаюсь прервать доебавшую до трясучки тишину, что-то выведать, расспросить, но чувствую, словно бьюсь башкой об бетонную стену без надежды на результат. Сколько не ломлюсь — он меня не слышит или старательно игнорирует, похороненный заживо где-то на самом дне своей бедовой башки. Закипаю. Тачку мы паркуем поглубже во дворах жилых построек, подальше от эпицентра, дабы не засветиться. И чем ближе подбираемся к зданию лаборатории, тем болезненнее мое сердце долбится о ребра, предвкушая лютый пиздец с которым предстоит сплясать смертельное танго. И не зря. Центральные ворота открыты нараспашку, проходной, сука, двор, но ни одной тачки на горизонте не наблюдается. Ровно как и туловищ в здании, когда перелезаем через окно на первый этаж. Тишина настолько осязаема, что даже собственный поток сознания в черепной коробке ощущается громче положенного. Я вслушиваюсь в шорохи, в то как гуляет по пустым коридорам ветер и поскрипывают ставни окон, фильтруя звуки собственных шагов и дыхания, но, по итогу, не обнаруживаю ровным счетом нихуя. Через «не хочу» мозг пробуждается от спячки и пазл в голове постепенно начинает складываться в единую картину. Мы одни в здании, но на территории — нет. И вместе с внезапно посетившим меня озарением, как подтверждение догадки, под ухом пролетает шальная пуля. Стекло за спиной рассыпается крошкой под ноги и я на инстинктах ныряю за угол, в лабиринт коридоров, дабы не словить следующую в затылок. События, одно за другим, по цепочке прокручиваются в голове. Меня наэлектризовывает от резкого выброса адреналина и возможности скорой смерти — ведь помирать не хочется, помирать пока рановато. Обстановка вокруг натурально вопит о типичной подставе, вот только Кир удивленным не кажется, в отличии от меня. Нас наебали, развели как детей на конфетку, затолкали в этот саркофаг с очевидным намерением тут же похоронить. И мне это охуеть как не нравится, потому что подобные выебоны, настолько идеально и беспроигрышно обставленные, говорят только об одном — инфу сливают. В таких неебических количествах, что даже представить жутко, потому что совпадений уж больно многовато и какое еще дерьмо кроется под верхним слоем — необходимо разузнать, в кратчайшие сроки. И я подумаю обо всем этом обязательно, как только выберусь из под прицела, а сейчас — полное доверие инстинктам и концентрация, выкрученная на максимум. Сдаваться слишком рано. Сдаваться не вариант.