Под ядерным грибом

Город засыпает, мафия местного разлива, хвала Всевышнему, тоже. Стоило двум главнокомандующим этой богадельни съебаться с горизонта, как стены нового пристанища перестали фонить удушающим раздражением, осыпаться мелким крошевом на макушку, того гляди раздавили бы окончательно мое бренное тело, прибив насмерть повисшим в воздухе «чужак». Они свалили, неважно куда и зачем. Тотально похуй. Главное — камень с плеч рухнул, и не только у меня. Младшие окончательно распаковали свое добро, худо-бедно обустроились. Теперь осторожно выбираются из берлог в поисках новых знакомств. Старшие почти не косятся, почти не высасывают конфликт из пальца, почти не выебывают душу своей надменностью и превосходством. Даже мои соседи, неугомонные травокуры, благополучно отъебываются, лишь изредка вставляя свои неуместные пять копеек. Тишь да гладь, мир и покой. Ощущается контрастно, в сравнении с первым днем, когда я переступил порог и намертво приковал себя к этой бетонной коробке простым фактом — многовато видел, и свалить в туман без последствий не представляется возможным. Тот день, с горечью собственной рвоты и послевкусием отчаяния, выжжен на подкорке башки с его именем, как напоминание, куда я попал и какой лютый пиздец поджидает за углом с заточкой под ребра. И мне бы во всем этом блядском беспределе изображать покорного наблюдателя, нежели становиться отбивной от рук местного диктатора, но натура — взрывная — не щадит, и всю абсурдность своих действий понимаю только тогда, когда местный ужас на крыльях ночи не маячит где-то поблизости. Почему я родился с одной извилиной? Нет, ну правда. Добровольно вписать свое имя в список пидорасов большими буквами, трижды подчеркнуть и обвести в кружочек — бред. Так еще и у главного неадеквата этого богом забытого места. Сущий долбоебизм. Именно так и выгляжу в десятках пожирающих меня глаз — полоумным дебилом, который отчего-то возомнил себя то ли бессмертным, то ли в базовой комплектации родился достаточно тупым, чтобы оценить последствия своих выебонов. Осознание собственной противоречивости ошарашивает. И для персональной маленькой травмы уже достаточно того, что третью ночь подряд два главных уебка являются ко мне в ночных кошмарах, хотя в реальности в штабе не появляются. И мне бы радоваться образовавшейся стабильности, но затишье красноречиво говорит о масштабности грядущей бури. Я толком не примирился с новой действительностью, не разведал местные порядки, не вынюхал все нюансы. Более того, план по выживанию еще даже не начал зарождаться в бедовой башке. Но уже, буквально, сплю и вижу бешеного, раскаленного, как само адское жерло, монстра, который каждую ночь маринует меня, под ручку с другими чертями, до потери рассудка в своем рукотворном котле. А за спиной всего-то пара стычек, то ли ещё будет. Страх — парализующее чувство, которое я испытал тогда, смотря в его землянистую радужку глаз и нацеленный, хоть и не на мой лоб, ствол. Натуральный, животный страх, который берет под контроль и душу, и тело, выворачивает наизнанку, превращая в убогую подделку на себя настоящего. Страх при виде огнестрельного, блять, оружия, которое ни разу не ощущал так близко. И, столкнувшись с осознанием, как такой мудреный в своей конструкционной сути агрегат способен за секунду стереть годы человеческой жизни — был напрочь размазан. Но любые аномальные эмоции, ярко вспыхнув, способны так же стремительно кануть в бездну или точнее — под маску трепетно хранимого мной безразличия. На четвертый день и вовсе приходит тотальный дзен — будни становятся размеренными, неспешно плавятся, как сладкие шоколадные конфеты под беспощадным солнцем. Вместе со всеми ем, вместе со всеми сплю, выполняю грязную работу на Ферме, все еще толком ни черта не понимая в устройстве самой группировки. А еще почти привыкаю смотреть на новый потолок, мысленно уже расписанный мной узорами вдоль и поперек. Психоделические картинки больного разума каждую ночь отвоевывают все больше территории на белесом полотне. Успеваю даже наспех штриховать их в блокноте. Мне тихо, спокойно и комфортно, почти не жаль, почти не жрет внутри пресловутое «временно». Сейчас хорошо, дальше — будь, что будет. Вдобавок к внезапно приобретенному умиротворению обзавожусь еще и неожиданным приятелем в лице того самого Гроба, он же Влад, который подхватил на лестнице, когда я выблевывал внутренности под ноги местного царя, заступился в столовой, где от меня едва не оставили жалкую кляксу на грязном кафеле, довел до медпункта с выбитой челюстью и опухшими, от не высвободившихся слез, глазами. И вот уже который день, как Биба и Боба, почти под ручку, он сопровождает меня на осмотр к местной врачевательнице. Где я, как музейный экспонат, сижу смирно и поддаюсь на все хитрые манипуляции, пока он выспрашивает самые мельчайшие подробности моего состояния, что-то записывает на салфетку, а врач уже в сотый раз отвечает, что никаких осложнений не будет — просто ушиб. К ней сюда с травмами похуже забредают, уверен, в сравнении с которыми, мои — жалкая насмешка. — Вы постоянно сдираете повязку во сне? — она в очередной раз перематывает меня, обездвиживая всю нижнюю часть лица, вплоть до шеи. Залезает в рот для осмотра состояния зубов. Благо, те почти не пострадали. Почти. — Беспокойно сплю, на утро все сползает, а сам я так аккуратно не замотаюсь, перетяну еще лишнего, — засматриваюсь на нее и не впервой отмечаю, насколько же она — красивая и уверенная в себе женщина. Мягкая кожа, шелковые рыжие волосы, временами спадающие мне на плечи, когда нависает сверху, и пленящий запах пряного чая и сладких персиков. Совершенно не чета местному сброду, этакий бриллиант в куче навоза. Чистая, светлая, незапятнанная всем окружающим нас дерьмом, словно застыла в моменте своей роскошной юности еще с времен цивилизации. Идеальная, как блядская статуя. Ее хочется потрогать, но достаточно даже смотреть. — Для этого я здесь, — мягко улыбается, а меня размазывает, как харчок, по асфальту, от ее ослепительной улыбки и нежного голоса. — В последнее время живем мирно, так что свободная минутка найдется. Когда она заканчивает перевязку, то частичка ее света, вместе с прикосновениями, просачивается под маску, превращая меня в улыбчивого долбоеба. Влад пристально пялится, видимо, уже формируя список дружеских подъебок, которыми завалит меня, как из пулеметной очереди, стоит только выйти за порог ее кабинета. Ну, нравится она мне. Все? Катастрофа? Может и да. Когда ты — женщина, среди такого количества мужчин, где каждый поголовно с недоебом и бедами в башке, то нравишься чуть ли не всем и от нехватки внимания явно не страдаешь, равно как и от преследований с очевидными посягательствами на личные границы. — Смотрю, Машка тебе прям в душу запала, братец, — пихает меня в плечо и косится на дверь медицинского кабинета. — Та еще штучка, тут все пацаны по ней сохнут, но она под протекцией Кирилла, а значит и Марка. Так что — бесперспективняк, — на большее рассчитывать и не стоило. Я, собственно, надежд не питал и не планирую. — Запала. Кто на такую не западет? Красивая, как картинка, и что она тут забыла — ума не приложу, — отвечаю, чуть ли не вскидывая театрально руки к небу от негодования. Ведь с внешностью и чутким характером Марии впору быть женушкой папика с толстеньким кошельком, наплодить ему наследничков и валяться в доме на берегу моря без забот и хлопот, но она предпочла, едва живую в наше время, медицину, предпочла чужую боль, которую способна усмирить, предпочла остаться в грязи, но независимой. Похвально. И пугающе. — Мне соседи нашептали, что это Марк ее привез. Кажется, в стрипухе работала, потому что в больницу так просто не пристроиться — тут связи нужны. Вот он и сцапал ее в группировку, видать жалко девчонку стало, — он говорит, а я в услышанное не верю или верить не хочу. Чтобы Марк и великий спаситель? Ебаться-всраться. Тут, скорее, попахивает личной выгодой, чем состраданием к окружающим. Нет, я не спорю и не отрицаю, что порой даже самые бесчеловечные уебки бывают способны на лучшие поступки, но, глядя на рожу конкретно этого, такая мысль не промелькнет ни на секунду. Зато список потенциальных преступлений против человечности отлично читается по глазам, что можно и не уточнять. Но писанные красавицы, да еще и с таким нежным, как само воплощение чувственности, характером, следуют за худшими из худших, на них же западают, вручая свое хрупкое сердце неспособным его достойно оценить ублюдкам. Не новость ни разу. Нет в нашем мире справедливости, а светлой любви — так и подавно. Каждая похожая история заканчивается охуеть как плачевно и не в пользу нежных фиалок. Но сейчас она цветет, цветет и пахнет, как ебаный Эдем, не изуродованная реалиями нашего мира. Тонкая, нежная, чистая. Не смотреть невозможно, да и хуй мне кто запретит. Глаза врезаются в ее силуэт настолько, что с легкостью вылавливаю среди одномастной толпы. Когда иду в столовую. Когда гоняю на склад за грунтом и баклажками с чистой водой. Когда, будучи вымотанным в ноль овощем, сижу с Владом на крыше и, пока он разглядывает холодное ночное небо, романтизм которого я как не выкупал, так и не выкупаю, разглядываю ее с высоты, почти походя на припизднутого сталкера. Надеюсь, ей там не икается. — Завязывай с этим, Арс. Девчонку и так мысленно сожрали все местные шакалы, у кого еще хуй стоять способен. Хоть ты не присоединяйся к этой спермотоксикозной пиздобратии, — раздраженно ворчит, сегодня непривычно хмурый и отстраненный. Вот, вроде, рубаха-парень, обманчиво кажется простым, как табуретка, но чужая душа — потемки. Он не подпускает ближе дозволенного и я принимаю это как должное, со своим уставом в его монастырь не лезу. Того, что он скрадывает противное, щемящее под ребрами одиночество, более чем достаточно. — Зато у тебя, явно, не стоит. Ты даже не смотришь в ее сторону. Импотент, значит? — не подъебывать его невозможно и пытаться без толку. За то короткое время, что тремся друг с другом, искрометный юмор, временами на грани здравого, уже успел превратиться в стиль общения, нежели в попытку задеть за живое. — Не в моем вкусе, — поворачивается на меня и делается каким-то до охуения серьезным, хищным, что становится не по себе. — Как и женщины в целом, — в пору красноречиво охуевать от такого откровения и вскидывать театрально руки к небу, вот только тело закоченело, задеревенело, блять. Меня словно приморозило пятой точкой к крыше без возможности движения, и виной тому не противная погода ранней весны, а сталь чернеющих глаз напротив. — Э-э-э, а давно? — тупой вопрос, но пораженный честностью мозг не способен выцедить из себя что-то вразумительное. Извечное любопытство с навязчивым желанием сунуть нос в любую дыру сейчас предательски молчит загнанной мышью и не отсвечивает. Я не понимаю его реакцию, как и свою собственную – сказать откровенно нечего, но будто бы надо, и недоразговор на полной скорости несется в тупик. — Дни в календаре красным крестиком не отмечаю. Когда понял, то уже вмазался бесповоротно в товарища. Опиздюлился тогда знатно и недели три отлеживался в койке с сотрясом и переломанными ребрами. Я думал, что подохну там или он сунется добить. Надеялся даже. — За что он тебя так? — рубрика с идиотскими вопросами, ответы на которые очевидны, только начинается, господа, не переключайтесь. И по охуевающему лицу Влада я понимаю, что выгляжу недалеким, как минимум. — Тупенький или умело прикидываешься? — склоняет голову, явно в замешательстве, приближается почти вплотную, щурится в попытках слизать глазами истинную реакцию, а мне предложить ему нечего. Как реагировать — непонятно, и обижать новоприобретенного приятеля не хочется, пусть друзьями нас не назвать. В текущей обстановке дружить само по себе наивно. — Люди не любят тех, кто кардинально отличается. Пидоров не любят вдвойне. Он не любил втройне, кажется. А тут я, близкий друг, почти брат, поцеловал его, простого пацана. Вот так. Меня накрывает. И тотальным ахуем, и его губами, и концентратом неразборчивых эмоций. Дезориентирует до звона в ушах, как если бы припечатало по темечку тяжеловесной дубинкой. Смотреть без головокружения невозможно. Смотреть на ракурс его лица, каким никогда не должен был его видеть, невозможно в принципе. Но закрыть глаза не получается. Пошевелить пальцем на руке не получается, нихуя, блять, в моей жизни не получается. Сердце бешено колотится, отзвук долбит по перепонкам с такой силой, что, кажется, оглохну, а мы слиплись губами намертво, словно те клеем вымазаны. Застывшей статуей двух печальных долбоебов. Меня топит в панике и смятении как блядского котенка, руки начинают мелко подрагивать, и с этой дрожью чувствительность конечностей постепенно возвращается. Пытаюсь его оттолкнуть, но проебываюсь и просто укладываю ладони ему на грудь. Блять. Сотню тысяч раз «блять». И он проводит горячим языком по моей нижней губе, такой — до одури пошлый в этом моменте, а я не чувствую отвращения, равно как и желания не чувствую тоже. В этот короткий миг, что ощущается ебучей бесконечностью, не чувствую вообще ничего. Жизненный двигатель просто разрывает в щепки, черепная коробка плавится вместе с самосознанием. Когда нахожу в себе силы уйти — он не пытается удержать. Я в беспамятстве пробегаю весь корпус — от третьего до первого, спотыкаюсь, задыхаюсь, вмазываюсь в поверхности. Ловлю на себя тучу охуевающих взглядов, снова слышу перешептывания, но это не тревожит. Этот звук за почти неделю приелся, став личным гимном. В голове так много мыслей и вопросов, но когда выбегаю на первый этаж, то рядом не оказывается ни одной живой души, чтобы выблевать на нее весь ком непонимания и ахуя. Да и если такая бы нашлась, говорить о подобном с первым встречным — самоубийство. Особенно для меня, успевшего заработать немало галочек в списке проебов. Ориентация в наше время не предопределяет многое, честно говоря, не предопределяет ровным счетом нихуя, но отношение все же меняет, и особо чувствительные к подобным различиям недальновидные долбоебы начинают обходить тебя по кривой дуге, дабы ни единым куском одежды не соприкоснуться с твоей пидорской тушей. Знаю не понаслышке, видал таких в своей кротовой норе, но предположить, что тема меня не минует, не пройдет по касательной, а буквально вмажется прямиком в лоб — непередаваемый словами ахуй. Несколько долгих минут я пялюсь на лестницу возле главного входа-выхода, там, где мы соприкоснулись впервые, там, где он подловил мое ставшее непомерно тяжелым туловище и не дал рухнуть мешком перед всем главнокомандующим составом. Перед Марком. И как относиться к этому — не пойму и понимать отказываюсь. Меня не учили, что быть отличным от какой-то абстрактной нормы — хуево, меня толком не учили ничему. Весь нажитый опыт — следствие проб и ошибок, оставленных шрамов как на коже, так и на сердце. Дышать все еще тяжело, но спасибо, господи, что возможно. От нехватки кислорода в легких голова все еще кружится, тело ватное, даже жидкое, словно я полупрозрачная медуза. Вот только несет меня не по волнам теплого океана, а бьет неразбавленным концентратом эмоций об острые скалы рифа. Судьба — та еще блядь, подкидывает сюрпризы и не удосуживается уточнить, готов ли я все это на своем горбу вывозить. Она просто пускает тушу по кругу, как последнюю шлюху, и оценивает, на сколько хватит моральных сил. Хочется верить, что, дойдя до предела, остановится и любезно подкинет кубик поощрительного сахара. Хочется, но верится с трудом. И не зря. Потому что весь хоровод моих мыслей, чувств, всю эту бесоебскую кашу в башке прерывает резкий басистый голос, командный, поставленный, но Марк в нем не узнается. И когда оборачиваюсь, то вижу картину, которая, будучи и без того до пиздеца мрачной, на эмоциях способна выглядеть убийственнее стократ. Совершенно незнакомый мужик, с парочкой своих подручных, придерживает Марка за корпус, перемотанного странными тряпками с багровыми разводами. Кровь просачивается, стекая из-под рукавов его черной кожаной куртки, окрашивает когда-то белую майку и стекает на пол. Он, вожак этого места, пусть и противен мне до зубного, сука, скрежета, но для остальных — опора. Сейчас же хищник еле-еле стоит с совершенно отсутствующим выражением лица, готовый отправиться первым рейсом к праотцам. Он старается держаться на ногах, не опираться на товарища, настолько твердо, насколько это возможно. Очевидно, в сознании, очевидно, глаза слепит. Он огибает взглядом толпу, задерживается на мне — черный, расфокусированный зрачок смотрит куда-то сквозь. Смотрит и не видит. А у меня мурашки по коже, будто смотрю в пасть самой смерти, способной размазать даже такого крепкого человека, напоминает, что все мы смертны ровно одинаково. Кирилла же несут на руках, обмякшего, с виду натуральный труп, выдает только медленно вздымающаяся грудь, а значит еще дышит. Толпа шушукается по углам. Весь коридор затапливает напряжение: кто-то волнуется, кто-то злорадствует, лишь единицам похуй. К какой категории себя относить — не знаю. На душе и без того раздрай по всем фронтам, хоть вешайся в попытке сбежать то ли от себя, то ли от перманентного пиздеца. Успокаивает, что не вижу Влада: ни в толпе, ни за пределами. Пересекаться с ним сейчас абсолютно точно не хочется. Переварить бы все эти метаморфозы. Вся орава, как селедки в банке, липнет друг к другу и создает фоновый шум. Я перестаю улавливать и суть, и контекст, и взгляд от этих двоих отвести не получается, пока не прибегает Машенька и не уводит раненых. А голоса не стихают, настойчиво жужжат, каждый на свой лад, процессия не рассасывается по углам. Весь штаб замер в ожидании новостей. Любых. Но менторский голос то ли «спасителя», то ли сопровождающего местного Сатаны разгоняет любопытных зевак по койкам, угрожая, что еще чуть-чуть и дойдет до рукоприкладства. И большая часть столпотворения покорно удаляется, коридор мгновенно почти пустеет. Почти. Я стою все там же, приклеенный к полу, как оловянный солдатик. Стою там, где впервые столкнулся с ним взглядом, где парой минут ранее смотрел в лицо будто самой старушке Смерти, отпечатанной в его радужке глаз цвета жженого солода. И плыву, блять, плыву от полярности собственных эмоций — мне и страшно, и разочарованно. Страшно, да. До безумия и противной дрожи в конечностях. Страшно, поскольку видеть смерть и любые ее признаки всегда оглушающе. Сталкивался с каргой не раз, и не два, но никак не привыкну. Привыкать, по правде, и не хочу. Смерть — не то, что стоит принять как данность. Смерть — это конец, это большая блядская точка в твоем собственном спектакле. Смерть — пустота и холод. Перед ее уродливой рожей мы все равны. И в правах, и в регалиях, и в одиночестве. Мешок мяса с костями. Да, мыслящий. Да, чувствующий. На этом все. Занавес. А разочарованно же, потому что в очередной раз убеждаюсь, что справедливости в нашем ебаном мире не существует, и подобные уебки так просто не лягут в сырую землю. На чем вывозят — хуй знает. То ли на чистых рефлексах и опыте, то ли на аномальном желании вопреки всему выжить, даже когда шанс один на миллион. И, учитывая состояние обоих, — это как раз тот случай, когда ты мысленно себя хоронишь, прощаешься с близкими, чуть ли не завещание пишешь, но дергает рубильник и жажда жизни так подкупает сучью судьбу, что вывозишь. Не без последствий, но остаешься жив. Почему? Почему, блять, господи. Если ты есть, если слышишь, то просто объясни, дай подсказку. Почему выродки, поломав с сотню жизней и неизвестно сколько сгноив собственноручно, живут и здравствуют? Они выбираются из такого ада, который даже представить жутко. А моя мать, отец и друзья? Не протоптали поперек ни одной дороги, криво-косо не смотрели, звезд с неба не хватали, при том не удостоились быть даже похороненными в целостности. Или друг детства, родной и горячо любимый, ближе к телу собственной кожи, ближе земли под ногами. Он был чуть ли не самим олицетворением жизни, теплый и светлый, отдающий больше, чем принимающий. Но забит ногами насмерть на заднем дворе собственного дома. Почему, блять?.. Накатывает форменная истерика. Все, что копилось внутри, что старательно отгонял и прятал за безразличием, теперь находит выход и меня рвет на части в полубезумном крике, горячих слезах. Я сползаю по стене и скрючиваюсь в позу ебучего эмбриона. Ничего не вижу, не слышу, не чувствую. Ни перед собой, ни вокруг, ни внутри. Кроме обиды, жгучей, яростной, разрушающей. На весь этот блядский мир. Обиды за то, как вольно разрушает все, что мне дорого, забирает все, что я не готов потерять. И злости. Ее много, фатально, честнее сказать, дохуя и большая часть — на себя. За то, что родился не таким, не к месту наивным. Не вырос мразью, не отрастил зубов, не сберег близких, но почему-то выжил сам. И мне так блядски хочется отчаянно закричать на себя, что быть сволочью — проще, быть сволочью в наших реалиях — почти правильно и естественно, быть сволочью — залог выживания. А я не могу. Не могу, блять, перекроить и сердце, и разум. Это буду не я. От меня ни черта в этом не останется. От моих взглядов, от моих чувств, от моей души, в конце концов. Я сам буквально стану ничем. Но, может, в этом выход? Превратиться в ничто? Может в этом мое спасение от боли, от горечи утрат, от разочарований? Жизнь без оглядки, сожалений и веры в ебаных людей? Я смогу? У меня получится? Чувствую теплые прикосновения к коже и дыхание на макушке. Лицо уже впечаталось в колени настолько, что срослось с ними намертво. Отрываться не хочется — зрелище явно будет жалкое и неприглядное. Мне все равно кто это, если этот кто-то вдруг не смилостивится меня добить. От усталости вырубает, спать хочется адски. И так долго, как только позволит мне этот злой рок. Так долго, чтобы проснуться не в этом городе, не в этом времени. Так долго, чтобы по пробуждению не вспомнить даже себя.