Другие танцы

В тот день, когда они с Йоне пошли рыбачить, на небе не было ни облака. Светило солнце, холодное северное солнце, от которого мать всегда чихала. Стояла поздняя весна, и снег под ногами был липким и тяжёлым. Они волочили сани с пустыми вёдрами по истоптанной, разбитой тропе. Хелле потерял рукавицу, и верёвка вгрызалась в голую ладонь. Всю дорогу они решали, как сказать об этом матери: рукавица была новой, прочной и добротной, из оленя, что отец подстрелил на охоте зимой. Мать сама дубила кожу, долго сушила, смазывала жиром, сшила мехом внутрь, чтобы пальцам было мягко… Йоне шутил, что теперь-то она уж точно выгонит Хелле из дома, и тому придётся жить в лисьей норе. Обещал, что будет приносить ему сушёные яблоки. Но видя, что младший брат всерьёз расстроился и начал тихо шмыгать носом, принялся заверять, что ничего страшного не случилось. «Я скажу, что я забавы ради закинул твою рукавицу на ёлку, ладно?» — присев на корточки, смеялся он. «Тогда она тебя точно пришибёт…» — от этого Хелле только сильнее распереживался, и весь путь до озера Йоне пришлось выдумывать всё новые и новые байки: рукавицу унёс волк, их ограбили по пути, они отдали её бедному путнику… Йорген плохо помнит, как всё случилось. Они начали долбить лёд, рука Йоне была красной и влажной: он отдал свою рукавицу Хелле… А потом под ногами затрещало, всё тело сковало болью. Одежда стала тяжёлой, тянула в глубину. Он забарахтался и поплыл вверх, вверх, вверх… И наткнулся на что-то руками. Йорген помнит, что подумал тогда: «Я перепутал верх и низ. Я плыл на дно». А потом руки Йоне смахнули снег, и он увидел солнце. Холодное северное солнце под слоем льда. Ему часто это снится, с тех пор как он покинул Сааре. Один и тот же сон. Он чувствует под ногами треск и проваливается. Видит сквозь лёд солнце, но оно не греет. Не смеётся. Солнце смотрит на него и молчит. Он не видит его лица, но узнаёт черты. Он зовёт его по имени и просыпается. Всегда просыпается. Иногда вместе с ним просыпается и Мадлен. В такие разы она обычно глядит на него с понимающей ухмылкой, прежде чем перевернуться на другой бок. Но однажды она поднялась со своего плаща, перешагнула через трещащие остывшие угли и легла на него сверху, прижалась грудью. Её волосы пахли дымом, спадали на его лицо. Долго вглядывалась в его лицо, прежде чем хмыкнуть и вернуться к своему лежбищу. Они не говорили об этом после. Они вообще почти не разговаривают: ни в лодке, ни в лесах на границе Риетта и Западного Кюэра, ни на горном перевале, по которому идут неделю, закутавшись в краденые плащи. У них нет денег, но в Риеттской деревушке они обменивают дорогую саарскую одежду на припасы. Юг, пылающий восстанием, добр к ним — девушке в восточной одежде и северянину. От имперских солдат они скрываются, и ирония эта Мадлен веселит: они идут в Жардо, во дворец, где их ждёт сам Император, но простых вояк им приходится обходить стороной. В первом же крупном городе, что встречается им на пути, где разношёрстные путники никого не удивляют, им удаётся выменять украшения Мадлен на лошадь. «Ахшад щедр к своим наложницам даже после смерти», — улыбается она, седлая коня. До центрального Риетта они добираются не быстрее слухов, но только здесь, в Аннерси, у них получается расслабиться достаточно, чтобы их выслушать. Они снимают комнату в трактире и спускаются на ужин в скудно освещённую комнату, забитую столами и стульями. Шумят солдаты, отдыхая после караулов в гарнизоне, и, в отличие от южных земель, горожане поглядывают на них без опаски. Девицы со смехом садятся к ним на колени, а трактирщик по-доброму ворчит, наполняя кружки. Дверь то и дело распахивается, впуская в душное помещение прохладу и сырость. В Риетте дождливо и сумрачно. Грязь под ногами по утру покрывается хрустящим инеем — близятся заморозки. — Скучал по зиме, Бьёрклунд? — спрашивает Мадлен, накалывая кусок запечённой моркови на нож и отправляя его в рот. Йорген не отзывается, ест молча. — Тебе, сдаётся мне, любая непогода безразлична. Нет тебе никакого дела до пор года, верно? Мадлен не ждёт от него ответа, но Йорген невольно задумывается, правда ли это. Раньше сказал бы, что бестолку размышлять о таком: весна придёт, жди её или не жди. Зима наступит, сколько её ни страшись. Но лето… Йорген думает о лете и слышит смех, и запах абрикосов, и шум залива. Золотое, солнечное лето… Он знал его. Он целовал его губы. Спроси у него кто, какую пору года он любит, он бы ответил не думая: Сааре. Здесь, в Риетте, привычном, знакомом, она порой кажется ему не землёй, но временем. Память о ней — это память о лете, и как любая пора года, она проходит. Он знает, что кое-что другое — нет. И не пройдёт. Мысли о Шемере сковывают его тело, тянут ко дну, и он снова подо льдом северного озера, снова тянется к солнцу и натыкается на прочное, мутное стекло. Иногда он ловит себя на том, что уже час, два, три в его голове нет ни одной мысли, кроме: «Приму тебя мёртвым, приму тебя мёртвым, приму тебя…» Он должен был остаться и позволить Шемеру выполнить свою клятву. Саарские обычаи священны, и его, предателя и изменщика, всё равно бы хоронили как хассете. Спустя долгие, долгие годы Шемер лёг бы с ним рядом, в одной крипте, и Йорген смог беречь бы его хоть после смерти, раз уж в жизни не довелось. — Снова о нём думаешь, — говорит Мадлен, поигрывая ножом в пальцах: вертит его ловко, неуловимо быстро. — Может, встретишь его ещё, как знать? Сааре готовится к войне. Пойдёшь в первых рядах — увидишь своего ахше в сияющих доспехах, прежде чем всадить меч в его верного воина… Она дразнит его, но беззлобно. Поговорить пытается в своей жестокой, нечуткой манере. Йоргену нет до этого никакого дела. Он слушает разговор по соседству: о новом ахшаде, что собирает войска в Сааре. Здесь они зовут его «королём», и это режет слух, как когда-то резало слух непривычное «ахше» вместо знакомого — «принц». Эме вечно поправлял его поначалу. Эме… — Хотя к чему тебе воевать на передовой? — продолжает Мадлен. — Император щедро наградит тебя. Пожалует земли, золото, быть может — титул, как знать? Будешь сидеть в своём роскошном имении, попивать вино с юной женой… Захочешь — он и Имперский Север тебе отдаст в подчинение. Будешь лордом в Норд’эхсте… Или тебе теперь больше по нраву тепло? Пожалуйста. Подавим Юг, выберешь себе любое поместье, будешь нежиться под солнцем до самых седин… Йорген подносит к губам кружку с паршивой брагой, и она горчит на языке. Он вспоминает крепкое сливовое вино из погреба Жемчужного павильона. Как Кадифь смотрела ему в глаза и говорила: «Чужак ты, Йорген». «И всегда чужаком останешься». «Ты другой, — говорила она. — Север с собой носишь. Под кожей, в груди. И Риетт носишь проданными медалями, и Кюэр — здесь, — век его касалась. — И здесь, — шрамов. — И Сааре будешь носить, — губ. — Чужак». Она права была, что бы ни говорил потом ахше. Как бы потом ни целовал его. Он предал Север, чтобы выжить. Предал Риетт, чтобы обрести свободу. Предал Сааре… Предал Шемера… Чтобы… Чтобы — что?.. Ему не следовало садиться в ту лодку. Ему нужно было остаться и взглянуть на него. Последний раз взглянуть на него, прежде чем… — Слышал, как они зовут тебя здесь? Йорген, Палач Королей. Звучит, а? — она посмеивается, поглядывая на гогочущих солдат из-под капюшона. На голове Йоргена такой же — глубокий и плотный, скрывает волосы и лицо. — Я не убивал его. — Верно, — она улыбается, чуть удивлённая тем, что он ответил. Слова ржаво скребут глотку. Кажется, он не размыкал уст уже несколько дней. Ему не о чем с ней говорить. Ему не о чем говорить — и всё тут. Всё самое важное он уже сказал под луной, стоя в тёплых волнах Сапфирового залива. — Я убила. Но мне ни к чему эти лавры, пусть достаются тебе. Шпионам такая слава не с руки: в моей работе куда удобнее, когда имена забывают. Тебе — почести, а мне хватит и толстого кошеля, договорились? Йорген допивает брагу и встаёт из-за стола. Впереди их ждёт ещё неделя пути. Больше — если дожди не прекратятся и дорогу размоет. Он поднимается в комнату и садится на отсыревшую постель. Солома колется сквозь прохудалую простынь. Стягивает сапоги из дешёвой старой кожи — те, что ступали по земле Сааре, он выменял ещё на Юге. Он думает об Эме в Академии. Учится прилежно или по новой рвётся во дворец? Злится ли на него? Пишет ли ему Шемер или слишком занят всем, что на него свалилось? Что Йорген на него свалил… Как всегда перед сном, он гадает: может, ещё не поздно… Забрать у Мадлен коня, сорваться в путь, скакать до самых гор, пересечь кюэрскую пустыню — и вперёд, вперёд до самой Айе-Халиджи, к воротам Железного павильона Кёпю-Бахри. Позволить страже связать себя и доставить в ноги ахше. Бросить на его милость. Попросить о прощении. Попросить о том, чтобы никогда, никогда, Шем, слышишь, не прощал ты мне этого, хватит с меня чудес, хватит щедрости, не дари мне пощады, не дари нежности, не обещай мне весны и бессмертия, рассмейся мне в лицо, дураку, но только обязательно — рассмейся… Йорген выдыхает судорожно, скованно. В крови плещется ледяная вода, студит компас в груди, неумолимо указывающий на юго-восток. «Возвращайся домой». «Возвращайся домой, эйфедже». Йорген закрывает лицо дрожащими руками и видит солнце. Золотое саарское солнце под толщей льда. В этот раз, он знает твёрдо, ему не выплыть.