Другие танцы

— Шемер-ахшеде, отойдите от окна. Кадифь застывает, едва войдя в его покои. Вспоминает невольно, чем всё закончилось в прошлый раз, когда Шемер пристрастился подолгу глядеть на залив из башни. Как его выловили из волн, как несли по дворцу, безумно смеющегося, и как она смотрела, смотрела и не могла поверить… Как он мог поступить так с собой? С ней. С отцом и братьями. С Сааре. Как и сейчас, он был тогда ахшеде. Как и сейчас, он потерял тогда правую руку. Шемер поворачивается к ней — и по его губам скользит улыбка, такая же, какая появляется всегда, стоит ему встретиться с ней взглядом. Сегодня она рассекает его лицо порезом, болезненным, кровоточащим. — Зачем, моя милая шаде? Я не собираюсь прыгать, — он смеётся, качая головой. Кадифь никогда не понимала, как может человек столько смеяться. С самого детства смех этот пришит к Шемеру, как к любому другому пришита тень. Они неразделимы. В юности смешливость его казалась ей признаком беспечности и легкомыслия, и лишь годы спустя она поняла: никто и ни в чём так не серьёзен, как Шемер — в своём смехе. Он выбирает его каждый день, он верен ему, как ахшад — своей стране. Он служит ему с той же самоотдачей. Шемер вновь кидает взгляд на горизонт, будто ждёт чего-то. Всматривается в волны залива, остывшие, сонные. В Сааре приходит зима. Ненависть сжимает Кадифь в жестоких объятиях — аж рёбра трещат и раскаляются, ломкие и горячие, как угли. Конечно же, Шемер простил его, этого клятого северянина: «Тьфу!» — думает Кадифь, даже имени его в мыслях произносить не хочется. Но она не простит — нет в ней этих семян, не сеяли. Это Шемер-ахшеде любит вспахивать свою грудь, зарывать свою боль поглубже, поливать непролитыми слезами и взращивать нежные, хрупкие стебельки, заботиться о них, чтоб крепли, покрывались корой, цвели и плодоносили. По осени он собирает свои обиды спелыми персиками и губами касается мягких сочных боков. Оно сладко на вкус, его прощение. Целый сад в нём растёт, раскидистый. У Кадифь внутри ни сада, ни фруктов: выжженная земля, сухая и чёрствая. Своё прощение она бережёт в этой пустыне последней каплей воды в бурдюке. Для тех лишь, кто его достоин. Она выпрямляет плечи и говорит наконец то, зачем пришла: — Не уходите на войну, ахшеде. Нечего вам там делать. Они должны отплыть уже завтра, с рассветом. Он чуть склоняет голову набок, улыбаясь. Его глаза блестят, стеклянные, но он совершенно трезв. Здесь, в Жемчужном павильоне, он не напивается. Лишь перед советами приказывает доставить себе вина и молочный шербет. Выплёскивает эту дрянь из кувшина, заливает водой и молоком. Сам это делает или её просит — никому больше не доверяет. — Тарэше бед наворотит, если за ним не пойду, — говорит Шемер мягко. — Он взрослый мужик! Ахшад, чтоб его! — вспыливает Кадифь. — С ним будет толпа советников и полководцев! — И он отрежет им языки, если ему не придутся по нраву их речи. — А вам — нет? — Он верит мне, — просто пожимает плечами Шемер. — Я его ахшеде. — Лишь оттого, что он терпеть не может Мераба! Никогда не мог. С детства его задирал, плевался. Шема Гаттар терпел подле себя, позволял бегать повсюду, тренироваться с собой и Дарэмом. Они дружны были раньше, все они: Дар, Тарэше, Кадифь, Алайя и Шем. Росли вместе, учились. Но как они с Алайей воротили нос от среднего сына ахшада, хилого, нудного, так и мальчишки не хотели с ним возиться. Только Шемер всегда звал его, таскал с собою, пытался найти ему место в их играх. — Ты права лишь отчасти, моя нежная шаде, — качает головой Шем. — У Гаттара много врагов во дворце, но он знает, что я не в их числе. — И что, просто поплывёшь с ним в Риетт? — фыркает Кадифь. — Будете саблями там меряться, пока Сааре заправляет этот гнусный змеёныш? Подохнете ведь там оба, два дурня! На Мераба нас всех оставишь? — она сжимает кулаки, яростно глядя на него, не замечая, как перешла на фривольное, детское «ты». — Не вздумай, Шем. Не бросай нас. Он подходит ближе, берёт в ладони её лицо. Она прикрывает глаза, гордо отворачиваясь. Левую щёку холодит золото. Правую ласково гладят мозолистые пальцы. — Ты боишься, — тихо говорит Шемер, и она поджимает губы. — Не нужно, Кади. — А ты — нет? — Нет, — он улыбается. — Чего мне бояться? Я счастливый человек, любимая моя шаде. Самый счастливый из всех, разве не видишь? Да, мой отец погиб, но он прожил долгую, полную радостей жизнь. Он был великим ахшадом, народ любил его. Мой брат ведёт войска нашей Сааре к победе над погрязшем в тщеславии государством, залившим кровью весь континент. Мой эйфедже жив, и дни, что мы провели вместе, навсегда останутся со мной. Мой кифэли помчался искать свою мечту. Моя невеста, — он смеётся, целуя её нос, — мудра и прекрасна, страстно отстаивает свои убеждения. Со мною моя сабля и мой ум, я здоров и… Кое-кто даже скажет, что весьма собою недурен… — он подмигивает, и Кадифь не выдерживает, стряхивает с себя его руки, толкает в грудь. — Что ты несёшь?! Боги, Шем… — она взмаливается, хватая его за полы кафтана. — Очнись же! Твой любовник убил твоего отца и сбежал! Эмель пропал! Один твой брат спит и видит, как ты падёшь, а второй сбрендил от жажды мести и ведёт твоих людей на верную гибель! — У нас сильная армия, — отзывается Шемер. — Мы победим. — С каких пор ты… — она раздражённо выдыхает. Слова, взбешённые, остервенелые, мечутся в голове сворой диких собак. Взяв себя в руки, Кадифь холодно произносит: — Шемер-ахшеде, которого я знаю, счёл бы поражением само начало войны. Он отворачивается к окну, снова смотрит на проклятый залив. — Чего ты хочешь от меня, Кади? — тихо спрашивает он. Слова его тонкие, слабые, как старые нити, что больше не держат ткань. Он трещит по швам. Расходится. — Зачем ты пришла? Попрощаться? — Не уходи на войну, — упрямо повторяет она. Шемер качает головой. Спиной к ней стоит, не оборачивается. Кадифь сглатывает, кивая. Ничего другого не осталось. — Женись на мне сегодня же. Зачни мне ребёнка. — Чт… Что? — это заставляет его вздрогнуть и наконец взглянуть на неё. — Я стану ахшеси, — говорит она. — У меня будет власть и свои люди в подчинении. Я смогу защитить себя и девочек. И если в Риетте, — она не позволяет своему голосу дрогнуть, — вы с Гаттаром умрёте, Сааре будет править твой сын, а не Мераб. — Ты можешь родить дочь… — Я рожу сына, — твёрдо заявляет она. Шемер коротко, нервно смеётся. — Шаде… — Нет, — отрезает она. — Не спорь. Ты спросил, чего я хочу, и вот оно. Если уж бросаешь нас, то оставь мне хоть это — защиту. Шемер смотрит на неё. Долго, отчаянно. — Я не могу, — в конце концов выдыхает он. — Можешь! Твой северянин не… — Дело не в нём! — он вспыхивает, хватается за волосы. Пальцы путаются в золотых цепочках. — Гаттар никогда не одобрит нашей свадьбы. Без благословения ахшада я не вправе жениться, ты же знаешь! — Поговори с ним! — Он любит тебя, Кади! — стонет Шем, падая на кровать. Закрывает лицо руками, наконец сбрасывает с себя весь этот смех, даёт волю истинным чувствам. — Если я сейчас приду к нему, когда нам завтра отплывать, и попрошу тебя в жёны — он кинет нас обоих в темницу, разве не понимаешь? — Тогда я пойду к нему. — Тебя он тоже не станет слу… Ох, — Шемер замолкает и приподнимается на локтях, глядя на неё уязвимо, разбито. Понимает вдруг, что она имела в виду. Не за благословением она должна отправиться к ахшаду. Вовсе нет. — Ты не обязана, — шелестит его голос. — Разве у меня есть выбор? — Ты можешь уехать. Вы с девочками, — он встаёт, оглядывая покои, будто прямо сейчас собирается браться за перо и строчить письма, искать другие пути. — Я найду вам место, где вы будете в безопасности, где Мераб не найдёт вас и… — Я не оставлю Кёпю-Бахри, Шем, — прерывает его Кадифь. Она выросла здесь. Она всю жизнь посвятила себя этому дворцу, его людям. Её с детства готовили стать его хозяйкой, и она станет ею — или умрёт в этих мраморных стенах. Плечи Шемера опускаются. — Нет, — он улыбается, горько и криво. — Конечно, нет… Он подходит ближе, сжимая её в объятиях. Шепчет на ухо: — Делай что должна, Кади, — она слышит, как он сглатывает. Чувствует, как напрягаются его руки на её спине. — И я поступлю так же. — Вернитесь живым, ахшеде, — она целует его висок, перебирая мягкие волосы. — Будьте уж любезны. Он отстраняется, заглядывая в её глаза всего на мгновение, а потом оборачивается к окну — рвано, бездумно, как ребёнок, что ищет в толпе юбку матери, и Кадифь вдруг вспоминает, что там, за окном, кроме далёкого горизонта. Маяк. Шеаде-ас-Хёи. — Шем… — Он не вернётся, — тихо произносит он. Его голос блеклый, остывший, как Сапфировый залив зимою. — Он больше никогда не вернётся в Сааре, Кади. «Его казнят здесь, в твоём доме, — мысленно соглашается она. — Потому ты и рвёшься так в Риетт?..» — Нет, — подтверждает тихо, напоследок касаясь его плеча. Сжимает коротко и убирает руку. — Не вернётся. Шемер не отвечает, и она оставляет его наедине. До заката не больше часа, а у неё ещё полно дел. Кадифь покидает покои ахшеде и направляется в Опаловый павильон.

***

Кадифь хорошо знакомы эти стены. Маленькой девочкой она жила в Опаловом павильоне. Тут были покои её семьи, когда отец служил при дворе ахшада — прежде, чем тот пожаловал ему западные земли с шахтами. Здесь она росла со старшими братьями. Аштеф отправился с отцом учиться управлять имением, Дарэм стал хассете Гаттара и по-прежнему живёт здесь, а сама она попала в гарем Шемера-ахшеде в шестнадцать — первой его наложницей. С тех пор она и не покидала Жемчужного павильона, но весь дворец всё равно знает как свои пять пальцев. Может, даже лучше. Иногда она смотрит на свои руки и не узнаёт их — годы проходят незаметно, но Кёпю-Бахри… Он всё тот же. К покоям Гаттара-ахшада её провожает служанка, которую она выцепляет по дороге. В Опаловом павильоне суетливо, все хлопочут перед отплытием. Войной. Она знает, что, пока ахшад с ахшеде будут в походе, слуги займутся переездом в Алмазный павильон, подготовят всё для нового хозяина, но пока на это нет времени. У неё его тоже нет, но стражник всё равно велит ей подождать: Гаттар-ахшад разговаривает с дочерями. Кадифь слышит их крики даже из-за двери. Кажется, Эджехен требует отца взять её с собой на войну, дурочка, пока Айфеша с плачем умоляет его остаться и никуда не плыть. Кадифь фыркает, слыша, как Гаттар теряет терпение и выгоняет обеих прочь. — Надеюсь, ты там подохнешь! — Эджехен выскакивает из покоев, ногой пиная дверь. — Ненавижу тебя! Девчонка проносится мимо, даже не замечая её. Из покоев доносится тихое: — Пап, она не то имела в виду… Обещай, что будешь беречь себя. — То или нет… Розги по ней плачут. Ступай за этой козой драной, Айфа. Привяжи к кровати, чтоб не удрала, — Гаттар цокает. — Утром к вам зайду. Айфеша что-то шепчет — никак не разобрать, а потом торопливо выходит из покоев отца и уносится вслед за сестрой. Стражник кивает, и Кадифь заходит внутрь. Покои Гаттара до странного пусты. Он всегда был небрежен, и слугам приходилось прибирать его комнату по десять раз на дню, но Кадифь хорошо помнит, как любит он окружать себя безделушками: охотничьими трофеями, привезённым из-за моря оружием, безобразными картинами кровавых битв, золотыми побрякушками и прочей несуразной дрянью. Но сейчас здесь почти ничего нет: ни письменного стола, ни шкафов, ни комодов… Только кровать, ковры и подушки, будто… Кадифь понимает вдруг: сломал всё, что ломалось. Вздорный увалень. Он замечает её не сразу, скользит безразлично взглядом, а потом вдруг оборачивается, и лицо его тут же меняется, кожу комкают грубые, злые линии. — Явилась! — гаркает он. Кадифь спокойно прикрывает за собой дверь. — Стал ахшадом — и ты тут как тут! Приползла ко мне на коленях, сука продажная! Она собиралась говорить с ним холодно, по делу. Собиралась быть ровной и гладкой, как горное озеро. Но этот чёртов ублюдок… — Хоть раз видел, дерьма ты мешок, чтоб я на коленях стояла? — шипит она. Фитиль её с ним всегда короток, а порох — жгуч и скор. — Я твой ахшад! Прикажу пол лизать — встанешь как миленькая! — Приказывай, — с вызовом бросает она, гордо вздёргивая подбородок. Гаттар в мгновение оказывается рядом, хватает её за подбородок, впивается взглядом. Грудь его ходит ходуном, ноздри раздуваются. Золотом поблескивает кольцо в его носу, подрагивая от злости. — Зачем притащилась? Тоже мне смерти пожелать? «У Гаттара много врагов во дворце», — вспоминает Кадифь слова Шемера. Она редко задумывалась об этом: вот ещё, мысли на этого чурбана тратить! Но теперь, когда он стал ахшадом, не думать об этом нельзя. Его враги — враги Сааре. И Гаттар сделал всё, чтобы заполнить ими своё окружение. Даже собственный хассете его на дух не переносит, жёны презирают, а одна и вовсе пыталась убить. Эджехен пошла нравом в отца и вместо прощания плюнула в него проклятьем. Кадифь не жаль его. «Что посеешь, — сердито думает она, — то и взойдёт. Пожинай теперь, сукин сын». И всё же вместо этого она говорит, медленно и чётко: — Возьми меня в жёны. Сегодня же. Его пальцы на мгновение отпускают её челюсть. Разжимаются. В глазах проскальзывает что-то дикое, животное, а потом он смеётся — резко, громко и хрипло. — Спесивая шлюха! — рычит он. — Корону захотела?! Ахше тебе не сдался, но ахшада тебе на блюдечке подавай, а?! Кадифь перехватывает его руку, хочет отбросить от себя, но он держит крепко, не поддаётся. — Ты ещё не выбрал ахшене, — говорит она, понижая голос. — Пять жён — и ни одна не подошла? Не потому ли, что меня ждал? — Сдалась ты мне! — Ещё нет. Но сдамся. Он снова застывает, хватка слабеет, и Кадифь, пользуясь этим, расцепляет его пальцы, кладёт его ладонь себе на живот. — В моём роду у женщин всегда первыми рождаются сыновья, — она чувствует жар его ладони сквозь тонкий шёлк платья. — Возьми меня сегодня — и с войны вернёшься к наследнику. Его глаза завороженно опускаются. Он смотрит на свою ладонь на её животе, на её ладонь — сверху. А потом одёргивает руку как от огня. — Ведьма! Пошла прочь! — Гаттар указывает на дверь, но Кадифь не двигается с места. — Не уйду, пока не возьмёшь меня в жёны. — Тогда будешь стоять здесь, пока в прах не обратишься! — взгляд Гаттара мечется по покоям, но ломать в них больше нечего. Тогда он выдыхает яростно, как бык, и берёт её за талию. Поднимает легко и несёт к двери, но Кадифь сжимает зубы и обвивает его ногами, заставляя прижать к себе, чтобы не потерять равновесие. — А ну пусти! — Сам пусти! — Ты что вытворяешь, женщина?! — Возьми меня в жёны, осёл упрямый! — Не стану! Она кусает его за ухо — больно и злобно, и Гаттар взрыкивает, швыряя её на кровать. Кадифь раздражённо сдувает со лба волосы. Поправляет покосившийся обруч — подарок Шемера на помолвку, — и, подумав, демонстративно отбрасывает его прочь. — Возьми меня, — повторяет она, нарочно выдерживая молчание, — в жёны. Гаттар разворачивается и бьёт кулаком стену. — Сука! Чтоб тебя свиньи драли! Тварь несносная! Он отпинывает от себя подушку, саблю достаёт лишь затем, чтобы швырнуть её в дверь. Кадифь закатывает глаза и принимается раздеваться. — Прикройся, блудница! Шваль! Кадифь развязывает пояс платья и позволяет шёлку сползти с плеч. Распахивает подол, и ткань струится по бёдрам, бесшумно опускаясь на простыни. Она нага перед ним. В одном лишь золотом ожерелье и браслетах. — Что ты… Что ты устроила тут?! Когда выучилась телом своим торговать, как портовая блядь?! — Никто не касался меня, кроме тебя, — говорит она, прищуриваясь. Добавляет с желчью, — скотина ты похабная. Он недоверчиво фыркает, но смотрит на неё. Смотрит. Не может оторвать взгляда. — Брешешь, — Гаттар облизывает губы, делает к ней шаг — будто невольно, будто сам с собой совладать не может. Кадифь смеётся — остро и звонко. Качает головой. Зачем бы ей врать о таком? Будто честь ей делает то, что тело помнит только его, хабала этого, руки. Что только его губы она знает на вкус. Дурой она была тогда. Влюблённой дурой. Алайя всё смеялась над ней: «Он? Кади, ты серьёзно? Он?» Кадифь и сама на себя злилась. Почему не могла она полюбить озорного, ласкового Шемера? Ещё ведь не знала тогда, что он никогда не полюбит её в ответ — не как сестру, иначе. А всё равно смотрела только на Гаттара. Ловила его взгляды, фыркала, гордая, отворачивалась, а внутри всё полыхало и таяло. Всегда в нём был этот неутихающий гнев, эта горячая ярость, но юношеское веселье смягчало их, стачивало углы. Он был старше их с Шемом, а оттого — как глупо — казался мудрее. А как хорош он был с саблей в саду, когда они с Дарэмом, сняв рубашки, тренировались под летним солнцем… Как терпелив и строг со своими собаками и тиграми… Как он возил её на лошади в детстве, пускал галопом по узкой скалистой тропе — нарочно, чтобы напугать её, девчонку, выбить из горла визг, но она упрямо сжимала зубы, хотя сердце заходилось в груди. Как угощал вишнями, как всегда смеялся на ворчание Дара: «Кади, иди к девочкам, мы тут взрослыми делами занимаемся!». Говорил: «Да пусть сидит, зачем гонишь?» А потом она подросла, расцвела, и он больше не смотрел на неё как на младшую сестрёнку лучшего друга. Как на подругу брата. Его взгляды стали дольше, жарче, и вместо вишен он горстями носил ей рубины и гранаты. Добивался её внимания, хорохорился, выделывался перед ней. Она помнит, как они играли в «караваны» на берегу залива, и она всякий раз обыгрывала его, смеялась, и он с весёлым рыком подхватывал её, закидывал на плечо и мчался к морю, чтобы вместе броситься в море. И как она выбрасывала его драгоценные подарки в фонтан, чтобы ему пришлось лезть за ними, и как он, промокший до нитки, потом догонял её по всему дворцу, чтобы надеть на руку браслет, или на шею — изящный кулон. Она помнит, как он оставлял ей записки под подушкой, и она рвала их на следующее утро, швыряя ему в лицо, просто чтобы взглянуть, как он краснеет от злости, хотя сама наизусть выучила его строки, переписав всё себе и бережно сложив в шкатулку. Как он влезал в её окно среди ночи с кувшином вина, и она гнала его прочь, швыряя со смехом подушки. Как ждала его всегда с охоты, стоя под окном, чтобы по прибытии цокнуть безразлично: «А ты что, уезжал? Я и не заметила». Они месяцами играли в эту игру, в которой она отказывала ему раз за разом, отворачивалась, фыркала, пока что-то густое, что-то пряное и крепкое в крови не вскипело и не полилось через край. И тогда игра их стала другой: они выучили все тайные местечки Кёпю-Бахри, каждый уголок, и погреб, и отдалённую беседку. Они сбегали по ночам в тоннели, и он вжимал её в стену, жадно целуя губы, шею, плечи. Она отдалась ему так легко и охотно, будто и не было этих долгих месяцев осады. А потом их застукал Дарэм — и всё покатилось к чертям. Дуэль, и ссоры, и слёзы… Потом он взял себе жену ей назло, затем — другую… Дурой она была тогда. Влюблённой дурой. «Дурой и осталась», — горько думает Кадифь и встаёт, притягивая к себе Гаттара. Его ладони стали грубее, руки — мощнее. Его борода непривычно колется, но его губы она узнаёт с постыдной ясностью. Он подхватывает её на руки, и гортанный, глубокий звук дрожью отзывается в её груди. Она ненавидит его. Ненавидит его до боли, до стона, до трепета. Ей хочется всадить в него кинжал и пальцами влезть в его рану, вылизать их после. Хочется вспороть ему горло и припасть к нему губами. Хочется сжечь его и втереть в свою кожу пепел. Это страшное, гиблое чувство, и оно раздирает её изнутри, оно рушит её, но его руки… Его руки крепко сжимают её тело, не давая ему развалиться. Они падают на кровать, и он срывает с себя одежду, кладёт её руки себе на грудь: касайся, касайся, не смей прекращать меня трогать. Он целует её, впивается зубами, снова целует… Кадифь сжимает его волосы в кулаке, оттягивает от себя, в глаза смотрит. — Ты возьмёшь меня в жёны. — Возьму во что захочешь, — хрипло отвечает он, лаская её пальцами, заставляя прогнуться и тихо охнуть. — Я буду твоей ахшене, — добавляет она. Ей нужно это прояснить. Хотя бы что-то прояснить в этом взболтанном омуте. — Будешь моей… ахшене… — Гаттар заводит её руки за голову, сплетает пальцы, утыкается носом в шею и вдыхает шумно и алчно. Входит в неё медленно, но настойчиво. — Моей. Моей будешь. Скажи. — Буду. — Скажи, что… Скажи, что любишь меня. Она смеётся, и он злится, рычит, толкается резче, до упора, и смех её срывается. Он слизывает его остатки с её губ. Целует её грудь, неудобно выгнув спину, садится вдруг, резко вздёргивая её к себе, прижимая. Хватает за бёдра, прикусывает сосок, и она запрокидывает голову, двигаясь размеренно, неспешно. Она никогда, никогда не была свободнее. Строгая, занятая шаде, чужая невеста, вечно обещанная кому-то, вечно — не тому. Не себе. Но сейчас она кладёт руку ему на горло, сжимает пальцы, чувствует, как бьётся его сердце, как стучит его кровь: ладонью чувствует, грудью, внутри себя. Он смотрит на неё сверху вниз, её ахшад, её Гаттар, её Тарэше — и никому больше не принадлежит. Смотрит так послушно, так отчаянно, и она знает: скажет ласковым быть — шёлком постелится, скажет грубым — возьмёт её с властным напором. Скажет уйти — и он останется. Поэтому она говорит: — Выиграй мне войну. Он целует её ответом, и вздрагивает со стоном, заполняя её собой. К полуночи он созывает совет, необходимый для засвидетельствования брака. Он называет её своей женой и ахшене. Её коронуют без торжества, соблюдая лишь необходимые формальности. Шемер поздравляет их и обнимает брата, который в кои-то веки отвечает ему с пылкой готовностью. От Мераба Гаттар отмахивается, но на секунду берёт его за ворот и зло, опасно шепчет что-то на ухо. Они делят между собой хрустящую сладость. Он осыпает её золотом. Она поит его вином. Он целует её ненасытно, неласково, но его пальцы в её волосах скользят с осторожным, дрожащим трепетом. И вот так немудрёно, бесхитростно, так невыносимо просто он дарит ей Сааре.