Другие танцы

«Что же ты натворил, Бьёрклунд?..» Мадлен окидывает взглядом дворцовую площадь, на которую будто бы весь Жардо вышел, побросав дела. Они шумят, толкаются, и стража едва сдерживает людской напор. Даже Щитов Императора вызвали, и они, в тяжёлых доспехах, с эмблемами на груди, выстроились чёткой линией у главных ворот. Крови. Все они требуют крови Бьёрклунда. Во дворце не спокойнее: старший сын убитого императора, Беренгер Второй, сейчас даже не в Жардо. Он в Бесвьене, на западе, в трёх днях пути, и, пока гонец доберётся до него, пока наследник вернётся в столицу… Пройдёт неделя. Слишком долго: Жардо не простит дворцу сейчас такой задержки. Так что казнь регент назначает на утро. «Бьёрклунд, твою же мать…» Мадлен не ждала от него такого. Знала бы — оставила бы в Сааре, не уговаривала бы садиться в лодку. Пусть Шемер-ахшеде вместо неё ломал бы себе голову, как вызволять убийцу короля из тюрьмы… Она отворачивается от окна, окидывая взглядом свои новые апартаменты. Ей, конечно, ни титула, ни земель не пожаловали: с чего бы? Их и Бьёрклунду дали не из щедрости душевной. Император хотел устроить показательный спектакль, закрепить Север в Риетте. Что ж… Закрепил. Сама она в награду получила кое-что куда более ценное, чем деревянное графство в захолустье. Ей обещали должность. Мадлен Авертье, глава тайной службы Империи, Командующая Секретом Императора. Ей нравится, как это звучит. Куда лучше, чем «граф Ланте-Вистеоне». Она подчинялась бы лишь двум людям в Риетте: магистру имперского ордена — командиру всех трёх избранных отрядов, отдельных от армии и приближенных ко дворцу: Щита, Меча и Секрета, — Жанверу Шиве, которого все здесь зовут попросту Капитаном, и Его Величеству Императору Флави… Беренгеру Второму. Вот только указ так и не успели подписать, и что-то подсказывает ей, что в ближайшее время новому правителю будет слегка не до того. Да и не станет он продвигать вверх по службе шпионку, вернувшуюся из Сааре вместе с Палачом. Она уверена, что Капитан заступится за неё, не даст списать со счетов и выгнать из отряда. «Выгнать, ага», — Мадлен усмехается, качая головой. Будто кто-то увольняет шпионов. Будто их отпускают в отставку вместе со всеми тайнами, в которые они посвящены. Нет. Секреты Императора остаются во дворце — или отправляются в могилу. Разумеется, перспектива последнего её не прельщает. Она была уверена, что и Бьёрклунда — тоже. А вот оно как, оказывается. Сааре изменила его больше, чем рассудила Мадлен поначалу. Наверняка даже больше, чем отдавал себе отчёт он сам. «Занятно вышло», — думает она. Восток пробудил в нём Север. Жаркое солнце растопило его, и снега сошли, обнажая землю позабытой родины. И что ему делать теперь с этой землёй? Вспахивать? Могилу в ней копать? Пусть сам решает — завтра её это волновать уже не будет. Но сегодня за ней всё ещё должок. Да и нравится он ей. Нравится — всё тут.

***

Мадлен задерживается во дворце лишь за тем, чтобы шепнуть нужным людям о значении северных кос: «…и он заплёл их на церемонию, а? Дерзкий выблядок», — и выходит на охоту. На площади всё ещё толпится народ, но, стоит Мадлен направить повозку дальше от центра, как взбудораженная суета сменяется суетой деловитой, привычной. Убийство императора убийством, а семью кормить надо: горожане спешат на рынок до заката, торговцы возвращаются к прилавкам, вновь раскладывают товары, что торопливо попрятали, спеша поглазеть на шествие ко дворцу. Мадлен едет дальше, и дальше — туда, где ухоженные мостовые сужаются, разбиваются, где фонари встречаются всё реже, а вместо цветов на балконах сушится бельё. Постоялые дворы и дорогие лавки остаются за спиной, потом — ремеслянные мастерские, конюшни и склады… И, наконец, она добирается до своей малой родины — Виноградника. Название это в детстве не казалось ей странным и, лишь впервые увидев настоящий виноградник — залитую закатным солнцем зелёную долину со стройными, опрятными рядами увитых лозами шпалер, — она поняла насмешку, с которой жители Жардо произносили приставшее к местным трущобам название. Когда-то, должно быть, здесь и впрямь был в виноградник, пока город не разросся, а хозяин не разорился. Но уже много лет на этих землях не растёт ничего, кроме нищеты и преступности. Мадлен оставляет повозку и лошадь у кабака без названия и кивает знакомому, бросая ему пару монет, чтоб присмотрел. Петляет по узким улочкам, проскальзывает за ничем не примечательную дверь, о которой знают лишь те, кому нужно знать. Внутри пахнет потом, семенем и крепким пойлом. Мадлен оставляет горсть серебра хозяйке и становится в дальнем углу — тихом и тёмном. Замирает. Мимо неё ходят женщины с обнажённой грудью, в грязных юбках, и даже не глядят в её сторону, уставшие и безразличные. Мадлен невольно думает о других борделях Жардо, ближе к центру, где лица напомажены и румяны, корсеты затянуты, а юбки пышны. Думает о гаремах Сааре, где женщины носят свою наготу с тем же безразличием, но с другим оттенком. Там, у ахшада, их тоже покупают, разве что платят за их тела щедрей: шелками и жемчугом, золотом и алмазами, дворцами и коронами. Они зовут себя свободными, но Мадлен никогда не верила в такую свободу — ту, что может быть выдана лишь мужчиной, — и отнята им же. Её собственная свобода лежит кинжалом вдоль запястья — тёплой, нагретой кожей сталью. И любой, кто посягнёт на неё, останется без пальцев. Мадлен тратит не один час, наблюдая за входящими мужчинами, подмечая их тела, плечи, рост… Слишком низкий. Слишком щуплый. Кожа темнее. Руки слабее. Горб. Живот. Тёмные волосы… Наконец, она находит подходящего и, скинув с головы капюшон и развязав до пупка рубаху, она с испуганным выражением робко движется к нему. Неуверенно, стеснительно. Беспокойно теребя завязки. — Новенькая? — хмыкает он, окидывая её жадным взглядом. — Д-да, — сглатывает Мадлен, тупя взгляд. — Деньги нужны… Мадам сказала… — Знаю я, что сказала мадам, — фыркает он. — Но за девку без опыта много платить не буду, сразу говорю! Она смиренно кивает, хоть и знает прекрасно: не такие тут правила. Устройся она сюда взаправду, мадам назначила бы за её тело цену вдвое больше обычного. — Веди, что встала? — торопит он, и Мадлен зажато семенит к узкой лестнице на второй этаж, колеблется у приоткрытой двери, прежде чем пристыженно оглянуться и юркнуть в тесную комнатушку, где ничего нет, кроме соломенной подстилки и наброшенной поверх простыни — грязной и всё ещё мокрой после предыдущего гостя. Наверняка такого же, как этот. Такого, которого не схватятся и искать не станут. Он закрывает дверь и принимается раздеваться. «Чуть ниже… — задумчиво прикидывает Мадлен. — На пару пальцев». Но это ничего: тюремщики не станут измерять рост Бьёрклунда. Зато плечи у её «покупателя» что надо, и руки грубые, мощные. Даже борода на месте, хоть и темнее да клочьями сбилась. Не беда: за кровью будет не разобрать. Волосы тоже подходят. Не нордские, конечно, но достаточно светлые. И острижены коротко, как ей и нужно. — Раздевайся, — гаркает он, и Мадлен улыбается. Подходит к нему, обхватывает за затылок и с силой направляет его голову к своему колену.

***

Пронести тело в темницу дворца — не самая сложная задача, когда служишь в Секрете Императора с десяток лет. И дело даже не в знании скрытых ходов и не в эмблеме на шее, которой стража подчиняется без лишних вопросов, — дело в тайнах. В тайнах и умении их хранить, собирать долгами и обещаниями. В тайнах и умении разыгрывать их, как карты. Мадлен лишается пары козырей, чтобы добиться приказов о смене караула, и ещё пары, чтобы тело оказалось там, где ей нужно: у камеры Бьёрклунда. Позже ей придётся восполнить свою колоду. В темнице пахнет мочой и кровью. Отсыревшим сеном. Немытыми телами. Она не сразу узнаёт Бьёрклунда, когда подходит к решётке. Он сидит на полу, опустив голову, и выдают его лишь широкие плечи и длинные мощные ноги. — Живой? — хмыкает она, отпирая дверь. Бьёрклунд поднимает лицо. У него сломан нос. Борода слиплась от крови. Скула разбита, правый глаз заплыл. Но левый смотрит ясно, смотрит тем же льдистым севером, что и в первый день, когда она его увидела. Его голова обрита — коротко, неровными клочьями, с порезами, которые всё ещё кровоточат. Мадлен довольно кивает: это ей и было нужно. Затем она и шепнула тюремщикам про северные косы — чтобы остригли их из мелочной злости. Не нашла бы она в Жардо северянина с такими волосами. — Идти можешь? — деловито спрашивает она, осматривая его тело. Пальцы ему ожидаемо перебили, чтоб не выкинул чего на казни. Плечо, похоже, вывихнуто. Но ноги целы — славно. Никто не захотел, видать, тащить такую тушу на эшафот. Бьёрклунд кивает и медленно, грузно поднимается с пола камеры. Смотрит на мёртвое тело в коридоре: такое же рослое и крепкое, как его. С такой же обритой головой и избитом до неузнаваемости лицом — Мадлен старалась. Он ничего не спрашивает. Ковыляет к двери, перекосившись на один бок: над рёбрами его тоже потрудились. Мадлен бесцеремонно поднимает край его рубахи, оглядывая живот. Незачем ей рисковать, если он подохнет к утру от внутренних травм. Но нет. Должен выжить. Даже с искалеченными руками ему удаётся подсобить ей: они волокут тело в камеру, кидают в углу. Наутро Капитан не удивится, когда узнает, что тюремщики переусердствовали ненароком с убийцей Императора. Никто из стражи ни в чём не признается. Потычут друг в друга пальцем, получат выговоры — и дело с концом. Может, кого-то уволят или казнят — Мадлен жалеть не будет, а Бьёрклунд уж подавно. Народу сообщат, что казнь провели поспешно. Вынесут с рассветом голову на пике, чтоб задобрить толпу. Что-то подсказывает Мадлен, что она ещё долго будет красоваться на площади, кормить ворон. Она швыряет Бьёрклунду плащ и выводит из темницы чёрным ходом. Стража, что встречается на их пути, послушно отводит взгляд. В конце концов, она всё ещё Секрет Императора, а секреты любят тишину. Тишину — и могилы. Окольными путями они добираются до Виноградника, и Мадлен открывает перед Йоргеном дверь своего старого дома. Бьёрклунд не говорит ни слова, пока она перевязывает его. Молчит, когда даёт ведро с тряпкой, чтобы смысл кровь. Одежду, чтобы сменил заляпанную. Она тоже не тратит время на разговоры. Лишь когда берёт в руки лезвие и начинает сбривать ему бороду, усмехается: — Что-то мне это напоминает. Он уже сидел так перед ней, у озера в Восточном Кюэре, когда она готовила его к роли саарского наложника. Когда Ришар донимал его расспросами о плене, когда она распутывала его длинные косы, а он брил свою бороду, обнажая молодое лицо, и она думала: «Мальчишка. Совсем ещё мальчишка». Так о нём теперь и будут думать, глядя на коротко стриженную голову. Вместе с косами тюремщики срезали с него все убийства, что он совершил. Раньше глядели на длину его волос и знали, кто перед ними, а теперь что? Зелёный юнец, ни раз ни отнявший жизни. Мадлен касается пальцами его разбитого лица — Бьёрклунд не вздрагивает, не морщится, будто вообще ничего не чувствует. — Заживёт, — хмыкает она, прощупывая разбитую скулу. — Чуть горбатым будет, — сообщает, оглядывая нос. — А вот это… — Мадлен приподнимает заплывшее правое веко, всматриваясь в залитый кровью белок, неподвижный зрачок. — Видишь что-нибудь? Бьёрклунд прикрывает целый глаз. Снова открывает. Качает головой. — Может, ещё вернётся, — задумчиво тянет она, имея в виду зрение в повреждённом глазу. Сильно приложили. — Что теперь будешь делать, а? Вся жизнь впереди. Он не отвечает. — Корабль отходит с рассветом, — говорит Мадлен, приоткрывая старенькие ставни, чтобы выглянуть в переулок. Всё тихо. — Можешь подремать ещё. Разбужу. Бьёрклунд приваливается к стене и закрывает глаза. Мадлен слушает его дыхание остаток ночи, зная точно: не спит. То ли не доверяет ей, то ли попросту слишком мучается от боли, чтобы забыться. Когда начинает светать, они покидают временное убежище и пешком, безлюдными закоулками идут в речной порт. — Вон твоя лодка стоит, — кивает Мадлен. Судно небольшое, торговое. Плату она уже внесла. — Благодарностей требовать не буду, но, может, скажешь что напоследок, а? Бьёрклунд молчит. Не так густо, как обычно, не так цельно. Его тишина не кажется Мадлен незыблемой, напротив, она ощущается зыбкой. Будто вот-вот рассыпется, раскрошится, рухнет — и всё вместе с ней. Тишина его, раньше твёрдая как северный лёд, теперь плещется в его груди талой водой. Мешает вдохнуть. Ей даже на секунду кажется, что… — Тебе ведь не отрезали язык там, Бьёрклунд? Его взгляд тяжелеет, и он коротко облизывает пересохшие, треснувшие губы. — Славно, — кивает Мадлен. — А то жалко было бы лишать всех северных девиц такого удовольствия… Или юношей? — она шутливо выгибает бровь. Он хмурится, оглядываясь на корабль. — Северных? — переспрашивает хриплым голосом, ржавым. Мадлено не удерживается от короткого смешка. — А ты думал, я посажу тебя на лодку до Сааре? Или хотел по рекам доплыть до Южного Риетта, прямиком в объятия своего воинственного принца? — по застывшему взгляду напротив Мадлен вдруг понимает, что… — О, боги! Ты и впрямь так думал! Дурак ты, Бьёрклунд. Она кладёт ладонь на его щёку — ту, что поцелее. Гладит пальцем припухшую скулу. — Ты плывёшь домой, мой милый муженёк, — говорит она ласково, вспоминая роли, что они играли, покидая Риетт целую вечность назад. — Ты возвращаешься на Север.